Он сломал ветку орешника, очистил ее от листвы, говоря: «Хорошее дерево, на мундштуки, на что угодно, на!»
И он отрезал мне кусок дерева.
– Зачем?
– Возьми, придешь домой, мундштук сделаешь, у вас такого дерева ведь нет!
«Когда-то я вернусь домой!» – подумал я, пряча дерево в карман. Сбоку окапывали орудие.
28 февраля.
«Тифозная вошь»
Сегодня пришли в Староминскую. Хорошая станица, как вообще все кубанские станицы. Две церкви. Каменная новая, деревянная старая, гимназия, магазины, тротуары, даже электричество. Лучшие хаты заняло начальство. Пока мы возились с линией и пришли в команду, настал вечер. Пришли к фельдфебелю грязные, голодные.
– Где нам помещение?
– А вон! – указал он. – В конце улицы две хаты. Размещайтесь там четыре человека!
Пошли. В одной хате семья человек 15. Хозяйка умоляет не занимать хаты, говорит, дети у нее больные. Черт бы их побрал. Идем в другую хату. Пустая, холодная, и окно выбито, но печь теплая – видно, сегодня топилась. На печи тепло, а в хате холодно. Мы трое залезли на печь и растянулись на теплой печи, ругая все на свете. А Гильдовскому не было места на печи, он ходил по хате и ругался. На печке же было тепло, и мы начали дремать. Гильдовский ходил, ходил по хате и полез к нам.
– Подожмите ноги! – сказал он. – Я хоть посижу на печи!
Он сел.
– Ох! – сказал он через 5 минут. – Ну и вшу я поймал, большую на печи и, наверное, тифозную, я спрашивал хозяйку, она говорила, что тут спали тифозные…
Мы, как ужаленные, вскочили с печи и легли внизу на досках.
– А я тифу не боюсь! – сказал Гильдовский. – Два раза болел им, эх, пропадать так пропадать! – вздохнул он и растянулся на теплой печи.
Мы целую ночь дрожали на голых досках и утром рады были, что выступаем, хоть дорогой согреемся.
– А знаете что! – сказал Гильдовский утром, неохотно слезая с печи. – Ну и выспался же я на печи, а насчет тифозной вши я вчера соврал! – засмеялся он.
29 февраля
«Нищие в гостях у нищей!»
Сегодня прошли верст 20, остановились в ст. Новоминской. Пока наводили линии, настала ночь. Голодные, ищем команду. «Где квартира?» – «Вон», – указал фельдфебель. Входим. Хата на курьих ножках. Бедная старуха, и тесно. Ну спать найдем место, а вот чем бы поужинать.
– Бабка, есть ли у тебя что поесть?
– Есть, голубчики, – зашамкала она и вывалила из торбы гору кусков хлеба. – Кушайте, голубчики, сегодня напросила под церковью, люди добрые дали, ешьте!
Мы переглянулись и скривились.
Но голод был так силен, что мы с удовольствием уписывали хлеб с постным маслом, которое тоже дала старуха.
1 марта. Старо[ниже]стеблиевская. Стоим у старичков на квартире. Старик и старуха. Старик – солдат Турецкой войны[58]. Угостили чаем с абрикосовым вареньем. Старуха принесла теплой воды, мыла. Мы умылись за месяц раз. Помыли ноги. Когда старики увидали, что у меня на ногах целые язвы, принесли мягкой материи на портянки. Хорошие люди.
2 марта. Старонижевеличковская[59]. Здесь дневка. Поручик Кальтенберг обратил внимание, что я хромаю, и выдал мне старые, но большие ботинки, теперь чувствую лучше. Разрешил мне ехать на повозке. Вообще он стал к солдатам лучше относиться, наверное, потому что нас-то и осталось солдат всего человек 10 всей команды. Остальные остались. Боже мой, чего не пережили мы дорогой. От Каяла и сюда верст 200 вся дорога усеяна трупами и сдыхающими лошадьми, винтовками, ящиками, мешками с зерном и т. п.
Прошлую ночь шли по-над путями. Луна ярко сияла со звездного неба. Слева от пути было болото. Оттуда тянуло сыростью. Мы молча шли по белевшим в темноте шпалам. Вдруг передние остановились и что-то рассматривают в стороне.
– Все тифозные ведь! – говорит кто-то в толпе.
Я подошел. По-над путями лежало три человеческих трупа в английских шинелях, дальше один в белье, дальше еще двое. Глаза одного открыты. Луна освещает перекривленное ужасом лицо. Зубы оскалены, и руки протянуты вперед. Жутко! Жутко!
3 марта. Сегодня в станице N встретили двух казаков. Они бежали с фронта и жили дома.
– Куда вы идете?! – спросили они.
– В Новороссийск!
– А дальше?
– В Крым!
– До Новороссийска, брат, не дойдете! – засмеялись они. – Там вас зеленые[60] не пустят.
Перешли Кубань-реку, взорвали мосты.
Говорят, есть секретный приказ. Когда перейдем Кубань, взорвать мосты, всем раздобыть лошадей и в два дня достигнуть Новороссийска, где спешно сесть на пароходы. Не знаю, насколько это правда. Самурский полк уже весь на лошадях. Выпрягли обозных, раздобыли в станицах. Сегодня ночью Корнев украл у одной казачки еще жеребенка года два и едет на нем, жеребенок ржет и оглядывается на станицу. У этой казачки украли еще три лошади. Горы отчетливо синеют на горизонте, а до них, говорят, 70 верст.
6 марта. Пришли в Крымскую. На улицах полно войск. Все хаты заняты. На улицах толпятся обозы, батареи. Остановились у одного грека-табачника (здесь греки – табаководы). При входе нас многочисленная семья грека забилась в угол и смотрят на нас зверями. «Пообедать не удастся», – сверлила мысль в голове. Что же делать? Смотрю, на окне лежит книга. Я развернул. Греческое Евангелие. Старый грек подошел ко мне и берет из рук Евангелие.
– Ты не можешь читать по-нашему! – сказал он.
Но я не отдал ему книгу и начал читать. Грек очень удивился. А когда я перевел несколько слов по-русски, то он даже разлюбезничался и вынес мне черную кукурузную лепешку. Я ее с жадностью съел, но больше ничего не получил.
7 марта. Из Крымской Алексеевскую пехотную дивизию послали левее железной дороги на Новороссийск. На нашу дивизию возлагалось две задачи. Во-первых, нашему корпусу нужно было соединиться с донцами, которые отступали левее нас. Во-вторых, нужно было обеспечить левый фланг нашего корпуса при отступлении, так как местность эта кишела зелеными. Пошли болота и перелески. Пехота переезжала через болота на кавалерийских лошадях. Горы ясно обозначились в синеве неба, и среди них белоснежный двуглавый Эльбрус. Часа два дня. Слева от нашей колонны показались два всадника. Они приближались к нам, оба в старых пиджаках и солдатских шапках. Никаких знаков отличия. Не то наши, не то красные. Подъехали, остановились.
– Вы кто? – спрашиваем мы.
– Донцы! – отвечают они.
– Какие же вы донцы? – разочарованно спрашивает кто-то. – А где же ваши лампасы, пики, околыши красные?[61]
– Э! Полиняли все теперь! – махнул рукой старый казак.
Проходим станицу. В станице грязь невылазная. Звонят к вечерне. Звон протяжный, великопостный. Старушки, одетые в черное, медленно бредут около заборов, выбирая сухие тропинки, со свечами в руках, – это говельщицы. У меня что-то сдавило горло. Вспомнил свое село, скоро Пасха, какое время, а мы как окаянные куда-то бредем, и нет нам ни пристанища, ни убежища. Священник в шелковой, потертой рясе с серебряным крестом на груди стоял у калитки своего палисадника.
– Какая часть идет? – спросил он.
– Алексеевцы!
Я посмотрел на него. Боится ли он приближения большевиков. Но он был спокоен, как вообще спокойна была вся станица и эти старушки, пробирающиеся по-над заборами в церковь, и этот медленный великопостный благовест.
11 марта. Стоим в станице Мингрельской. Горы отсюда рукой подать, да и станица расположена уже не на равнине, а на горах. Остановились у старика и старухи. Старик герой 77-го года[62]. Угостили чаем. В станице мы наслушались много о зеленых. Они зимой несколько раз занимали станицу. Забирали скот, хлеб и уходили в горы. Однажды ночью вошли в станицу, забрали вещи офицеров, местного гарнизона и тихо ушли в горы. «Вас не тронут! – успокаивали нас жители. – Ежели вы перейдете на ихнюю сторону». Покорнейше благодарю, а дальше что? Вечером старик поставил самовар. Чай, хлеб есть, а сахару нет. Пошли к богатому соседу, выпросили груш сушеных и с грушами пили чай.
Гиреев что-то заболел и едет на повозке. Лежит у нас на полу, наверное тиф. Скоро Новороссийск, удастся ли сесть на пароход? Эта мысль меня не оставляет все время. А сейчас нужно уничтожить кое-какие документы. Я вынул целую пачку документов. Те, которые нужно уничтожить, отложил в сторону, а те, которые оставлю, в другую. Карточку тоже оставлю.
12 марта. Выступили. Дорогой полез в карман. Нет записной книжки и документов. Документы рассортировал вчера, а уничтожить не уничтожил, все так и забыл. Как это произошло, не припомню. Как в тумане. Вот глупость. Не могу успокоиться. Как это произошло? Хорошо, если старик их не покажет красным, но, наверное, покажет. Думаю и не соображу, как все случилось. Хотя и документов особенно страшных не было. Но все же. Всходим на предгорья. Прощай, равнина. Идем по-над железнодорожным полотном. Грязь страшная. Над линией на горе красуется двухэтажная дача – имение. Забежим – может быть, хлеба достанем. Побежали. Дача пустая. Сараи тоже пустые. За домом пасека. Ульи разбиты и перевернуты. Соты валяются в грязи вместе с поломанными рамами. Пчелы бесприютные ютятся под крышками перевернутых ульев и беспомощно лазят по мокрой траве.
– Вот сволочи! – ругаются наши, проходя через пасеку. Не знаю только, кто сволочи, наши или хозяева.
Идем по шоссе. Шоссе лежит в глубине ущелья. С нами по железной дороге идет бронепоезд. Наша дивизия идет последняя. Пока мы соединялись с донцами, корниловцы и дроздовцы далеко ушли вперед. Уже вечереет. Посланы вперед квартирьеры. Где-то близко в горах есть станица. Идем, вернее бредем, грязные, усталые. Повозки с трудом переезжают через скверный мост. Перед мостом грязь по брюхо лошади.