– Не удерете же! – кричал кто-то. – Стреляй, господа!
– Сволочи, удрали и не дали места, а когда на фронте, так было нам место.
С парохода кто-то кричал:
– Алексеевцы, группируйтесь! Через пять минут придет «Виолета».
– Черта с два придет! – кричали с берега.
«Николай» был уже на средине бухты. Боевые суда дали несколько орудийных выстрелов в горы и медленно потянулись из бухты. Бухта опустела. Одна старая баржа сиротливо качалась на волнах, привязанная к берегу. Мы остались! Остался. Дошел до берега, перенеся столько лишений и невзгод, и такой конец. Дошел до моря и… остался. Я ругал все наше начальство и всех, кто были виновниками всего этого. А кто был виновник, я и не знал. А как счастливы те, что на пароходе. Наших никого не видно – очевидно, сели на пароход.
Из-за горы подымалось солнышко, и его живительные лучи уже обогрели нас. А ведь сейчас могут в город явиться большевики. Что делать? Ага! – скажут, прибежал к морю, удрать хотел. Лучше бы я остался с Тихим в горах. Хорошо он сделал, ей-богу. Я бросил свои брюки, носки, безрукавки. Срезал погоны с шинели и ходил по молу, ожидая «Виолеты», но ее не было. Значит, обманули, «Виолета» не придет. Я достал дневник и, не глядя на него, перервал на четыре части и бросил в море. Потертые листочки запрыгали на волнах, прибиваемые к гранитному молу.
А что на берегу происходило, трудно описать. Людей было больше десяти тысяч. Люди таскали вещи, шоколад, ром. Тут же и пили. Здесь же на пристани валялись брошенные при погрузке на пароход тюки с обмундированием, винтовки, пулеметы, серебряные дорогие шашки, кавказские бурки, чемоданы, седла, ящики с чем-то. Здесь же стояли танки, валялись велосипеды, аэропланы, в одном месте перепутались колесами штук 50 гаубиц, и везде стоят лошади и лошади. Есть хорошие рысаки, прямо под седлами, хоть садись и поезжай, но очень усталые. Все топтались по этим вещам и чего-то ждали. Один фельдшер наводил панику на всех.
– Я был, – говорит он, – в городе, там уже большевики, меня комиссар допрашивал, ты, говорит, какой губернии, я говорю – Харьковской. Ну, говорит, твое счастье, что ты мой земляк, а то бы пустил тебя в расход!..
Один полковник набрал рому. Залез в вагон 2-го класса и лег спать. Один капитан сидел с сестрой милосердия на берегу. Сестра плакала: «Неужели нас бросили?»
Встретил Шутько. Чуть не плачет. Говорит, проспал погрузку. Заснул в школе и не слыхал, когда ушли, давай, говорит, держаться вместе и не разбиваться. Многие лезут на мол и смотрят в море: не идет ли пароход.
– Идет! Идет!
Настроение у всех поднялось. Тысячи человек кинулись к молу.
– Нет, нет! – кричат с мола. – Это туда пошел.
На баржу, которая привязана к берегу, налезло полно народу с вещами.
– Куда вы идете?! – смеются с берега. – Она же без капитана!
Но публика сидит. Я решил, лучше быть на берегу, потому что если красные застанут на барже, то уже не помилуют.
– Баржа тонет! – крикнул кто-то.
Публика полезла с баржи на берег, а им взамен с берега полезли на баржу. «На воде все же спокойней», – вероятно, думали они.
С города застучал пулемет, прямо по молу. Пули низко свистят и бьются о стену мола. Дело плохо. Публика приникла к земле. «Сейчас конец, – думал я, – уже в городе они». Пулемет утих. На берегу мотался какой-то донской штаб со значками и кубанцы.
– Волчата! – кричали кубанцы. – В горы! Кто желает с нами, бери лошадей, амуницию – и в горы! Все равно погибли, пойдем на Геленджик, Сочи, Сухум![71]
Я думал было сперва примкнуть к ним, но решил, что лучше остаться здесь, так как зеленые уже, вероятно, стерегут там давно дорогу. Казаки выбирают лучших лошадей и уходят.
– Смотрите, смотрите! – крикнул кто-то, указывая на горы. – Кавалерия!
Все глянули туда. С горы по тропинке спускалась к городу кавалерия. Значит, начало конца. Вдруг в бухту влетел французский миноносец. С города застучал пулемет.
Французы забегали по миноносцу и попрятались за бронированные башенки. Миноносец подошел к берегу. С города стучал пулемет, пули свистали через толпу, но толпа, невзирая на это, понеслась к миноносцу. Но капитан миноносца, увидя такую толпу, замотал руками. Рядом с ним стоял русский офицер-дроздовец. Он крикнул:
– Господа! Капитан отказывается принять на борт кого бы то ни было, если будете лезть толпой.
Толпа утихла и, несмотря на пули, стала рядами. Тогда офицер крикнул:
– Садиться будут только дроздовцы!
Дроздовцы вышли вперед и начали садиться повзводно. А вся толпа около двух тысяч стояла рядами под пулями молча и ждала. Чего?
Дроздовцев было человек 80.
– Дроздовцы, дроздовцы! – кричали с миноносца, но дроздовцев на берегу уже не было.
Сели все дроздовцы. Миноносец начал отчаливать. Толпа зашумела, прося принять на миноносец, но французы замотали руками. Какой-то офицер-самурец разогнался с мола и хотел прыгнуть на миноносец, до борта было сажени 1½, и попал в воду.
– Ой, ой, ооооо! – закричал он, захлебываясь между высокой стеной мола и миноносца. Французы засуетились и вытащили его. Только его вытащили, как другой уже прыгнул прямо в воду. Французы вытащили и этого, загалдели, закричали и, осыпаемые градом пуль из города, быстро отчалили. С берега все еще стучал пулемет. Миноносец зацепил баржу с сидящими там людьми и потащил ее из бухты. Когда он выходил из бухты, какой-то человек упал с борта в воду. У нас на берегу раздалось несколько револьверных выстрелов. Два офицера застрелились. Я ругал себя за то, что не сел на баржу. Кто же предвидел такой оборот? Вот порядки. Дроздовцев взяли всех до последнего человека, взяли всех бывших пленных красноармейцев, которые в любой момент могут обратно перейти к большевикам, а на берегу оставались офицеры, полковники, донской штаб, казаки. Которые один (во всех отношениях) стоили десяти дроздовцев, бывших красноармейцев. Хотя их обвинять не за что. Организованная часть. Мы на Кубани получали вместо хлеба по два фунта немолотой пшеницы в день, а дроздовцы всегда возили с собой горы белого хлеба. Будь так организованны все части, пожалуй, не было бы такого хаоса сейчас.
Встретил на берегу помощника командира нашего полка полковника Сидоровича[72] и адъютанта 2-го батальона поручика Редькина[73]. Полковник Сидорович был грустен, а поручик Редькин волновался:
– Нет, они нас не бросят, – говорил он, – должны подать лодки, неужели они полковника бросят?
Прошло еще часа два. Уже был полдень. С города не стреляли. Толпа на пристани волновалась, но на молу было несколько сотен, остальные, очевидно, предав свою судьбу воле Божьей, расположились бивуаком около железной дороги с обозами и лошадьми. Вдруг в бухту вошел русский миноносец «Пылкий», на котором был генерал Кутепов[74]. Едва миноносец вошел в бухту, как с города застучал пулемет. С миноносца грянуло два орудийных выстрела, и пулемет утих. Говорили, видели, как разбило тот дом, откуда бил пулемет. Миноносец быстро подошел к берегу. Толпа хлынула к нему.
– Идите в порядке! – крикнул Кутепов. – Иначе не приму ни одного человека!
Толпа утихла и построилась по четыре.
– В первую очередь сядут дроздовцы! – крикнул Кутепов.
С берега завопили, что все дроздовцы уже сели до последнего солдата. Тогда Кутепов распорядился садиться остальным частям. Начали садиться. Порядок образцовый, идут молча, в затылок, не спеша, каждый мысленно молит Бога, лишь бы сесть. Вдруг Кутепов закричал:
– Стой! Садиться могут те, у кого есть оружие, винтовка, шашка или револьвер! Остальные могут остаться.
Вмиг расхватали под ногами все оружие. Я кинулся, но ничего уже не было. Но все-таки иду. Передо мной человек сто. Какой-то счастливчик схватил «Люис» и из задних рядов несется вперед.
– «Люис», «Люис», пропустите! – кричит он и несется к трапу. Его пропустили. За ним несется другой, без оружия и кричит:
– А я «Люис» второй номер!
Но этого осадили назад.
Уже остается человек 15 до трапа, и я сяду. Вдруг командир миноносца кричит:
– Довольно, довольно! – закричал он. – Миноносец перегружен!
Команда засуетилась, готовилась отчалить.
Чеченцы на трапе наставили винтовки и никого не пускают[75].
– Довольно, довольно – принимаем трап.
Передо мной три человека вскочили на миноносец.
– Куда, куда?! – схватили их чеченцы.
«Будь что будет, – решил я, – погибать все равно один раз», – и вскочил на трап. Чеченец меня чуть не заколол. В это время с берега опять затрещал пулемет.
– В кубрик, в кубрик! – закричал командир миноносца. – Очистить палубу!
Мы кинулись по лестнице в кубрик. Забрался в кубрик и не могу опомниться. Застучала машина, задрожал миноносец. Слышно, как на нем стучит «Максим» и по броне ударило несколько пуль, мы отчалили. Слава богу! Я сел на миноносец последний и, вероятно, последний в эту эвакуацию. Это было в 10 часов дня приблизительно. Я горячо возблагодарил Бога, какая-то судьба меня хранит. Сел без оружия и последний, а сел. Буду верить и впредь в свое счастье[76].
Когда спустя 20 минут нам разрешили выйти наверх из душного кубрика, Новороссийска уже не было видно. Справа от нас уплывали назад освещенные весенним солнцем темно-зеленые горы, а вокруг нас бушевало синее море, ударяя о борт миноносца пенящимся гребнем волн. Миноносец шел быстро, рассекая волну, ложась то на правый, то на левый борт. Машины работали вовсю. На борту под минными аппаратами лежали казаки, солдаты и офицеры – счастливцы, которым удалось убежать. Что-то сейчас там, в Новороссийске? За миноносцем плывут, то обгоняя его, то отставая, два громадных дельфина. Казаки смеются, бросая в воду всякую дрянь. Есть хочется страшно. Говорят, должны что-нибудь дать. Дали из запаса команды миноносца по одной галете и по ½ коробки английских консерв. Вот и все, а на кухне жарится и варится для команды обед, пахнет вкусно и жирно. Команда миноносца вся молодая, неопытная. Кто в морской форме, кто в английском френче и в матросской шапке. Генерал Кутепов сидит на мостике с командиром миноносца и, любуясь на горы, о чем-то беседует.