ь и за тобой не следует по пятам конница Буденного. Нет! Здесь, за Перекопом, мы недоступны. После трехмесячного похода и боев я не могу здесь насладиться жизнью. Я доволен всем, доволен, что я спокоен, меня ничто не тревожит. Эти проклятые линии все брошены. У нас нет ни одного вершка кабеля и ни одного аппарата. Мы свободные граждане, как все равно полк не имеет ни одной винтовки и ни одной лошади. Хотя, правда, кое-кто и привез оружие, но что это?
23 марта. Село Катерлез[79]. Все готовятся к празднику Св. Пасхи. Но мы его встретим, вероятно, плохо, хотя командир полка приказал командирам батальонов и рот сделать все, чтобы достойно встретить праздник. Нас кормят ужасно. Кухонь нет. Они брошены. Хотя у нас почти никогда в команде не было кухни. Получаем продукты из керченского интендантства: два фунта черно-красного хлеба с неперемолотыми остюками[80]. После этого хлеба у меня нёбо болит и нельзя языком коснуться – оцарапано. ½ фунта манной крупы, два свежих бычка (уже вонючих всегда, так как они до нас перейдут через 10 рук). Ложка льняного масла и 6 золотников[81] сахару. Что хочешь, то и делай со всем. Или изжарь два вонючих бычка в ложке льняного масла, а манную крупу выбрось, или свари манную крупу с бычками и влей туда ложку льняного масла. Мы решили сделать последнее. Хозяйка (жители здесь скверные, все ярые большевики) не хочет варить. «Что я, – говорит, – из-за двух бычков буду голову морочить». Варим сами компанией по два, по три человека. Бычки разварятся. Полон суп костей. Манная каша густая на воде (невкусная) и вся с костями. Денег нет, купить нечего. Пока осталось от кормовых рублей 200, покупал молоко 25 рублей полкварты[82] – бутылка. Но теперь деньги вышли. Корнев кое-что привез из Новороссийска, брюки, шинель, кожаную безрукавку, черную куртку. Все это продал одному мужику за 15 тысяч и отделился от нас. Я живу с Васильевым. Теперь мы ничего не варим. У нас уже скопилось манной крупы несколько фунтов. Едим целый день хлеб с сахаром. Иногда дают камсу. Тогда едим еще камсу и дуем воду после нее.
29 марта[83]. Светлое Христово воскресенье. Хорошо, что перед Пасхой выдали по два фунта белого хлеба, по три яйца и по ¼ фунта мяса (баранины). Хлеб я чуть не съел вчера весь. Я с Васильевым перешли на другую квартиру. Муж с женой и ребенок. Бедные, но люди хорошие. Они испекли две пасхи. Разговелись вместе. Хозяйка завтра сварит борщ с нашим мясом. Вот тогда поедим во славу. Лежим на соломе и греемся на весеннем солнышке. Болтали, болтали, пока не заснули.
30 марта[84]. Получили жалованье. Получил 300 рублей. Пока хозяйка наша варит борщ, Васильев советует сходить на другую улицу. Там, он говорит, у одной бабы брынза свежая продается. Пошли. Хозяйка говорит, что брынза еще не готова. Просит обождать. Делать нечего. Ждем. Прождали около часу. Наконец хозяйка вынесла брынзы, закусили, пошли обедать. Солнце уже склонялось к закату, нужно поторопиться, чтобы не заставить хозяйку ждать с борщом. На улице творится что-то непонятное. Мечутся наши ординарцы, спешно выгоняют куда-то подводы. Берут для себя лошадей. Уже некоторые носятся по улице верхом на крестьянских лошадях. Что такое? Роты выходят на улицу. Строятся. Мы поспешили в команду. Пустились бегом. Здесь тоже тревога.
– Где вы бродите! – набросился на нас поручик Лебедев[85]. – Быстро получайте винтовки и патроны!
Откуда-то принесли кучу патрон и новых винтовок. Получил английскую одиннадцатизарядную винтовку, которую вижу в первый раз. Тяжелая, каналья, – тесак короткий, вроде ножа. Патрон дают на каждого по две цинки[86]. Набил полные карманы, а одну цинку решил нести в руках. Я стою как обалдуй, ничего не понимая. Да и никто не понимает, в чем дело. Все суетятся, нервят. А что случилось? Никто ничего не знает. Капитан Свирщевский с Калинкой с утра ушел в город и ничего, очевидно, и не подозревает. Наконец полк выстроился на улице. Нам, четырем солдатам, поручику Лебедеву и Аболишникову, приказано пристроиться к офицерской роте и состоять в ее рядах. Вышел командир полка. Он, как всегда, спокоен.
– Вещи все оставить на квартирах! – сказал он. – При вещах оставить людей. Хозяйственная часть, канцелярия полка, околодок и комендантская команда останутся здесь! Остальные пойдут со мной!
У меня винтовка, полные карманы патрон, в руках еще цинка и в боковом кармане куртки тетрадь нового дневника.
Уже стемнело, когда мы вышли из Катерлеса и пошли на Керчь. Наш Алексеевский полк был человек 150. Офицерская рота, и я в ней, сзади шагах в 20 шла солдатская рота, за которой ехала повозка с патронами. За нами шел Самурский полк, тоже человек 150. Входим в Керчь. По дороге Гильдовский мне по секрету сказал, что он слыхал, будто большевики высадились где-то близко и мы-де идем занимать Керченскую крепость, где будем отбиваться.
Черт его знает, ничего не поймешь. В городе ярко горит электричество. В сквере гремит оркестр, публика гуляет. Проходим Воронцовскую улицу. Мы запели «Уверлей»[87], самурцы «Бородино»[88]. Мы «Пошли девки на работу»[89]. Мешаем петь друг другу. Шум, гам. Публика в удивлении смотрит, куда мы идем ночью.
– Прекратить пение! – кричит адъютант. Выходим к морю. Вот и ворота крепости. Вошли, повозки въехали за нами. Часовые, стоявшие на воротах, заперли за нами ворота. Куда же мы идем? Неужели отбиваться будем в самом деле? Идем по железнодорожному полотну. Вот и пристань.
– Стой! Осторожней! Смотри под ноги! Переходи по трапу! Не спи! Упадешь в воду.
Машинально, ничего не понимая, я перешел на баржу, помню, на берегу солдаты что-то сбивали из бревен. Нашей роте отвели место между какими-то перегородками. Баржа большая, железная. Внизу трюм. Деревянная лестница, а вверху голая палуба. Ничего не понимая, куда я попал, для чего, зачем, я свалился на солому и сразу заснул. Одна мысль меня только и угнетала, что я не поел борща. Так долго ждал и не поел. Проснулся. Разбудили. Что такое? Сначала не понял, в чем дело. В барже мерцают огарки свечек. В темноте бродят какие-то люди с мешками, путаются между ногами спящих.
– Получай продукты!
Тьфу ты черт! Нашли же время раздавать продукты. Дали по два хлеба на человека, черствых черно-красных, по два фунта манной крупы, по одному фунту сахару. Я отказывался от крупы, так как некуда брать. Но мне дали насильно, так как не хотят возиться с ней. Пришлось выбросить из кармана патроны и наполнить их манной крупой. Получил кусок мыла, ¼ фунта табаку, 5 коробок спичек. На 4 человека дали бочонок хороших жирных селедок. Я лежу на дне баржи, возле меня лежат продукты, куча патронов и винтовка, из карманов сыплется крупа и рассыпается по полу. Ну и порядки. Когда стояли в Катерлезе, ни разу не дали мыла, а здесь выдали, и, наверно, его бросим, так как некуда брать. Заснул как убитый. Проснулся от сильных толчков и шума. Все храпят, стало прохладно. Я влезаю под короткую шинель и хочу заснуть, не могу. Баржу сильно качает. Волны с шумом и стоном бьются о борта ее. Чувствую, что мы идем. Значит, мы куда-то едем. В трюме мерцает фонарь. Что делается наверху? Спотыкаясь через ноги спящих, я пробрался к лестнице. Вверху в люке показались звезды. Вылез наверх. Сильный холодный ветер сразу охватил меня холодом. Ночь была темная. Кругом баржи бушевали волны, спереди мерцал огонек, то взлетая, то глубоко погружаясь в воду, – это катер, который тащит нашу баржу. На палубе баржи мечутся два матроса и укрепляют буксирный канат. Баржу так сильно швыряет, что невозможно держаться на ногах. Кругом не видно ни огонька. Значит, мы в открытом море. Холодно, лезу вниз, хочу заснуть, не могу. Баржу сильно качает. И в такт качки слышится:
«Бум! Бум!» – как будто бы разрыв снаряда.
«Бум! Бум!» – гудит железо баржи.
Наши тоже просыпаются, спать невозможно.
– Канат оборвался! – несется крик сверху.
– Закрепи кормовой!
«Ну, видно, пришла моя смерть, – подумал я, – не погиб в Новороссийске, так здесь погибну в волнах». Я уже наметил доску, крышку с люка, в случае чего – прямо на эту доску, и поплыву.
– Руби носовой! – несется с борта.
– Есть!
«Бум! Бум!»
Что это такое бьется? Разглядел. В углу стоит баран. Кто его везет, не знаю. Он уперся лбом в железную стенку. Баржу качнет вперед, он откидывается назад. Баржу качнет назад, а он подается вперед – и лбом «бум!» в железную стену баржи. Звук такой, будто снаряд разрывается, и так несколько часов подряд. Волны перекидает через баржу и обдает нас водяной пылью. Снизу под нами булькает пресная вода в резервуаре и просачивается через пол. Уже невозможно лежать, целая лужа. Вылазим наверх. Наверху адский холод. Нашу баржу несколько раз отрывало от катера, катер пыхтит, гудит и кружится возле нас, сам ныряя под волны. Никогда еще я не испытывал такого страха, как в эту ночь. А вдобавок еще холодно. Действительно права пословица: кто на море не бывал, тот и Бога не видал! А тут еще ночь усугубляла страх. Утро 31 марта[90] настало солнечное, теплое, но ветер не унимался. Баржу качало вовсю. Она плавно то вздымалась на волне, то опускалась вниз. Оказывается, мы идем в десант. Будем высаживаться, как говорят, около Таганрога или Мариуполя. Это хорошо, все же мне домой ближе. Нас тащит колесный катерок «Меатида». На нем человек 5 команды, да на нашей барже человека 4. Все молодые и неопытные. Идет нас, алексеевцев, человек 150, да самурцев человек 150, да человек 20 юнкеров Корниловского военного училища