С моря стреляли наши ледоколы и английские миноносцы. Они едва видимыми точками обозначались на горизонте. Выстрела не было слышно. Но разрыв был сильный. Черный столб дыма подымался над геническим вокзалом, где свистел, пуская пары, очевидно, бронепоезд. Морской офицер метался между цепями, махая флажками. Он хотел сообщить судам, чтобы они перенесли огонь в наш тыл на красную конницу. Но на судах, вероятно, не только не видели моряка, но даже не могли отличить, где мы, а где красная кавалерия, и беспрерывно садили по Геническу.
– Не волнуйтесь, господа, не волнуйтесь! – говорит какой-то капитан-самурец, проходя по цепи. – Спокойствие и хладнокровие, господа ротные командиры!
– Алексеевцы, не подкачать имени нашего доблестного шефа, ура! – крикнул кто-то.
Мы бросились на «ура». Красные без выстрела скрылись на улицах города. Мы уже на улицах Геническа. Стреляют из окон. У нас есть убитые. Офицерская рота вся переранена. Больше почему-то в кисть руки или в плечо. Они толпятся около маяка – здесь устроили перевязочный пункт. С судов подошли шлюпки за ранеными. Мне захотелось, чтобы меня ранило. Мы пробиваемся к вокзалу. Там, говорят, наши, которые переправились нам на помощь с Арабатской стрелки. Мы уже недалеко от вокзала. Вдруг из одного дома затрещали выстрелы. Несколько человек сразу упало. Я никогда не забуду пулеметчика бывшей 5-й роты вольноопределяющегося Крыжановского. Он положил «Люис» на тумбу у тротуара и с зверским лицом осыпал дом градом пуль. С дома полетели стекла, штукатурка – он весь был окутан пылью от извести. Наконец пробились к вокзалу. Здесь узнали, что к нам на помощь перешло с Арабатской стрелки две или три роты, но где они? Неизвестно. Узнал печальную новость. Мост через Сиваш сожжен красными. У меня упало сердце. Погибли. Мы уже выбили красных из города. У маяка слышна отчаянная трескотня, там самурцы отбиваются от конницы. Наш «полк» совсем рассыпался по Геническу. Разошлись по домам: кто напиться, кто перехватить чего-нибудь. Было жарко и пыльно. В Геническе полно жидов. Они повылазили из калиток и недружелюбно смотрят на нас.
Я боялся отбиться от своих и пошел к маяку. У маяка окапываются обывательскими лопатами самурцы. Кавалерия, ее несколько тысяч, покрыла собой все поле между Изгуями и Геническом. Самурцы-пулеметчики взобрались на маяк, и оттуда раздался отчаянный треск «Люиса».
– Прекратить стрельбу с маяка! – кричит какой-то офицер-самурец. – Где видано, чтобы с маяка стреляли.
Пулеметчики наполовину разбежались.
– Давай диски! – кричат, а диски все пустые. – Начиняй диски! – а пулеметчиков и след простыл.
У крайних хат сидят и лежат раненые, их много, они ждут, когда подадут лодки, чтобы взять их.
Встречаю своего офицера.
– А где же наш полк? – подошел я к нему.
– Какой полк?! – усмехнулся он. – Вы, да я, да полковник Бузун!
– Куда же нам идти, давайте присоединимся хотя бы к самурцам!
– К этим сволочам………..! – выругался он.
Мы подошли под стенку хатки. Пули с визгом перелетают через крышу и почти отвесно впиваются у наших ног в землю. Баба с криком и причитаниями выскочила из хатки с подушкою в руках. Во дворе стоял привязанный к сломанному колесу теленок, а около него ковырялись в навозе петух и несколько кур. Одна пуля щелкнула в землю между курами.
– Ко, ко, ко! – засуетился петух и забегал встревоженно вокруг места, где упала пуля. Поручик невольно рассмеялся.
Другая щелкнула около теленка.
– Бееее! – испуганно заорал тот и забрыкал задними ногами.
Раненых все прибывало и прибывало. Вдруг близко за домом грянуло «ура». Самурцы в панике прибежали через огороды. Мы выскочили из-за хатки. Вокруг маяка, сверкая шашками, рысью объезжала большевицкая конница. Мчится повозка с патронами. Поручик на ходу вскочил на нее, я тоже прицепился. Я уцепился за задок и крепко держался, чтобы не упасть. Винтовка сползла и бренчала по спицам колеса.
– Брось ее! – кричит мне солдат-подводчик.
Чтобы не упасть, я лег на повозку, держась за ящики с патронами. Подвода с грохотом скачет по ужасной мостовой. Сзади на подводе бренчит, высоко подлетая на воздух, никелевый чайник. Он скачет из одного угла ящика в другой. «Как бы не выпал он», – подумал я, хотел его придержать, но боюсь пошевелиться, чтобы самому не выпасть. Вдруг чайник с грохотом покатился по мостовой. Ничего не соображая, я соскочил с подводы и поднял его. Для чего? Подвода ускакала вниз по улице, а я, как дурак, бежал по улице с чайником в руках.
Несколько пуль свистнуло в воздухе. Меня нагоняет арба. Сидит мужик и два офицера. Я бросил чайник и вскочил на арбу. Мчимся вниз по улице. Отчаянный шум, арба с грохотом скачет по паршивой мостовой, пыль стоит столбом. Уперлись в какую-то улицу. На доме надпись золотыми буквами: «Государственная сберегательная касса». У ворот стоит группа евреев[105]. Вылезли из домов и, наверно, злорадствуют.
Арба остановилась, так как улица сходилась тупиком.
– Где дорога на пристань? – спросили мы жидов.
Они замахали руками направо. Мы помчались вниз. Из одного дома по нас кто-то стрелял. Промчались с полверсты. Заскочили в какой-то переулок. Куда ехать? На углу стоит какой-то сапожник (почему мне показалось и сейчас кажется, что он сапожник, не знаю).
– Где дорога к мосту?! – спросили мы его.
Он замахал руками в обратную сторону. Проклятые жиды нас обманули. Мы хотели спросить, цел ли мост, но тут свистнули пули, и сапожник удрал, захлопнув калитку.
Летим вверх обратно, встречаем трех офицеров-алексеевцев.
– Куда вы бежите?! – кричат они нам. – Моста нет, все лодки потоплены, давайте отбиваться до последнего патрона – все равно смерть!
Я уже совсем потерял голову и не знал, что делать.
– Валяй, валяй на пристань! – закричали офицеры с подводы.
Оставшиеся офицеры что-то нам кричали, потом, повернувшись назад, начали стрелять. Подвода дребезжала. Доски расползались, и я крепко держался, чтобы не упасть. С трудом, одной рукой вытащил я из кармана шинели почти чистую тетрадь дневника и, перервав ее на части, разбросал по улице. Подъехали к пристани. Здесь уже толпились наши. Здесь же стояли пленные, которых мы взяли утром. Они нам кричали: «Иван, оставайся, не бойся ничего!»
Моста не было. Лодки все были испорчены красными. Ходила одна большая лодка, которой управлял какой-то старик.
На борту стояло наше орудие. Замок уже сняли. Полковник Звягин стоял на берегу и кричал:
– Никто не садись в лодку, кроме штаба бригады!
– Господин полковник, – кричал один офицер-самурец, – разрешите погрузить команду связи!
– Никого!
– Разрешите аппараты погрузить!
– Грузите!
Ординарцы бросают в лодку седла и сами бросаются туда. Лодка переполнена. Отходит.
– Скорее верните лодку! – кричит Звягин.
«Джжжь! Джжь!» – взвизгнул снаряд, и два водяных столба с шумом поднялись посреди пролива.
«Виу!»
Один снаряд разорвался на пристани. Некоторые раздеваются, бросая оружие и одежду в воду, и бросаются сами туда. До того берега саженей 100. Если бы я мог плавать, я бы поплыл, несмотря на то что вода холодная. Ординарец С. Сохацкий ведет в воду лошадь, он хочет спасти и лошадь. Лошадь храпит и боится воды. Пришлось ее бросить. Его брат, поручик Сохацкий, отличный пловец, разогнавшись, прыгнул в воду[106]. Его приятель-армянин, корнет в бурке и черкеске, вместе со своим вестовым прыгнули ему на шею.
– Поручик, я и мой вестовой вместе с тобой! – крикнул армянин, охватывая руками за шею поручика, и все трое погибли, а поручик был хороший пловец, и никогда бы он не погиб, если бы не армянин. Полковник Бузун, грустный и задумчивый, сидит на берегу. Из окон домов уже стреляют по пристани. Снаряды с визгом падают в пролив. Я решил: будь что будет, сейчас силою вскочу в лодку, плавать я не умею и ни за что из лодки не уйду, лучше утону.
Лодка идет обратно.
– Садись, штаб бригады!
Штаб бригады толпится, каждый старается первый вскочить. Когда уже лодка была погружена наполовину, я спокойно прыгнул в нее и пробрался к носу. Думаю, что сейчас выбросят обратно. Но ничего. Народу налезло полно. Борта лодки на вершок от воды, вот-вот качнет, и она погрузится на дно.
– Довольно, довольно, отчаливай! – кричат с берега.
– Довольно! – кричим мы с лодки и прикладами отпихиваемся от пристани.
– Быстрее назад лодку! – кричит с берега полковник Звягин.
Лодка плавно выходит на середину пролива. Старик рыбак, кряхтя, нажимает на весло, мы налегаем на другое. Пули засвистали над лодкой. Лодка идет медленно, переполненная донельзя, вот-вот попадет неприятельская пуля или ахнет снарядом в лодку. В воде мелькают головы плывущих. Некоторые кричат и тонут, не умея плавать или выбиваясь из сил. В некоторых попадают пули. Но вот лодка стукнулась о берег. Слава богу. Мы на Арабатской стрелке. Выскакиваем на песок.
– Наза-ад лодку! – кричит с того берега полковник Звягин.
– Назад лодку! – кричим мы, и все выскакиваем на берег.
Никому не хотелось опять вернуться в это страшное «назад».
К черту все, решил я, идя вперед по берегу. Когда я оглянулся, минуту спустя, лодка шла назад, ею управлял старик рыбак.
Я горячо возблагодарил Бога. После Новороссийска – это мое второе чудесное спасение от явной смерти.
На берегу стоят разбитые хаты, за ними вырыты окопы. Я не пойму, зачем окопы сделаны сзади хат. Вообще говоря, в ту минуту я ясно не представлял себе, куда я попал и нахожусь ли я здесь в безопасности. Просто какое-то чувство подсказывало, что здесь я в безопасности. В окопах застава Сводно-стрелкового полка, с ними телефон и сестра милосердия. Наши раненые, голые, подходят к сестре для перевязок и никто не стесняется. Не такой момент. Всех торопят идти в тыл. Прибыл и Звягин; он бросился к телефону.
– Передайте по радио, – кричит он, – Севастополь, мы, голые, бежим вплавь из Геническа. Звягин.