Саша Сохацкий здесь, он плачет о своем погибшем брате и ругает армянина. Он прямо с ума сошел.
– Почему вы не стреляете по тому берегу?! – кричит он на начальника заставы, забывая про свое звание, все равно голый, и, схватив «Люис», стал сам стрелять по Геническу. Полковник Звягин вышел из-за хаты и начал стрелять по тому берегу из винтовки.
Здесь узнаем друг от друга о погибших товарищах. Подпрапорщик С…… из нашего села, говорят, уже доплыл почти до этого берега, но пуля попала в голову, и он скрылся под водой. Только красное пятно несколько секунд обозначило на воде место его смерти. Один офицер тоже доплыл почти до берега, но потом, очевидно выбившись из сил, крикнул, перекрестился и утонул. Другой попал под доски пристани, разбил голову, чуть не захлебнулся, но вынырнул. Сестра его перевязывает, а он, бледный, сидит голый и не верит, что жив. Вспомнился мне случай, когда я садился в лодку, один капитан-самурец подскочил к Звягину.
– Господин полковник, – сказал он, – я плавать не могу. Разрешите сесть в лодку!
– Переполнена! – ответил полковник Звягин.
Капитан спокойно вынул наган и застрелился.
– А я хотел перебросить сюда наган! – говорил один ординарец. – Да не докинул.
– А я с наганом переплыл! – хвалился другой.
– А где командир полка? – спросил кто-то.
– Он сидел на том берегу! – ответил один ординарец. – Я ему кричу: «Господин полковник, раздевайтесь!», а он говорит: «Я не могу бросить полка!»
Наши вылазят из окопов и бредут в тыл, идти нужно по косе версты 4 до первой деревушки. Красные бьют из Геническа по косе. Ведь коса внизу и вся как на ладони. Я тоже пошел.
– Алексеевцы! – кричит кто-то из окопов. – Оставайтесь, берите винтовки!
– К чертовой матери! – ругались наши и уходили.
Пули визжали через головы, мимо ушей, впивались в песок, у самых ног. А мы все шли. Медленно, усталою походкой. Да и нельзя было быстро идти – сыпучий песок. Каждую секунду жду: вот-вот попадет пуля. Рядом бредут голые алексеевцы. Им идти еще хуже: песок, ракушки, ноги у всех в крови. Со мной рядом шагает артиллерист в форменной офицерской фуражке – голый.
Уже вечереет, солнце заходит, становилось прохладнее.
– Осталось орудие? – спросил я его.
– Да! – ответил он. – Но оно для нас сейчас безвредно, замок в воде!
– Жаль, хорошее было орудие!
– Такое г…. мы всегда найдем, – вздохнул он, – а вот людей так жаль, ведь какие были люди?!
– Вам холодно?! – спросил я его. – Разрешите предложить вам мою шинель?
– Очень благодарен, – сказал он, одевая шинель. – Когда придем к жилью, я вам возвращу ее.
Несколько пуль взвизгнуло над нами.
– Разойдемтесь, – сказал артиллерист, – а то привлекаем их внимание.
Прошли одно проволочное заграждение, подходим ко второму. Здесь уже редко-редко взвизгнет шальная пуля – далеко. За вторым заграждением стоят орудия в блиндажах. Они бегло бьют по Геническу.
За заграждением сидят на травке наши, поджидая остальных. Все почти голые. Корнев, Лебедев, Васильев, Гильдовский, Павлов и два поручика – здесь. Они до взятия Геническа как-то пробрались к морю, нашли небольшую целую лодку – и благополучно переехали на стрелку, прихватив с собой и адъютанта полка. Они не только ничего не потеряли, но даже у поручика Лебедева был где-то зажатый английский телефон, а у Корнева фунта два масла, еще из имения Филиберга.
Они очень обрадовались мне, считали, что я погиб. Поручик Лебедев предложил мне шинель, но я отказался, хотя того офицера, которому дал шинель, утерял из виду.
Алексеевцы всё подходили и подходили. Все сидели молча, лишь кое-кто тихо переговаривался, делясь впечатлениями пережитого дня. Сегодняшний день мне показался как целый месяц. Я не верил, что мы еще сегодня утром спокойно пили молоко в Изгуях, затем взяли в плен пулемет, казалось, это было дня три тому назад.
Вечер наступил полный. Сумерки спускались на косу. Стрельба утихла, как будто ее и не было. Стрекотали кузнечики, кричала какая-то птица. Зажглась вечерняя звезда.
Где-то далеко-далеко ухали орудия. Говорят, наши прорвали фронт на Сиваш и взяли Новоалексеевку – это, кажется, всего один пролет от Геническа. Из заставы приближалась к нам тачанка. На ней сидел наш командир полка. Он переплыл Сиваш последний. Ему где-то раздобыли шубу, и он, голый, закутался в нее, подняв воротник.
– Полк, смирнооо! – раздалась команда.
«Полк», человек 40 голяков, встал смирно.
Тачанка поравнялась с нами.
– Здравствуйте, дорогие… – как-то вскрикнул полковник и, не договорив, заплакал. Тачанка умчалась.
Мы почти не ответили. Капитан Логвинов[107] горько плакал. Старику жаль было свой батальон. И кому нужен был этот десант? Что мы сделали? Я почти разочаровался в Добровольческой армии. Не знаю, кого и обвинять во всем[108].
Ночевали в селе Счастливцево. Обещали выдать обмундирование, но, говорят, командир Сводно-стрелкового полка полковник[109] Гравицкий[110] не дает. Ночь спал хорошо. Спали на соломе в пустой хате, в которой сидели гуси на яйцах. Ночью одна гуска начала бродить по хате, наступила мне на лицо, я проснулся и перебросил ее на Корнева. Корнев ругался.
9/IV. Сегодня вечером грузимся на пароход, уезжаем обратно. Едем опять в Керчь. Говорят, красные теперь будут ожидать нас в Керченском проливе и могут потопить. Ночь наступает. Приказано готовиться. Но мы всегда готовы.
Идем на подводах к морю. На море мерцают огоньки. Это пароходы, они выслали за нами лодки. Но лодки не могут подойти к берегу – мелко. А мы не хотим лезть в холодную воду. Решили ехать на подводах к лодкам. И вот по очереди ездим. Идем в воде до тех пор, пока лошади начинают плавать. Затем к бричкам подходит лодка, мы перелазим в лодку. Матросы гребут. Лодка натыкается на мель. Здесь уже приходится слазить в воду и толкать лодку. Затем опять едем. Подходим к катеру. Катер везет дальше в море, и опять перелазим на пароходик «Société».
– Лезьте все в каюту, – кричат на пароходике.
В каюте уже полно – душно, накурено.
Два английских катера и наше «Сосите» сталкивают с мели ледокол «Гайдамака». Ледокол еще осенью 19-го года сел на мель. Всю зиму он стоял во льду, а команда жила на берегу. Три буксира стальными тросами тащат ледокол. У нас машина пущена на полный ход. «Сосите» весь дрожит, а ледокол и не двигается. Матрос в каюте говорит: «Наверху на пароходике сейчас никого нет, потому что если перервется стальной трос, то с палубы сметет все».
Около получаса машина работала полным ходом, вдруг вздрогнула.
Где-то раздалось «ура».
– Пошел! Пошел! – закричали наверху. Ледокол сдвинули. Мы вылезли наверх. За нами в темноте плыла какая-то масса, вся в огоньках. Это «Гайдамака». Он большой ледокол с двумя дальнобойными морскими орудиями.
Красные, вероятно, догадываются, что мы грузимся. Только ночь скрывает нас от их взоров. А ночь хорошая, теплая, апрельская. С высоты неба мерцают миллионы звездочек. Катер мерно дрожит на сонных волнах, и на звездном небосклоне неподвижно вырисовывается мачта с толстыми канатами и труба катера. Офицеры, усевшись на носу, поют «Песнь капрала перед казнью» Беранже.
В ногу, ребята, идите,
Полно, не вешать ружья.
Трубка со мной, проводите
В отпуск бессрочный меня.
Вытягивает высокий тенор, а хор подхватывает:
Был я отцом вам, ребята,
Вся в сединах голова.
Вот она, служба солдата,
В ногу, ребята, раз, два!
«Раз, два!» – отрезают басы, а тенор опять выводит:
Я оскорбил офицера,
Молод и он оскорблять
Старых солдат, для примера
Должно́ меня расстрелять.
Выпил я, кровь заиграла,
Дерзкие слышу слова,
Тень императора встала –
В ногу, ребята, раз, два.
Их слушает тихая весенняя ночь, яркие звезды, вся команда пароходика, капитан с женой и, наверно, большевики, ибо они близко, в полуверсте, и не стреляют. А тенор, солидно выдерживая такт, выводит:
Братцы, солдатские годы,
Служба, в руках у судьбы,
Вспомнились наши походы,
Время великой войны.
Эх! наша слава пропала!
Подвигов наших молва
Сказкой казарменной стала.
В ногу, ребята, раз, два[111].
И многие поникли головами. Да, вероятно, думал каждый из поющих, «наша слава пропала», слава Карпат, Мазурских озер, Бзуры, Сана, Золотой Липы, Эрзерума, Первого похода, Царицына, Орла[112], и никнут головы все ниже и ниже, и ищут они причину, разгадку всего, а тенор грустно продолжает:
Ты, землячок, поскорее
К нашим стогам воротись.
Нивы там все зеленеют,
Легче дышать, поклонись
Храму селенья родного.
Боже, старуха жива.
Не говори ей ни слова.
В ногу, ребята, раз, два!
Невольный вздох вырвался у слушателей.
Кто там так громко рыдает? –
вскрикнул тенор.
А… я ее узнаю. Русский поход вспоминая,
Я отогрел всю семью.
Снежной тяжелой дорогой
Нес ее сына. Вдова!
Вымоли мир мне у Бога!
В ногу, ребята, раз, два.
«Раз, два!» – отрезали басы.
Трубка никак догорела.
Дай! Затянусь еще раз,
Смело, ребята, за дело!
Прочь! Не завязывать глаз.