. Команда связи бригады и наша сведены в одну. Теперь начальником команды новый поручик Яновский. Поручик Лебедев – помощник его по технической части. Солдат человек 20. Новая компания Гусаковский, Левитский, Аносов, Головин, Солофненко – все хорошие певцы. Жаль, что ушли Гильдовский и Корнев, пожалуй, если бы они дожили до сегодняшнего дня в команде, они бы не ушли, так как теперь весело.
13 мая. День моего Ангела. Сегодня штаб полка переходит из Булганака в Катерлез. Пришлось перематывать линии. Теперь я младший в команде. Потому что есть старые солдаты из штаба бригады. Центральная в Катерлезе. Здесь же устраивают мастерскую аппаратов. Поручик Яновский очень хозяйственный и добрый человек. Устраивает общий котел, плохо, нет топлива, но он гоняет подпрапорщика Мартынова, чтобы тот раздобыл топлива – кирпичу-кизяка.
14 мая. Стою на новой квартире, на окраине Катерлеза, на выгоне против Керчи. Я, Башлаев и Иваницкий. Вся эта улица занята нашей командой. Калинка ухаживает за одной ж. Но она старается убегать от него. Ну и нашел же даму, которую Корнев называл – камса.
17 мая. Наверное, придется прекратить дневник, так как писать нечего, да и бумага страшно недоступна. Стараюсь рисовать, и то по углышкам на полях. Я сейчас назначен надсмотрщиком линий. Моя обязанность – дежурить через два дня в центральной на случай порчи линии. У меня инструменты для исправления. В случае порчи далеко – дается подвода от старосты. Делать целый день нечего, т. к. я и не дежурю, а если линия порвется, то сообщат по телефону в мастерскую, а мастерская от моей квартиры через четыре хаты. Шапарев тогда выходит из мастерской на ворота и сигнализирует мне кулаками, прибавляя круглые словечки. Думаю провести к сети телефон, чтобы не дежурить в центральной. Иногда от нечего делать иду на пирс. По утрам забавная история. Обыкновенно в 6 часов утра отпадает 7-й номер – порт Мама. Звонит поручик Шевердин, морской офицер связи[120]. Он имеет аппарат в порту, и на его обязанности следить за морем и погодой. Обыкновенно утром звонок, и следующий диалог:
– Катерлез!
– Центральная!
– Дайте Керчь!
– Звоните! – Телефонист вставляет штепселя.
Шевердин полчаса звонит Керчь, барышню, затем просит соединить с морской, наконец его соединяют.
– Морская!
– Есть!
– Примите телефонограмму!
– Есть!
– Порт Мама. На море замечено в 14 часов 15 минут судно, которое шло в Керчь, очевидно наше. Состояние моря 4. Ветер норд-вест, температура плюс 14. Подписал и передал подпоручик Шевердин.
– Есть!
Отбой – и день на центральной начался. Шевердин был старикашка, уже 35 лет служивший в морской связи, и наши телефонисты каждое утро над ним издевались.
Звонок.
– Катерлез.
– Дайте Керчь!
– Звоните! – А Керчь и не дают. Звонит, звонит, и слышно по телефону:
– Керчь, барышня, Керчь, ах ты Господи! – Опять длинный звонок. Телефонисты хихикают, и наконец один берет трубку.
– Кончили! – кричит он.
– Да Господи! – плачущим голосом стонет Шевердин. – Еще и не начинали.
Наконец соединяют с городом. Барышня откликается, дает морскую, и телефонограмма по складам передается. Когда он передает температуру, там нетерпеливо перебивают:
– Есть «передал Шевердин»?
– Нет, нет, – стонет старик, – подписал и передал подпоручик Шевердин.
Сейчас и барышня его узнала и тоже издевается над бедным поручиком. От этого поручика я принимал телефонограммы еще в Булганаке. Однажды, это было в первые дни перехода в Булганак, линия в порт Мама два дня была прервана. Линия на простых дрючках. Что такое, наш Шевердин не откликается. А починка линии в его сторону была наша только до правительственного керченского провода. Он был исправен, значит, порыв у Шевердина, пусть он и починяет. На третий день поручик Лебедев встревожился и приказал Гильдовскому ехать осмотреть. «Поезжайте вместе, – сказал он и мне, – покупаетесь в море». Мы поехали. До порта верст 9. Смотрим дорогой линию – цела. Включались несколько раз. Поручик Лебедев отвечает, а Шевердин молчит. Вот и Мама. Небольшая деревушка. На берегу моря с градусником в руках стоит какой-то старик с белой бородкой в белом морском кителе. Мы сразу сообразили, что это Шевердин.
– Мы приехали из центральной…
– Голубчики, – перебил Шевердин, – третий день без связи. Погибаю!
– Но ведь линия цела, вероятно, у вас неисправен аппарат!
Мы пошли в дом. Гильдовский, со своей бесшабашностью, сразу открыл аппарат и вынул элементы.
– Ой, ой, ой! – закричал Шевердин, входя в дом. – Что вы делаете, что вы делаете, пропал аппарат, я сорок лет служу в морской связи и то не позволяю себе часто лазить в аппарат, ооо! Кощунство! Кощунство! – застонал он.
– Аппарат на себя работает! – сказал Гильдовский, соединяя контакты. – У вас, вероятно, внутренний порыв в кабеле!
Из соседней комнаты вышел денщик Шевердина. Вероятно, еще партизан Отечественной войны, на его обязанности было по утрам стирать с аппарата бережно пыль.
– Вот что, господин поручик! – сказал Гильдовский, увидав под кроватью круг медного провода. – Дайте нам несколько аршин провода, мы поедем, исправим вам линию!
– Что вы! Что вы! – удивился Шевердин. – Откуда же у меня провод, я не имею ничего!
– А вот! – вытащил Гильдовский из-под кровати новый провод.
– Да, да, – застонал Шевердин. – Но ведь это казенный… я не могу… не имею…
– Господин поручик! – перебил его Гильдовский. – Я вам даю слово, завтра пришлю из Катерлеза сто аршин такого же провода!
– Гм! – замялся Шевердин. – Обещаете!
– Конечно, обещаю! – скривил гримасу Гильдовский.
Шевердин полез в ящик стола, вынул кусачки и, достав из-под кровати круг провода, осторожно снял два завитка и внимательно осмотрел кусачки.
– Знаете что! – сказал он. – Мои кусачки что-то иступились, нет ли у вас своих…
Гильдовский достал из кармана кусачки и, взяв провод, хотел перехватить.
– Что вы! Что вы! – закричал Шевердин, вырывая круг. – Так вы провод попортите и кусачки ваши!
Он осторожно нажал несколько раз в одном месте. Переломил провод и подал нам, а остальной круг связал и положил под кровать. Вышли в поле. Линия идет по горам – кабельная. Гильдовский подпрыгнул и перервал кабель.
– Батюшки! – заорал Шевердин. – Нарушены провесы, нарушены провесы!
Гильдовский удивленно смотрел на него, он иначе никогда не обращался с линией.
– Как нарушены провесы? – спросил он.
– У меня по уставу стрела провеса 15 градусов, но я по своим соображениям…
– Где там нам уставы знать! – перебил его Гильдовский, включая аппарат. – На позиции приходится не по уставу, а по катехизису работать…
Повалили один столб и наконец нашли внутренний порыв. Исправили. Поставили столб. Гильдовский засыпал его землей и притоптал ногами.
– Батюшки! Батюшки! – застонал Шевердин. – Разве так – слушайте! – обратился он к толпе любопытных мальчишек. – Вы двое принесите мелких камней, вы двое покрупней, а вы еще крупней!
Через минуту у наших ног лежала куча камней всех сортов. Шевердин выбрал самые маленькие и бережно (как яйца вокруг зеленой горки на пасхальном столе) уложил их вокруг столба, пристукнул их большим камнем, затем сверху наложил больших камней, а сверху привалил большими камнями.
– Вот как надо! – сказал он, вставая. – Я так всю линию построил до правительственных столбов!
Пошли к дому. Шевердин доволен, что линия работает.
– Знаете что, – говорил он, – у меня есть лошадь, на которой я езжу по линии, но я на ней дальше пяти верст не езжу, не могу же бросить на произвол судьбы аппарат! – резонно добавляет он.
– Да вот порыв у вас под боком, – хотел сказать «под носом» Гильдовский, – и вы не исправили?!
– Голубчик! – похлопал по плечу его Шевердин. – Я предполагал, что порыв дальше, я проехал пять верст, а поверочного аппарата у меня нет, а не могу же я ехать дальше, ведь у меня… – И он опять заговорил об аппарате и об ответственности.
Мы садились на подводу, распрощавшись с Шевердиным, и, когда подвода тронулась со двора, из раскрытого окна послышалось:
– Морская? Ради бога, примите три телефонограммы. На море замечено…
20 мая. Сегодня исправлял линию на Керчь. Ветер повалил шесты. Шесты сосновые, легкие, а провод повесили телеграфный, железный. Шесты переломались. Утром один телефонист позвонил Шевердину, позвонил так, как на пожар.
– Ой! Ой! – послышалось в трубке. – Тише! У меня трехполюсный аппарат, слабый!
24 мая. В Катерлез пришел 52-й Виленский полк, он все время стоял на позиции у Сивашей. Наш полк вливается в него[121]. Начальник команды поручик Таунберг. Командир полка виленец полковник Подгорный[122]. Таунберг гордый и недоступный. Одевается с иголочки. Белоручка. Пьет три раза в день какао, болеет и солдатам только говорит: «Пхи!» – презрительно сжимая губы. Два солдата-виленца Бойер лет 15 и другой старый солдат, – его ближайшие друзья. Фельдфебель команды еврей Зак – виленец. Поручик Лебедев назначен заведующим информацией в команде. Теперь в команде человек 18 офицеров и человек 30 солдат. Имущества целый обоз. Мастерская разворачивает свою деятельность. Алексеевцы страшно недовольны этим, особенно старые офицеры. Они говорят: если виленцы прикажут одеть их форму, они уйдут на позицию в другие части. Бывший командир нашего полка полковник Бузун также недоволен.
24 мая. Высадка Слащева[123].
26 мая. К нам в команду прибыл чиновник Щетковский. С тремя звездочками на погоне. Мы его сперва называли господин поручик, он задирал голову, а теперь приказано называть – господин чиновник. Он говорит, что умеет летать на аэроплане, [ездить] на автомобиле, был инженером на Екатерининской железной дороге, поедет на велосипеде на стену и знает все уставы. Сегодня в мастерской Шапарев его экзаменовал по уставу – знает хорошо. Мы попросили его осмотреть коммутатор и найти неисправность. В коммутаторе была индукция. Он с деловым видом покрутил один винтик, другой и, повертев носом, проговорил: