[152]! – добавил он.
Мы поблагодарили его и сказали, что ждем поручика с подводой. Но он упрашивал нас, указывая на свой хутор.
– Жалко, что мои кони в станице, – говорил он, – а то бы я вас отвез…
Наконец мы пообещали, что, когда приедет поручик, поедем к нему.
– Пожалуйста, пожалуйста! – говорил он, кланяясь. – Слава богу, избавились от жидовской власти!
Он ушел. Все же через десять минут он вернулся, неся два громадных арбуза, пол белого хлеба и несколько пахучих дынь. Мы подзакусили.
Уже было довольно темно, когда пришла длинная гарба. Поручик Лебедев с Солофненко сидели на ней. Лошадьми управляла девочка лет тринадцати.
– А ты дорогу знаешь? – спросили мы ее.
– Знаю, знаю! – бойко ответила она. – Я возила коммунистов аж у Тимашевку.
– А далеко отсюда Тимашевка?
– Девяносто верст с гаком!
Мы засмеялись – сказано, казачьи дети.
Мы погрузили имущество, заехали в хутор. Хорошо поужинали и только часов в 10 вечера приехали в Ахтари.
Уже было темно. Едем по длинной улице. Станица портовая, громадная. Вся в зелени, за садами не видно и хат. Поручик Лебедев рассказывает, как их сегодня здесь встречали. Выносили на улицу молоко, яйца, хлеб. Плакали. Уговаривали не уходить, так как здесь где-то в камышах недалеко бродит 7000 повстанцев-казаков, которые нам помогут.
Мы остановились на вокзале. Вокзал громадный, пустой. Мы зашли в зал 1-го и 2-го класса, бросили имущество среди зала, поставили винтовки к стене и улеглись на полу спать. Рядом с нами лежали арбузы, которые нам надавали в хуторе. Усталость была большая, и через минуту мы погрузились в глубокий сон.
2 августа. Станица Ахтари. Стоим на вокзале. Обозрел окрестности и в ожидании дальнейших приказаний пишу сии строки. Полк стоит верстах в 15 от станицы. Но красных нет. Станция пустая, все пути свободны. Ни одного паровоза, ни одного вагона. В конторе начальник станции что-то пишет. Телеграф не работает. Поговорил с одним служащим станции. Он говорит, что жизнь у большевиков была нормальная. Поезда ходили по расписанию. Я очень удивился, когда он сказал, что ходили пассажирские вагоны. Недавно, говорит он, сюда приехала одна женщина из Петрограда, ехала несколько дней. Неделю тому назад, говорит он, в Ахтарях стояло 7 орудий, но несколько дней тому назад они ушли под Екатеринодар, там вспыхнуло восстание.
Его слова меня озадачили. Жизнь мирная, все дешево, поезда ходят исправно, всего вдоволь. Для чего же мы сюда пришли, чтобы все это разрушить. Или он нагло врет, сам себе противореча. Я хотел ему сказать, как же так, все у вас было хорошо, а под Екатеринодаром вспыхнуло восстание… Но в это время в воздухе раздался отдаленный гул мотора.
– Аэроплан! – крикнул кто-то.
«Ввввввввв!» – гудело где-то в высоте голубого неба.
Несколько человек выбежало из вокзала. Аэроплан летел высоко над станцией. Едва заметный.
– Где? Где? – суетились наши.
– Вон, смотри на это дерево, да не туда… правее!..
– Вижу, вижу!
Действительно приближался большевицкий аэроплан. Из противоположного двора выходила рота юнкеров.
– По аэроплану пальба! – раздалась команда.
– Ротааа!
Юнкера дружно вскинули вверх винтовки и прицелились.
– Пли!
«Дррррррррр!» – дружно прокатился в утреннем воздухе залп.
Аэроплан уже был над нами.
– Рота, пли!
«Дррррр!»
Аэроплан быстро обернулся.
«Взззззз – ба-ах!» – разорвалась бомба на выгоне возле пруда, где паслись гуси. В воздух с комьями земли полетели гусиные перья и крылья.
– Хорош соус! – засмеялся Иваницкий, поспешно вставляя обойму в винтовку.
«Ба-ах!» – гулко разорвалась вторая бомба на площади.
«Ба-ах!» – следом рванулась третья на пристани.
Аэроплан поворачивал обратно.
Перепуганные жители сидели по погребам.
Я пошел в команду. Они уже выгрузились. «Амвросий» первый разгрузился на пристани. Выгрузили нашу мастерскую. Лошадей, повозки. Шапарев и Щетковский (который оставил в Крыму свою жену) уже устраивали мастерскую. Встретил Хрисанфова.
– Слыхал? – крикнул он мне. – Полковника Нер…. убило![153]
– Какого? Наблюдающего за командами?
– Да!
– Где? Как?
– Бомбой с аэроплана, на площади!
Я пошел туда. Бомба упала возле одного дерева на улице. Распотрошила в щепки толстое дерево. Выбила все стекла в домах. Убила старика, одну девушку и тяжело ранила полковника Н. Падая на землю, полковник выхватил револьвер и застрелился. Полковника и девушку убрали, а старик лежал на улице. Здесь же плакала какая-то женщина и, смотря на нас, кричала:
– Зачем вы сюда пришли? Зачем вы пришли? Если бы не вы – она была бы жива! Проклятие вам, будьте вы прокляты, да постигнет вас несчастье навеки…
– Идем отсюда! – сказал я Хрисанфову. Мне было как-то не по себе. Мне так тяжело стало сейчас. Пусть лучше меня убьют, чтобы я больше не видел людского страдания и всей этой проклятой войны.
На обратном пути зашел в больницу. Полковник лежал на столе в коридоре. Лицо было прикрыто газетой. Я приподнял ее. Все лицо и тело было избито мелкими осколками. В виске была рана от пули револьвера. Жена его[154] еще ничего не знала.
Пошел на пристань. Масса пароходов стоит в море. Но разгружается один «Амвросий». Нужно бы в первую очередь выгрузить артиллерию и кавалерию, а большие суда не могли подойти, так как пристань большевики не чистили и ее занесло песком. Вот и задержка. Меня поймал сотник Шныпкий, начальник обоза 1-го разряда.
– Вы команды связи?
– Да!
– Идите, там пособите вашим получить хлеб!
Иду. Наши получают керченский хлеб.
В станице хлеба полно белого, сколько угодно и дешево. Но начальство приказало выдать крымский хлеб. Красно-черный с остюками. Несем по 4 буханки.
Казачки, увидев черный хлеб, твердый как камень, удивляются и ахают.
– Что вы несете? – спрашивают они.
– Хлеб.
– Господи Боже мой! – крестятся они.
Здесь все дешево страшно. Хотя нам приказано в Крыму не щедро расплачиваться за все, чтобы не поднять дороговизны, наши сыплют деньгами.
В Крыму 1 фунт хлеба стоил 300 рублей, здесь утка – 50 рублей, гусь – 100 рублей. Кувшин молока 17 рублей. А в Крыму бутылка перед отъездом доходила до 500 рублей. Денег у нас тысячи у каждого. Меньше 250-рублевки нет бумажки. Дашь бабе такую бумажку, она глаза откроет: «Где же я вам сдачу возьму?» Начнет считать и купоны, и марки, и советские рубли, и донские. Часто наши, не дождавшись сдачи, машут руками. Не нужно, мол, сдачи, и удивленная баба получает за кувшин молока вместо 17 рублей – 250. Это все скажется впоследствии на ценах. Наше начальство мудрое, да не совсем. Оно издало еще в Крыму распоряжение не сыпать на Кубани деньгами, дабы не вызвать дороговизну. Но этого мало, надо было для новой территории выпустить специальные деньги и объявить об этом населению станиц, каждому же чину выдать кормовые и жалованье сообразно стоимости здесь продуктов (сравнив с крымскими). Так что наша «публика», имея небольшие деньги, не кинулась бы так накупать все. Ведь это же безобразие, даже неловко становится. Все несут гусей. Утром каждый потрошит гуся, в полдень два или три, вечером утку или курицу. К вечеру сегодняшнего дня уже сказывается все это. Гусь стоит уже не 100 рублей, а 500. Слава богу! Завтра будет, вероятно, 1000 рублей, а там 10–15 тысяч, и крымские цены здесь «зафигурируют», и опять мы будем есть хлеб с остюками, так как белый будет 300 рублей фунт. Вероятно, жители не особенно обрадуются нашему приходу.
Поручик Яновский встретил нас на площади.
– N, – обратился он ко мне, – в 5 часов вечера вы поедете на позицию, нужно сменить Солофненка, Васильева и Иваницкого!
– Слушаюсь! – ответил я, не особенно-то приятно.
Перед вечером пришел ко мне подпрапорщик Мартынов.
– Вы понимаете насчет велосипедов?
– Я понимаю! – подскочил к нему Куприянов.
– Тише, господа, – потирая руки, зашептал он. – Идемте.
Нас ждала линейка.
Выехали за станицу. Стоят хлебные амбары. Дрожки подкатили нас к одному из них. Два каких-то мужика открыли нам двери. Мы вошли. Полон амбар был ломаных велосипедов.
– А исправных нет? – спросил мужика Мартынов, перебирая велосипеды.
– Нету… Забрали большевики! – ответил тот.
Мы начали выбирать. В одном цела рама, в другом переднее колесо, в третьем заднее, а переднего нет, в четвертом шины, там камеры.
Взяли штук 8, уложили на дрожки, прикрыли брезентом и поехали обратно. Мартынов все беспокоился, чтобы никто не знал, что мы везем. Чиновник Щетковский сейчас же принялся составлять из всех частей один велосипед. Через час он уже катался по улице на расхлябанном велосипеде без шин и многих спиц. Велосипед трещал, скрипел, но чиновник чувствовал себя героем. Перед вечером выехали на позицию.
– Слыхали, господа, – говорил Хрисанфов, влезая на подводу, – наш третий батальон изрубали красные!
– Как так?
– Не знаю – сейчас по телефону передали, еще вчера всех порубали до одного!
Что за чертовщина! Как так? Почему? Отчего? Это-то гренадер, командир которых вчера чуть не застрелил меня на Бородинской косе. А сегодня самого зарубили. Я не могу представить, как это произошло и где же были остальные. Мы едем на повозке, а Щетковский на «своем» велосипеде. Первые 8 верст он ехал ничего, но потом выбился из сил и стал проситься к нам на повозку. Мы долго не разрешали ему сесть, наконец он уселся со своим «мотором». Позиция была в 20 верстах у 1-й будки-разъезда.
Уже солнце село, когда мы подъехали. Здесь был командир полка и 1-й батальон, 2-й батальон стоял верстах в 4 вперед по железной дороге на хуторке. Мы слезли с повозок. Подошел Солофненко, он дежурил здесь у правительственной линии.