– Я полковник Скакун[162], – читает барышня, – у меня две тысячи шашек, сейчас вышел из камышей, включился и слыхал ваш разговор, куда прикажете идти…
– Идите в Тимашевку! – диктует генерал.
Едва барышня это выстукала, как аппарат перестал работать. Стрелка гальваноскопа нервно закачалась и вдруг стала неподвижно вертикально.
– Линия обрезана! – говорит барышня.
Я несусь в станицу разыскать наших, страшно хочу жрать и пить. Подбегаю к одной хате, у ворот молодой хозяин и его жена.
– Здравствуйте!
Они приветливо здороваются.
– Можно у вас воды напиться?
– Давайте баклажку! – говорит баба, снимая с меня фляжку.
– Не нужно в баклажку, я так напьюсь!
– Що там так?[163] – махает баба руками, убегая с баклажкой.
– Ну, как большевики? – спросил я молодого хозяина.
– Да как! – вздохнул он. – Если бы не вы, то не знаю, что и было бы. Описали всю пшеницу, хотели реквизировать, а вчера объявили мобилизацию. Да я не пошел, до сегодняшнего вечера по суседях скрывался. Спасибо вам. Теперь и я слободен, и моя пшеница цела.
Бежит баба, несет целый хлеб и фляжку молока.
– Зачем! – говорю я. – Я воды просил…
– Ааа, – замахала руками баба, – пыйте на здоровье, хиба нам жалко для добрих людей, вы за нас бьитесь, жалко, що баклажка мала и пивглечика не влизло…[164]
Я поблагодарил их и пошел в станицу, не утерпев по дороге выпить молоко.
В станицу входили батареи, обозы. Встретился обоз нашей команды. Бородатый поручик Яновский шагал рядом с обозом с радостной улыбкой, я приветствовал его. Скорым шагом, обгоняя обозы, входило в станицу Алексеевское военное училище, оно, очевидно, опоздало к бою. Оркестр гремел походный марш. Настроение у всех повышенное.
Поручик Яновский вошел в экстаз.
– Ну, воображаю, какое будет воодушевление, когда мы возьмем Москву! – сказал он мне.
Но я что-то в Москву не верю. Устали все мы очень. До Екатеринодара предстоит идти еще 80 верст, и здесь будет сопротивление серьезное. А мы каждый день в бою, каждый день потери, а подкрепления нет ниоткуда. А о смене нас другой частью и об отдыхе и думать нечего. Между тем линия фронта расширилась. У нас же нет связи с Бабиевым, он где-то влево. Верст 30. Шифнер-Маркевич где-то вправо, верст 20. Так что за Москву, очевидно, и думать не придется. В группе обозов везут испорченный автомобиль. Две клячи, на одной сидел старикашка мужик, тащили громадный запыленный легковой автомобиль. Все подбегают к нему и заглядывают внутрь. Я подошел тоже. В автомобиле, откинувшись на спинку сиденья, развалился толстый господин во френче без погон. Но, видно, бывший офицер, рядом с ним сидела молодая красивая сестра милосердия в белой косынке. У руля спереди сидело двое солдат тоже без погон. Что такое? Оказывается, это захваченный бабиевцами в Джерелиевке Мейер[165], командир красной дивизии с женой[166]. Спереди сидели его ординарцы. Говорят, он остался по причине порчи автомобиля.
Начальник красной дивизии развалился в автомобиле и лежал с закрытыми глазами, сестра милосердия сидела прямо, но глаза тоже не открывала. Может быть, они боялись взглянуть, ожидая, что вот-вот их зарубят или убьют.
– Этот начальник дивизии, – говорил какой-то офицер-алексеевец, идя рядом с автомобилем, – говорят, приказал порубить наших гренадер…
Начальник красной дивизии, услышав это, не открывая глаз, отрицательно покачал головой и медленно сквозь зубы процедил:
– Никаких приказов о расстреле я, товарищи, не подписывал! – Голос его был начальнический, внушительный, очевидно, он был старый офицер, так что никто из нас не посмел даже огрызнуться за эпитет «товарищи».
– Ничего, ничего, пустят тебя в расход, тогда подпишешь! – успокаивал его комендант полка[232].
Мне хотелось успокоить сестру после такого резкого обращения, но неудобно, много офицеров…
Остановились у одной казачки. Вдова. Муж давно умер. Два сына убито, и два дома, уже порядочные парни.
Молоком объедаемся.
6 августа. Тимашевка. Сегодня Преображение Господне. Большой праздник. Вся станица празднует. День солнечный, жаркий. Нашему полку объявлен сегодня отдых. Слава богу, хотя один день отдохнем. Едва встали, хозяйка несет перепечки горячие и сметану густую, холодную из погреба. Умылись, кажется, за две недели первый раз. Отдали в стирку белье. Васильев не дает белья в стирку. Говорит, в Екатеринодаре сменю и постираю – он сам екатеринодарец. С утра я лежал под амбаром, где мы спали и ночь. Написал все до настоящих слов, начиная с Ахтарей. Сейчас пойду бродить на вокзал и по станице. Как бы обеда не прозевать, а обед должен быть хороший. Баба две утки понесла из сарая.
По улице степенно гуляют старые бородатые казаки в черкесках с кинжалами. Вообще в станице мужчин средних лет нет – или молодые парни, или бородачи. И это во всех станицах на Кубани. На площади лежит опрокинутая походная кухня со сломанным колесом. Иду на вокзал. Приятно побродить, когда чувствуешь себя свободным. Большую добычу наши захватили в Тимашевке: много груженых составов. Батареи, груженные на платформы и неудравшие. Целый состав мастерских с полным оборудованием, даже пианино и т. п. Два паровоза вполне исправных. Они уже маневрируют по станции. Перед вечером пошел на Ахтари наш первый состав. Ура! Теперь своя территория. Говорят, починяют бронеплощадку, Фоменко катается на захваченном бабиевцами грузовике.
Сегодня пригнали сюда тысяч пять пленных, которых захватил Бабиев в Брюховецкой. Все уральцы Особой уральской бригады. Пермские, уфимские. Страшно боялись, когда их построили на площади, чтобы разбить по частям. Они падали, думали, их будут расстреливать. В наш полк зачислено тысячи полторы. В нашу команду попало человек 50. Им по станице собрали пищу и пока охраняют.
7 августа. Тимашевка. Сегодня рано утром разбудил нас орудийный выстрел. Подошедший красный бронепоезд начал обстреливать вокзал. Хотелось бы и сегодня отдохнуть. Все-таки красные опомнились. Снаряды с воем несутся через нашу хату. Встаем. Стрельба прекратилась. Подпрапорщик Мартынов и поручик Яновский хлопочут насчет обеда. Достали котел, врыли в землю. Устроили очаг. Получили целую корову (мяса). Думают варить борщ. Это хорошо. Я давно не ел борщу, кажется, еще на Пасху, как ел в Геническе, и больше не пробовал. Ожидаю с нетерпением. Тянем линию. Опутали уже станицу проводами. Лазили под мостом по деревьям. Через воду перебрасывали.
– Уже пауки начали! – смеются над нами солдаты.
Эх, паршивая служба в связи. Роты сейчас отдыхают спокойно, а ты то сматывай, то разматывай. Пошел в штаб полка. Часов в 9 утра на площадь влетает на лошади казак и кричит: «В тылу красная конница!» Поднялась суматоха. На площади стоят три автоброневика. Затрещали телефоны. По телефону запросили 2-й батальон, он стоял в резерве в конце села. Оттуда ответили, что на соседнем хуторе замечено какое-то движение повозок. Застучал мотор автомобиля, и броневик покатил туда. Через час все выяснилось. Наши брали на хуторе подводы. Откуда-то появились красные кавалеристы и разогнали наших. Вот так война! Прошли 80 верст, а в тылу противник бродит. Нет, видно, нам со своими силами не сделать дела. Тыл открыт. Генерал Улагай вчера здесь делал станичный сбор, разъяснял казакам положение. Казаки-станичники кричали «ура!».
Сегодня в Тимашевке в 12 часов дня парад. Принимать парад будет генерал Бабиев, на площади в ожидании парада стоит конница его. Она только пришла из Брюховецкой, разбив бригаду красных. Она имеет грозный вид со значками, знаменами черными, с волчьими хвостами. Пришел наш полк. Пришли батареи, броневики. Подошли Алексеевское и Константиновское училища. Все с нетерпением ждут генерала Бабиева. Интересно его посмотреть.
– Смирно! – раздалась команда.
Не успели все сообразить, в чем дело, как вдруг из-за угольнего дома, как пуля, вылетел всадник и птицей пролетел по фронту.
– Здрааа! – закричал он.
Но я не рассмотрел ни его, ни его лошади. Видим только мелькнувшую фигуру и руку в воздухе, другой руки у него, говорят, нет, и повод он держит в зубах.
– Здрав-гав-гав! – загалдели казаки. А наши, не привыкшие к таким приветствиям, ничего не ответили.
Жду. Сейчас пойдем церемониальным маршем, но почему-то тишина… Никакой команды… Заминка.
– Разойтись! – раздалась команда.
Удивительно. Почему же не было парада?
Иду к штабу полка. Меня ловит поручик Яновский:
– N, идите в команду, сейчас выступаем!
Куда? Что? Неизвестно.
Быстро грузят на повозки аппараты, катушки, а в саду кипит борщ, неужели бросим его? Хотя бы на ½ часа задержались. Бежит поручик Яновский.
– Что вы делаете! – кричит, нервничая, поручик. – Пойдет всего две подводы, вы, – указал он на меня, – Дьяков, Иваницкий, Башлаев и вот четверо пленных, поедете, возьмите верст пять провода и несколько аппаратов, остальные останутся здесь!
Я хотел было сказать ему, нельзя ли обождать, борщу хотелось покушать. Но поручик нервничал, суетился. Очевидно, случилось что-то серьезное. Уехали. Досадно. Отчего Головин, писарь Капустян, Горпинка и прочие присосавшиеся к начальству никогда и никуда? А меня, Иваницкого и других избранных всюду тыкают, ну да ладно. Будем страдать. Ведь все это за Родину.
Выезжаем на площадь. Бабиевцы уже выходили из станицы. Значки и конские хвосты грозно веют над колонной. Полк наш едет на подводах. Обозы и все нестроевые команды остались в станице. Выезжаем из станицы. Но почему в такое время? Под вечер. Это уже что-то непонятное. Едем по-над путями. Сбоку около нашей подводы бежит какой-то штатский господин в шляпе. Подбегает к нашей повозке: