У хутора вырыты окопы, и красные очень метко бьют. С нами 1-я батарея. Она бьет по хутору. Уже около часу лежим в траве. Черти красные здорово бьют. Или они так обнаглели, или это новые части, но стреляют без отдыха. Пуля визгнет прямо над ухом. Слышен ветерок. Стебли осота и будяка подлетают на воздух и шелестят от пуль. А у нас как на подбор у всех фуражки с белыми околышами и белые гимнастерки. Перебегаем ближе и ближе, они от нас не дальше как в двухстах шагах. Оглянешься назад, много наших остались лежать неподвижно навеки. Сестры милосердия давали примеры бесстрашия, они ходили среди цепей и делали перевязки, одну убило сразу. Фамилию ее не знаю. Тяжело ранен командир офицерской роты полковник Непенин. Наши снаряды прямо засыпали хутор и зажгли его. Хутор горит. Окопы красных сделаны под стенами хат, они не выдержат пламени. Нужно только сбить их с первых окопов. Мы бросаемся на «ура»! Мы пробегаем окопы, в окопах никого. Валяются несколько человек убитых да масса гильз патронов.
Вдруг сзади по нас бьют из камышей. Красные отошли влево в камыш и пропустили нас. Опять отхлынули назад, расстреливаемые в упор. Много упало со стонами на землю. Я страшно боялся, если ранят, сейчас же зарубят они.
Стоявшие за скирдами наши повозки с ранеными и пустые, увидав, что мы бежим, ударились удирать по полю.
Полковник Логвинов бежит вдоль цепи с наганом в руке. Его лицо перекошено ужасом и гневом, глаза сверкают, борода растрепана.
– Батальон, стой! – кричит он, испуская миллион матов.
– Ротные командиры, расстреляю!
– Урааа! – опять вспыхнуло на левом фланге.
– Урааа! – подхватили все и повернули обратно. Перед хутором случилась короткая штыковая схватка. Красные удрали. Мы ворвались в горящий хутор. Ужасная картина. Хаты, амбары, скирды, ворох неперевеянного хлеба объяты пламенем. Страшно жарко. Свистали пули. Бабы (мужиков не видно было) бегали по двору, в руках одной была подушка, и выли. Козы, телята с ревом метались по пожарищу. Ружейная стрельба, треск горящего хутора, вой баб. Все смешалось вместе. Ужас! Ужас! Я едва перебежал через двор. Печет сильно. За хутором по дороге валяются трупы красных. Работа нашей батареи. Лица черные в пыли и крови. Два красноармейца лежали на дороге, обнявшись, у одного совершенно оторвало левую, а у другого правую ногу. Батальон остановился, пройдя хутор. Решили ночевать здесь. В темноте наступающей ночи виднеется зарево горящего хуторка. Ну и наделали же мы беды на Кубани.
Впереди в 4 верстах станица Брыньковская.
– Едемте ночевать в Брыньковскую! – предлагает поручик Лебедев.
– Она же еще не взята! – говорим мы ему, удивленные таким предложением.
– Как не взята, командир полка со штабом туда уехал!
– Не может быть, ведь командира полка здесь нет…
– Да что вы знаете! – сердился поручик. – Сейчас он приехал и туда уехал… Фетисов, вы видали? – обратился он к ординарцу.
– Да, командир полка туда уехал! – подтвердил тот.
Поручик садился на дрожки, сел Фетисов, Башлаев. Неудобно было мне отказываться. А в самом деле, если станица занята нами, будут потом смеяться, скажут – струсил. Я сел тоже на дрожки. Хотя удивительно, 2-й батальон располагается в поле. 1-й должен подойти. Кто же занял станицу? И почему батальон не идет туда?
Проехали батальон, обгоняем пешую разведку.
– Куда едете? – спрашивает разведка.
– В Брыньковскую! – кричит поручик.
– Как? Разве она занята? – удивляется разведка, но мы их уже обогнали. Нас обгоняет конный ординарец.
– Господа, не видали командира полка? – спрашивает он.
– Нет, не видали!
– Говорят, он уехал в станицу! – проговорил ординарец и, пришпорив коня, обогнал нас.
«Ну влопались, – думал я, – раз от батальона шла на станицу разведка – значит, станица не занята». Мне было досадно на поручика и обидно за его безалаберность. В темноте уже вырисовываются строения станицы.
«Трах-трах-тах-та-тах», – защелкали винтовки, перед нами видны огоньки выстрела.
«Тиу-тсс-виу-тиу», – запели пули в воздухе.
Наши дрожки, как по команде, опустели. Вмиг все слетели на землю и помчались назад. Конный ординарец бросился тоже назад. Нарвались. Я бежал по высокой кукурузе, натыкаясь на стебли ее и падая в придорожные канавки. Скатка размоталась, я перекинул ее на руку. Рубаха у меня белая, и красные, очевидно, видят меня, потому что все время визжат около меня. Жду, вот-вот вопьется в спину. Даже закололо что-то. «Пропал! Пропал!» – думал я, бежа что есть мочи.
Я накинул на плечи шинель. Теперь пули свистят в стороне.
– Ой, ой, – раздалось сзади, – ранен, ранен, хлопцы, сюда!
Я уже бегу по дороге, нагоняю дрожки.
На них сидит поручик Лебедев, Фетисов и перепуганный подводчик.
Поручик ругался:
– Эх вы… драпать только умеете…
«А что же прикажешь делать?» – думал я, негодуя на него, что из-за него произошло все это. Кого это ранило, неужели Башлаева? Но нет, прибежал и Башлаев. Наши целы все.
– Ну и дисциплина, – ругался подводчик, – ни тебе разведки, ни черта… Едут, сами не знают куда… Просто уничтожение народу…
Действительно, война – горе-война. Сколько уж погибло за этот десант народу, а что мы сделали, какой результат?
Спим в поле. Вверху над нами ласково мерцают небесные лампадочки. Стрекочут кузнечики, и поют сверчки. Природа неизменная, как всегда. Изменились только люди, они спят, чтобы утром с новыми силами кинуться в кровавую, может быть последнюю, схватку.
10 августа. Утро сегодня хорошее, солнечное. Небо чисто, на нем ни облачка. Наш бивак просыпался, сегодня будем брать станицу Брыньковскую.
Солнце быстро вынырнуло из-за горизонта и быстро поднялось вверх. «Это солнце Аустерлица!» – вспомнил я слова Наполеона перед Бородинской битвой. Сколько это солнце уже видело таких «Аустерлицев» на одной только России – сегодня очередной и, может быть, последний для нас Аустерлиц. По очереди бегаем на соседний баштан за арбузами. Арбузы и дыни громадные, сочные. Вот уже, кажется, 3-й день по выходе из Тимашевки мы живем одними арбузами без хлеба и воды.
К нам прибыла Астраханская бригада[168] генерала Бабиева, а сам Бабиев с конницей пошел куда-то влево в обход станицы.
Станица Брыньковская, говорят, страшно укреплена. Позади станицы какая-то дамба, по которой могут только отойти красные, а влево – болота. Еще в 4 часа мы подошли к небольшой роще перед станицей. Оттуда удрала застава красных, бросив телефонную линию. За рощей в двух верстах станица. Поле ровное, как стол, и скошено все. Ясно видны хаты станицы и колокольня. Едва мы вышли из-за рощи, как из станицы затрещали пулеметы. Пули визжат так низко по траве, что задевают бурьян.
– Вправо по линии… ложись! – раздалась команда.
Люди и без команды давно приникли к земле. Я прямо впился в землю, пули прямо чертят по земле. Жду, вот-вот попадет в голову. Сердце замирает.
Но вот затих пулемет. Слава богу.
– Цепь, вста-ать!
Опять застучал, но мы идем впереди. С нами идет в цепи много пленных. Они почти не ложатся. Даже командир полка один раз крикнул на них: ложитесь!
– Чаво там, господин полковник! – хладнокровно отвечали они и шли вперед. Удивительные кацапы[169], они там держутся отчаянно и здесь молодцами. Едва только лягут, сейчас же окапываются штыками. Очевидно, их учили там окапыванию.
Правда, у красноармейцев у всех есть лопатки. А у нас, вероятно, во всей армии нет ни одной. У меня пробило фляжку, даже не слышал когда. Вероятно, когда лежал. Все-таки я счастлив.
У красных – тяжелая батарея, она бьет по нашему обозу. Астраханская бригада спряталась в лесу и стоит там. Удивительная бригада, вся из калмыков – они здорово, чисто говорят по-русски.
У красных окопы. Много наших убито. Мы лежали около часу, не вставая с места, страшно жаркая была перестрелка – нельзя было подняться. Около меня ранило пленного, он хватает траву, рвет ее и стонет страшно. Ползет фельдшер, рвет у него рубаху и хочет перевязать. Фельдшер зовет меня.
– Помогите продеть бинт! – кричит он. – Приподнимите его!
Я подлез к ним и, взяв раненого под мышки, слегка приподнял его.
– Ой, бросьте, бросьте! – кричал он, царапая землю. – Бросьте, оставьте меня…
Рана в живот, пуля вышла в позвоночник. Когда я приподнял его, из раны засвистел воздух и забулькала вода с желчью.
– Держите, держите, – говорил мне фельдшер, – не бойтесь, и с вами может то же быть!..
Начались перебежки. Красные отходят – очевидно, Бабиев зашел уже в тыл. Откуда-то бьет тяжелое орудие. Наши уже бегом пустились за красными. Астраханцы вылетели из рощи и с гиканьем пустились преследовать их. Вдруг что-то ахнуло передо мной. Сильный удар, и меня откинуло в сторону и присыпало землей. Я поднялся не сразу. Плечо страшно болело, и правая рука была ушиблена. Я ничего не слышал, правое ухо было как будто пробито. Шумел воздух. Я страшно плохо слышал, около меня в двадцати шагах была громадная воронка, около нее лежало двое убитых, один без ног. Мимо проезжали наши повозки. Наши уже взяли Брыньковскую. С трудом я уселся на одну. Я не был ни ранен, ни даже оцарапан, а просто оглушен снарядом, но рука страшно болела, очевидно, от падения. Нельзя ею действовать. По дороге лежат убитые красные. В пыли, в крови. Валяются пачки и обоймы патронов, стоят воткнутые штыками в землю винтовки. Это они сдавались коннице.
Один китаец лежал на дороге. Весь в пыли. Он лежал лицом вниз. И одним глазом посматривал на нас. Притворился мертвым.
Один молодой парень, раненный, очевидно, в грудь, гимнастерка вся в крови, лежал в пыли и протягивал к нам руку, что-то кричал. Один пленный соскочил с подводы и подбежал к нему. Раненый схватился за голову руками, очевидно ожидал, что его заколют. Наш пленный дал ему фляжку с водой. Раненый припал к фляжке, и я долго оглядывался, он все не отрывался от нее. Другой пленный у одного убитого вынул из-за обмотки ложку алюминиевую, а свою деревянную тут же забросил.