Встретил своих. Поручик Лебедев мне очень обрадовался.
– А мне сообщили, что вас убили! – кричит он.
Входим в станицу. В станице большевики бросили массу проводов. Мы их снимаем. Вошли во двор их штаба. На заборе висит фляжка. Стеклянная красноармейская. Я подошел ее снять. Вдруг из-за забора высовывается две руки вверх и показывается лицо испуганного красноармейца.
– Сдаюсь, товарищи! – очевидно, лепетал он.
– Кто ты? – крикнул я, удивленный таким оборотом дела.
– Я, я телефонист штаба полка!
– Идем с нами.
В доме нашли три фонических аппарата и фонический на 4 номера коммутатор. Добычи много. Я взял у одного пленного хороший японский карабин, а винтовку бросил.
Идем дальше, снимаем линию. Мой пленник помогает нам. Навстречу едет старик казак – борода седая, длинная. Увидав пленного телефониста, он, удивленный, остановился…
– А цэ…[170] – протянул он. – Большевик?
– Сейчас только взяли, дедушка, в плен! – сказал поручик Лебедев.
– Кровопивцы!.. – заорал старик и, схватив пленного за горло, начал душить его.
Мы насилу отбили своего пленника от старика. Выходим на площадь. Ведут сейчас взятую в плен учебную команду. Одеты хорошо и идут стройно. Приказано ночевать в станице, мы наводим линии, лазили на телеграфный столб, чтобы послушать разговоры красных, но никаких результатов.
Я левым ухом слышу в телефон, а правое как будто проткнуто гвоздем. Нельзя держать голову прямо. Паршивая боль.
Я с одним красноармейцем кое-как привели линию во 2-й батальон. Я подвешивал шестом, а он лазил и увязывал. 2-й батальон стоит на краю станицы. За станицей стоит наше орудие и бьет куда-то через дамбу и болото. Из-за дамбы летят снаряды и рвутся около нашего орудия. Орудие отвели ближе к хатам, снаряды с воем рвутся на улице, на огороде. Один упал у нас во дворе. Я устанавливал аппарат в хате. У меня душа ушла в пятки. Вот-вот треснет в хату. Жители куда-то поразбегались. Наверное, сидят по погребам. Часам к двум обстрел утих. Слава богу! Стало тихо и спокойно. Батальон отдыхает группами по садам. Я перевел аппарат из хаты в сад под развесистую яблоню. Установил на слепленной из глины плите и смотрю в поле. Рядом со мной лежат на траве офицеры офицерской роты. Вдруг один вскочил на ноги.
– Смотрите! – закричал он, указывая на камыши болота. – Человек бежит.
Мы вскочили. Действительно, из станицы по направлению к красным бежал человек. Он перешел речонку по одной доске, проложенной по разрушенному мосту, и шел по болоту меж камышей.
Мы приложились к винтовкам. Захлопали выстрелы. Никакого результата. Человек был далеко от нас.
– Нужно вызвать конных! – крикнул кто-то.
Но только позвонил в штаб полка, как оттуда уже скачут ординарцы.
– Скорее! – кричим мы им. – Вон человек бежит к красным.
Двое всадников пустились за ним.
Трудно было перевести лошадей через воду. Обрывистый берег речушки. Повалили деревянный забор. Положили через речушку и перевели лошадей. Через полчаса привели беглеца. Это был местный коммунист. Вероятно, его пустили уже в расход.
Часов в 12 ночи передает по телефону из штаба полка поручик Лебедев:
– Немедленно снимайте аппарат и быстро сматывайте линию до церкви. Я буду вас ждать с подводой.
Я доложил полковнику Логвинову об этом.
– Как! – закричал он, он был чем-то раздосадован. – Приказываю сидеть у аппарата, пока не уйдет батальон!
Делать нечего, сижу. Ко мне на помощь пришел один пленный красноармеец-телефонист.
Батальон выстроился на улице и пошел к церкви, очевидно обратно. Хаты опустели. Я снял аппарат и начал сматывать линию. Ночь была тихая и темная, хоть глаз выколи. Ничего не видно. Линия закинута высоко на деревья, привязана к крышам домов. Не развяжешь узла, не найдешь провода. Хоть караул кричи. Никого нет уже на улице. Мы вдвоем. Мой пленный – парень хладнокровный – сопит себе и больше ничего. Ему, очевидно, все равно, служить ли ему красным, или белым, или зеленым, лишь бы кормили. Красные могли каждую минуту войти в станицу и захватить нас, тем более мы на краю станицы. Я отдал своему помощнику аппарат и катушку, а сам, где обрезая, где обрывая, мотал на руку, половину провода оставляя на деревьях. Через 1½ часа мы были на площади. Здесь было пусто. Не было ни души. Неужели уехал поручик, не дождавшись нас? У меня упало сердце. «Пропал, пропал!» – думал я.
Но нет, около церкви что-то чернеет.
– Поручик Лебедев! – крикнул я.
– Я-яааа! – ответило оттуда.
Слава богу. Мы бегом понеслись к подводе.
– Что вы возитесь! – ругался поручик. – Полк ушел, я хотел уезжать. Садитесь скорее, нужно догонять полк!
Догнали полк в степи. Полк шел на Джерелиевку. Темно. Подводы все время подскакивают. По дороге что-то лежит. Я соскочил с подводы для естественной надобности и бегу за подводой. Споткнулся о что-то мягкое. Упал. Труп. Другой. Третий. По дороге масса трупов. Это работа бабиевцев. Спать сильно хочется. Я растянулся на подводе и заснул.
«Тра-та-та-та-та», – я проснулся.
Что такое? Стучит пулемет. Подводы стоят, все спят. В хвосте стрельба.
– Урааа! – раздалось сзади.
Пулемет стих, подводы двинулись. Все спали. Дремали возницы. Куда едем? Что происходит? Ничего не пойму. Опять стрельба, сквозь сон слышу залпы. Подводы останавливаются. Опять пошли. Залпы стихли. Прыгают повозки. Трупы и трупы. Мы движемся. Куда? Как? Кошмарная ночь. Спать страшно хочется.
11 августа. Утро солнечное, теплое. Мы идем на подводах. Красные нас совершенно окружили. Они целую ночь нападали на хвост обоза, но Бабиев их отбивал. Ночью перешли полотно железной дороги. С левой стороны нас движется туча красной конницы. Оттуда беспрерывно бьют орудия. Снаряды рвутся прямо на дороге. Повозки свернули с дороги и несутся через бахчи, кукурузы, подсолнух. Смешалось все. Ничего не разобрать. Мы идем неправильной цепью впереди, сзади нас идут пустые повозки, за ними батарея, которая беспрерывно останавливается и бьет влево. За батареей конница Бабиева, она кидается в атаки то направо, то налево, отбивая красных. Чтобы не разбиваться, наши повозки и батарея не отстают от конницы. Мы тоже бежим за нею. Не особенно-то хорошо бежать за конницей. На мне скатка, сумка, два патронташа и винтовка. Слева затрещали пулеметы. Пули шелестят по листьям кукурузы, сбивают стебли подсолнухов.
– Цепь, правое плечо вперед…
Мы идем по высокой кукурузе. Красных не видно, где они? Шумит кукуруза под нашими ногами и ломается с треском. Вправо и влево белеют фуражки алексеевцев. Маячит фигура ординарца Пушкарева с полковым значком. Пули беспрерывно с пением шлепают по желтеющим листьям кукурузы. Сзади через наши головы с воем несутся снаряды – это наша батарея бьет беглым огнем. Бабиев крошит красных справа, наши кинулись на «ура». Красные отступают.
– Урааа!
Мы бежим через бахчи, цепляемся, падая, за огудину арбузов и дынь. Обоз наш бешено понесся вперед и обогнал нас на полверсты. Наша батарея бьет на шрапнель по нашему обозу и по нашим целям.
– Передайте на батарею, бьют по своим! – несется крик по полю.
Шрапнель со стоном рвется в воздухе и с заунывным свистом сыплет на нас картечью, оставляя в вышине голубой букет дыму.
– Передайте! Бьют по своим!
Вышли на дорогу. Прорвались-таки. Опять едем на повозках. Мы впереди, артиллерия в средине, Бабиев сзади. Слева откуда-то с воем несутся на нас снаряды. Обозы пошли рысью. Одну повозку разбило снарядом.
Рядом с нами скачет на лошади артиллерийский офицер, он, смеясь, говорит нам:
– Знаете, за всю войну, с четырнадцатого года, я сегодня первый раз только увидел, что обоз понесся в атаку на неприятеля… Разве могли мы не обстрелять его, – смеется он, – когда увидели, что впереди наших цепей несутся повозки… – оправдывается он.
Сзади затрещали винтовки.
– Цепь назад! – Бабиев пошел куда-то влево. Мы рассыпались в цепь. Рядом со мной идет поручик Лебедев.
– Что же дальше будет? – спросил я его.
– А вот так и будет! – рассеянно ответил он.
– Но куда мы идем?
– А вот идем, ищем генерала Шифнер-Маркевича, он, должно быть, тоже бродит где-нибудь, как и мы! Будем пробиваться, как в первом кубанском походе! – добавил он.
– Это будет третий Кубанский поход![171] – воскликнул Дьяков, который шел вправо от меня.
Мы опять идем по пахоте и кукурузам. Отбили красных, движемся дальше. У меня что-то разболелось плечо. Опухло все. Из носа пошла кровь, и никак нельзя остановить. Гимнастерка вся в крови. Я лег на повозку. Кровь пошла со рта. Ротный фельдшер дает что-то понюхать, но ничего не помогает. А главное, нет ни капли воды. Голова разболелась. Я лег на солому в повозке. Плечо болит, голова тоже. Красные допекают артиллерией.
12 августа. Целую ночь были в походе, я не заснул ни одной минуты. Плечо страшно ныло. Кровь перестала идти. Сегодня чувствую себя лучше, но с повозки не встаю. Красные почему-то нас сегодня оставили в покое, и их не слышно. Мы движемся по дороге, но сами не знаем куда. Бабиев потерял всякую связь с остальной группой. Из Тимашевки, говорят, наши давно ушли. Настроение у всех отчаянное. У меня из головы не уходит мысль, что нас постигнет участь полковника Назарова[172], который этой весной высадился с тысячью донцами десантом около Таганрога для поддержки будто бы восставших казаков. Большевики заманили его в Донские степи и уничтожили. Так, вероятно, будет и с нами. На казаков-повстанцев нет никакой надежды. Правда, под Джерелиевкой еще в начале похода к нам присоединилось несколько партизан в шляпах соломенных с винтовками, но, едва мы прошли их станицы, они дальше не пошли, а разошлись по домам. Вообще у них психология казаков – свою хату отбил, и довольно, а дальше хоть сгори все. Вправо от нас в трехстах шагах скачет какой-то всадник и машет рукой. Но к нам не подъезжает.