Два казака поскакали к нему. Едва они подъехали к нему, как он быстро повернул лошадь и бросился наутек. Мы, наблюдавшие эту картину, соскочили с повозок и открыли по нем стрельбу. Лошадь упала и забилась в предсмертных конвульсиях.
– Ах, жалко лошадь! – с сожалением воскликнул кто-то.
Казаки с криком подскочили к подстреленному всаднику и вытащили его из-под лошади. Он оказался ординарцем красного полка, ехал с бумагами в штаб дивизии и наткнулся на нас. Бумаги забрали, а его пристроили к пленным, которые шли позади повозок.
Часов в 12 дня мы услыхали шум мотора, на горизонте показался аэроплан. Начались догадки – чей? Аэроплан летел высоко. Смотрят в бинокли. Одни кричат: с кругами – значит, наш, другие – со звездами – значит, красный.
– Расстилай полотнища! – приказал командир полка. – Все равно – наш или чужой.
Сигнальщики наши принялись расстилать полотнища. Какой сигнал? Никто не знал. А все равно. Сделали прямой угол. Аэроплан кружится над нами и спускается над нами все ниже и ниже.
– Наш, наш, урааа! – раздались крики.
Ему обрадовались, как гостю дорогому. Раз наш, значит, весть принес какую-нибудь. Сейчас спустится – узнаем. Но аэроплан кружился низко над нами, а спускаться не намеревался. Мы с жадностью следим за ним – неужели не даст весточки?
Вдруг с аэроплана бросили вымпел. Длинные разноцветные ленты змейками закружились в воздухе и отнесли вымпел далеко в кукурузу. Человек пятьдесят, как сумасшедшие, полетели туда. Аэроплан быстро взвился и улетел. Вымпел нашли и торжественно понесли генералу Бабиеву. Через 10 минут весь отряд узнал, что аэроплан прилетел от генерала Улагая. Он стоит в станице Старонижестеблиевской и приказывает нам идти туда. Это отсюда верст 30.
Все вздохнули облегченно. Слава богу! Наконец-то. Вот где нам принес службу аэроплан и большую помощь оказала наша сигнализация. Ну теперь, если соединимся, все-таки будет нас в два или в три раза больше. Поднялся ветер, набежали тучи. Пыль по дороге стоит страшная. Подъезжаем к плавням. Болота заросли густым камышом. За болотами бугор, за которым виднеется колокольня. Очевидно, там станица. Через плавни плотина. Едва мы приблизились к плотине, как справа застучали пулеметы, пули засвистали над нами, а главным образом по плотине, слева показалась масса красной конницы. Очевидно, они поджидали нас здесь, чтобы загнать в болото, когда мы будем переходить плотину, и перебить всех.
Бабиев приказал оставить на повозках по одному человеку, а всем остальным взять винтовки.
Батарее и повозке приказано идти на станицу, а нам рассыпаться в цепь. На плотине стали казаки и следят, чтобы на повозках сидело по одному человеку. На нашей повозке сидело 4 человека – поручик Лебедев, я, Дьяков и Башлаев.
– Вы езжайте, – сказал мне поручик, – а мы пойдем в цепь…
– И я пойду с вами, – сказал я, – я не хочу ехать…
– Но у вас болит рука!
Я не соглашался. Мы долго спорили, кому ехать на повозке, каждый и хотел ехать, и неудобно согласиться. Наконец поручик Лебедев рассердился.
– Долго ли мы будем еще торговаться! – крикнул он. – В таком случае Башлаев, езжайте!
Мы пошли в цепь. Отбиваемся от пехоты красных, пока повозки и конница Бабиева перейдут плотину. Командир полка на лошади носился по цепи, за ним летал на небольшой лошадке 12-летний донец Пушкарев[233] ординарческой команды. Он нигде не оставлял командира и носился с полковым значком. Уже было часа три дня, когда вдруг справа раздалось «ура!» – и на нас ринулась лава красной конницы. Правый фланг не выдержал и отступил.
– Ни шагу назад! – закричал командир полка и поскакал туда.
Пушкарев стрелой летел за ним, невзирая на пули. Синий полковой значок трепыхался на пике. Вдруг командир полка склонился набок и едва не упал с седла. Его ранило. Полк принял полковник Логвинов. Пока происходила заминка, две красные тачанки вылетели вперед и, подъехав к нам шагов на 100, осыпали из пулеметов. Вправо конница уже налетела на правый фланг.
Поднялась паника. Кинулись на плотину. Но она откуда-то слева обстреливалась пулеметами, и нельзя было проскочить. Мы бросились в болото.
Я шлепал по болоту почти по пояс в зеленой грязи, раздвигая руками ломавшийся старый камыш. Пули с пением впивались в грязь, чмокая то сзади, то спереди, то сбоку. Вот-вот попадет. Мне страшно не хочется умирать. Здесь в грязи никто никогда и не найдет моего трупа. Слава богу, выбрался на сухой бугор. По бугру стоит пыль от падающих пуль. Нет возможности идти. Офицерская рота опомнилась и залегла на бугру, открыв огонь по коннице. Я тоже лег. Штаны у меня в грязи, обмотки тоже, рубаха в крови, какое же у меня лицо и вообще весь вид. Слева какие-то люди бегут через болото в станицу. Оказывается, это наша учебная команда, которая недавно прибыла из Крыму. Они бегут из Ахтарей. Ахтари отсюда в двадцати верстах. Не знаю, каким образом мы очутились так близко от Ахтарей. Они (люди) несут каждый по двое, по трое брюк, безрукавок – это все из базы, которую бросили в Ахтарях. Когда я пробирался через болото, то у меня оборвалась сумка и осталась в болоте с дневником за 1919 год, остальные тетрадки остались в вещевой сумке на подводе, не знаю, будут ли они целы.
Красные сосредоточили по нас сильный огонь из артиллерии. Лежать невозможно. Мы отошли к станице. Шрапнель прямо бороздит землю. Мчится ординарец.
– Приказано не отходить от плотины! – кричит он.
Мы опять повернули назад и легли по бугру. Хотя положение наше очень паршивое. К нам прибыла повозка с патронами. Пришли жители с лопатами и пленные – рыть окопы. Красные перенесли огонь по станице – гранатами. Бежит посыльный от командира полка.
– Команда связи! – кричит он. – Приказано навести отсюда линию в штаб!
Я иду в станицу. Из команды я один здесь, где остальные – не знаю. Теперь в цепи, пожалуй, спокойнее, так как артиллерия красных сосредоточила огонь по станице. Вхожу в станицу, кромешный ад. Мне вспомнилась картина, не помню, какого художника, «Гибель Помпеи»[173]. То же происходило и здесь. Повозки сбились на улице. Зацепились одна за другую и не могли проехать, крик, гам. Стадо овец, телят и коров металось между повозок с ревом и блеянием. Пыль стояла такая, что солнце было багровым шаром, на него можно было смотреть простым глазом. Все закрывало серое облако пыли. Снаряды со страшным треском рвались тут же, но всем было не до них. Крик, вопль, ругань, женский плач, стон раненых, рев животных, треск снарядов и серое небо от пыли. Я думал, что настал страшный суд; ничего не соображая, промчался я через улицу на выгон и в изнеможении упал около каменной ограды.
– Вечная память… Ве-е-ечная па-амять… Вечная память… – пел рядом хор монотонно, заунывно.
У меня все смешалось в голове. Что это?
Уж не попал ли уже я на тот свет?
Заунывное пение, туча пыли, вой снарядов.
«Вероятно, конец свету! – думал я. – Неужели так и не увижу никого дома». Вспомнились слова Христа: «Где застанет Страшный суд, там будут и судить. В поле ли, в доме ли». Я мысленно молился Богу! Опять раздалось заунывное пение. Я вскочил. За каменной оградой было старое заросшее травой кладбище. У одной свежевырытой могилы стояла кучка народу. Священник в ветхой ризе с развевающимися от ветра волосами кадил. Оттуда слышалось пение. Пение обыкновенное, спокойное. Как они не боятся снарядов?
Теперь, лежа на брюхе под повозкой в станице Гривенской (в более спокойной обстановке) и описывая тот день, я удивляюсь, как я вырвался из этого ада. Я и помню, и не помню этот день. Мне и сейчас все кажется, что это было во сне.
В станицу прибыла наша учебная команда и много пленных, которых раньше отправили в Ахтари. Сегодня они удрали из Ахтарей. Рассказывают следующее. В Ахтарях была наша база, огнесклад, интендантские склады. Наш флот, выгрузив все это, покинул берег. Вдруг к берегу подошла большевицкая баржа с орудием и открыла огонь по Ахтарям. Никаких частей, кроме прибывшей только из Крыма учебной команды, в Ахтарях не было. Команда едва только хотела завязать бой с баржей, как в тылу появились красные. Баржа же безнаказанно высадила десант. Внезапно прибывший наш миноносец потопил баржу, но было уже поздно, в Ахтарях были большевики, захватившие целиком нашу базу. Это было дня два тому назад. Даже вчера. Все пленные, прибежавшие оттуда сюда, имеют по несколько брюк, взятых из складов; и то, говорят они, наши интенданты не давали разбирать! – жаловались пленные.
– Все равно бросать, а они не дают!
– Почему же вы бежали? – удивлялись мы. – Вы же пленные? Остались бы в Ахтарях, вам же они ничего не сделают?!
– А вот жалко! – указывают пленные на захваченные брюки. – Останешься, значит, отберут брюки…
Люди из-за брюк не хотели менять партии – об идее и не спрашивай.
Вечером выступили дальше и ночью прибыли в станицу Старонижестеблиевскую, она же по-казачьи Гривенская[174].
13 августа. Стоим в Гривенской. Наконец соединились с остальной группой генерала Улагая. Встретили команду, все живы-здоровы. Приветствия, рукопожатия, расспросы. Всего неделя прошла, как мы расстались с ними в Тимашевке, но она мне показалась за год. Нашей команде посчастливилось. На Тимашевку после нашего ухода наступали красные. Юнкера со страшными потерями их отбили и начали отходить сюда. Дорогой их обстреливала артиллерия, но все обошлось благополучно. Мой ранец и дневники целы, белье пропало. Миргородский говорит, что здесь, в Гривенской, он слыхал, мы будем держать позицию. Сзади нас в шестидесяти верстах море, а до него болота и камыши, так что тыл наш безопасен. Дай Бог! Слава богу, что кончилось наше странствование. Сколько народу погибло как с нашей, так и с их стороны за эту неделю.
Вечером прилетел из Крыма аэроплан и долго кружился над площадью. Мы лежали около повозок. Фоменко на треноге варил кашу. Аэроплан низко спустился и описывал круги, уже видно летчика. Фоменко вскочил, снял фуражку и, махая, закричал вверх: