– Так что, ваше благородие, господин корнет, разрешите узнать, где квартирует наш полк.
Корнет был в бархатной черкеске и щегольских сапогах.
– А здрам желям! – ответил он, улыбаясь. – Идемте! – И, забыв про свое дело, он провел нас кварталов 8 разными переулками по глубокой грязи прямо к штабу полка. Теперь он опять с нами.
Сегодня поручик Яновский подзывает его:
– Корнет Валиев!
– Я слушям!
– Где вахмистр Алексеев?
– Пишки дэлит! (Пышки делает.)
– Передайте ему, чтобы назначил людей в заставу, а вы будете начальником заставы!
– Слушям!
Собирают с бору по сосенке в сборную роту, которая пойдет в заставу. Здесь к югу по-над берегом моря могут пробраться красные прямо нам в тыл. Вот и посылают туда заставу. Она будет стоять от места погрузки верст 12. Эта застава будет стоять до тех пор, пока отсюда уедут все до последнего человека, тогда катер пойдет и возьмет на пароход заставу. Я чуть было не попал в заставу. Слава богу! Положение ее таково, что она могла остаться здесь навсегда. Собрали людей, наших попало 4 человека. Корнет Валиев за начальника, так как офицеры, которым предлагали туда идти, все отказались под различными предлогами, а Валиев пошел беспрекословно. Когда ему предложили расписаться в приеме роты, он посмотрел на бумагу, перевернул ее вверх ногами и, подавая вахмистру, сказал:
– Алексеев, пиши, я не могу!
Он был совершенно неграмотен.
Сегодня из нашей команды послали на позиции двух человек. Людей осталось мало. Если еще будет требование, наступит моя очередь. Вечер. Комары страшно кусаются. Красные где-то на северо-востоке подожгли камыш. Хотят нас выкурить дымом. Что-то будет?
19 августа. Купаемся. Наведывался аэроплан, но вреда не причинил. Мы стоим, как цыгане, табором. Повозки, повозки и повозки везде, костры. Все лепят пышки и тут же недопеченные или черные, пригорелые, а внутри сырые едят. Когда-то погрузимся? Грузятся до сих пор казаки, артиллерия еще и не начинала погрузки. Главное – возня с лошадьми, их приходится лебедками подымать в море с одного парохода и пересаживать на другой.
Вечером грузится наша хозяйственная часть, один писарь штаба полка страшно похож на нашего преподавателя М.А. Кокарева[179]. Слышу, кричат на него:
– Кокарев! Вы взяли вещи?
Я подошел к нему:
– Простите, пожалуйста, вы, кажется, Кокарев?
Он ответил:
– Да! Я!
– У вас не было родственника Михаила Андреевича?
– Это мой брат, а что? – спохватился он. – Где он?
Разговорились.
Казаки уже почти все уехали, грузят обозы. Лошадей берут всех, а повозки берут только казенного образца. Остальные решили бросить, а здесь сотни бричек, гарб, которых взяли прямо с току – с работы. Много подводчиков едут в Крым, не решаются оставаться. А тем, которые пожелали остаться, вернули лошадей, и они поехали обратно через мост на Гривенскую. Вряд ли им удастся проскочить сейчас через позицию.
Вечер. Налетели тучи, поднялась буря, пошел дождь с грозой. Камыш грозно шумел под порывами ветра. Нам не было где укрыться от дождя. Начали шашками и лопатами рубить камыш и у повозок делать прикрытие от непогоды.
Едва только пошел дождь и мы залезли под наши цыганские навесы, как вдруг с позиций из-за Протоки донесся страшный гром канонады. Снаряды бухали как пулеметы.
Одни предполагают, что это молния зажгла снарядные ящики, другие говорят, что это стрельба из орудий.
Вероятнее всего, красные решили сегодня во что бы то ни стало взять нас и засыпали окопы ураганным огнем. Снаряды рвутся беспрерывно уже минут двадцать. Ну после такой стрельбы и места не найдешь нашего полка. Что, если сейчас красные прорвутся? А погрузка идет медленно. Море стало бурное – невозможно лошадей перегружать.
С позиции прискакал наш ординарец и что-то докладывает. Его окружили, мы расспрашиваем.
– Там страшный суд! – махнул он рукой и опять ускакал.
– N, – подзывает меня поручик Яновский, – сейчас же собирайтесь, поедете с Башлаевым на позицию!
У меня настроение пало. Уже не верю в погрузку. Но делать нечего. Взял сумку, дневники. Сел на повозку, которая везла туда патроны. Уже темнеет. Тучи низко несутся над камышами. Обрывки их, как клочья грязной ваты, быстро несутся на юг. Стало сыро и прохладно. Неужели уже осень?
Выехали из массы обозов. Проехали Ачуевскую часовню, переехали Протоку по жидкому мосточку и, свернув направо, медленно двигались по дороге. За нами идет еще повозка с продуктами для полка. Позиция верстах в 18, но стрельбы не слышно. Вероятно, красные, вылив свою досаду в канонаде, успокоились. Едем по правому берегу Протоки. У берегов глубока. Слева сплошная стена камышу и болото. По дороге валяются ломаные повозки, один брошенный броневик. Через мост его нельзя было перевезти, а потому и бросили. Встретили повозку с ранеными алексеевцами.
– Что там, на позиции? – спрашиваем.
Машут руками. «Форменный ад!» Настроение у меня подавленное. Мне кажется, что нам с Кубани не выехать. Плену тоже быть не может. Значит, борьба до конца. Смерть, одна смерть!
20 августа. Пишу в окопе. Вчера часов в 8 вечера прибыли сюда. За полчаса до моего прибытия наши отошли в новые окопы. Сейчас почему-то спокойно, но в окопах все сидят, боясь приподняться, так как красные в 200 шагах и сейчас же «посадят на мушку». Сзади нас (в тыл) вторая линия окопов. Приблизительно шагов 35–40. Сообщаемся телефоном, линия которого лежит по берегу Протоки. Правый фланг окопов упирается в реку и кончается у обрывистого глубокого берега. Левый фланг клином упирается в густой камыш и вязкое болото и здесь и кончается. Длина окопа шагов 100–120.
Группа офицеров ушла в тыл ловить рыбу в Протоке. Они раздобыли лодку и «волок». Довольно удачно происходит ловля.
Часов в 12 дня наш наблюдатель с батареи, которая стояла в полуверсте за второй линией, заметил скопление красных. Батарея открыла огонь. Красные начали отвечать. Их шрапнель рвется в двух аршинах над землей прямо над окопами. Картечь с диким завыванием сметает бруствер. Наши приникли к земле, и никто не высовывается. Вдруг красные начали бить на удар. Один снаряд со страшным треском разорвался в окопе. Не знаю, пострадал кто или нет, потому что все тихо лежат.
Иваницкий держит трубку у уха и беспрерывно дует (поверка линии). Вдруг он бросил трубку и с широкими глазами проговорил:
– Линия перебита!
Недолго думая, он собрался с духом и выскочил из окопа. Я взял трубку! Нет шороха в телефоне. Линия не работает. Ах, вот заработала. Слава богу! Через пять минут лезет Иваницкий.
– Ну и страх же, – говорит он, – перебило в десяти шагах всего!
Вечером все утихло. Слава богу, стрельба прекратилась. Комары кусаются, нет покоя. Только задремлешь, «Виу!» над ухом, и готово.
Чешется до крови, и больно страшно. Прямо нет спасения. Кухня поздно ночью привезла ужин и обед разом. Обед не то что на погрузке. Целый бык на 80 человек.
21 августа. Ночь спал по очереди с Иваницким. Ночь была теплая, звездная. Проклятые комары искусали страшно.
Утро солнечное, ясное, летнее. Сижу на дне окопа и украдкой срисовываю полковника Логвинова. Иваницкий ночью где-то достал хороших яблок. И теперь его скулы беспрерывно работают, перемеливая сочные, крупные, желтые яблоки. Разговариваем по телефону со штабом полка. Он сзади во второй линии. Оттуда телефон на батарею и в Ачуев на погрузку. Говорят, обозы уже погрузились, сейчас грузится артиллерия. Скорее бы, а потом и мы. Я, держа у уха трубку, пишу сии строки. Все, пролезая мимо меня, стараются не толкнуть и не помешать мне, вероятно, думают, что я принимаю телефонограмму. Сегодня в полдень была жаркая перестрелка, убили двух офицеров, одного совершенно случайно. Приподнялся, вынимал что-то из кармана, и хлопнуло. Они, прикрытые шинелями, лежат в окопе.
Вечером, когда кухня привезла галушки и уехала обратно, линия в Ачуев перестала работать. Я был в это время во второй линии и пошел с Солофненком ее исправлять. Каково же было наше удивление, когда, пройдя с полверсты, мы увидели, что линия порвана, а другого конца ее нет. Мы пошли дальше, дальше. Нет линии. Что такое? По дороге нагнали нашу кухню. И, о ужас! Кухня зацепила колесом провод и потащила его за собой. На колесе было намотано около версты кабеля, а кашевар едет себе спокойно и не подозревает ничего. Со страшными ругательствами мы остановили кухню, распутали провод и кое-как наладили связь.
Вечером со стороны красных понеслись крики:
– Завтра будете все у нас! Сволочи! – и т. д.
Слышались такие ругательства, что становилось жутко и мороз драл по коже.
– Смерть белогвардейцам! Раздавим гидру контрреволюции! – и т. п.
Слышалось пение, крики. Очевидно, там шло пьянство.
– Ка-хии! – кахикали оттуда временами, приснащая свое чиханье отборной руганью.
«Но тих был наш бивак открытый!»[180]
У нас было тихо – ни звука. Все сидели угрюмые, каждый думал одно. Скорее бы… А влево в камышах несколько человек роют могилу, нужно хоть как-нибудь спрятать двух товарищей, они уже начали разлагаться.
22 августа. Рано утром прилетел красный аэроплан и бросал бомбы, там, сзади, где идет погрузка.
Часов в 8 утра вдруг совершенно неожиданно справа, из-за Протоки, ухнуло орудие, и снаряды начали ложиться вдоль окопа. Стервецы большевики ночью переправили орудие на тот берег. Неужели исполнятся их вчерашние угрозы – завтра будете все у нас! Сидеть в окопе не было возможности – били прямой наводкой. Одновременно красные пошли в атаку. Командир полка полковник Логвинов с утра у нас в первой линии. Он не выпускает из рук трубки.
– Батарея! – кричит он. – Сосредоточьте огонь по левому берегу реки, отвлекайте их батарею!
– Господа! – ежеминутно успокаивает он нас. – Побольше хладнокровия! Патрон у всех достаточно?