– Рота – пли! – крикнул капитан Осипенко[181], который остался старшим вместо Логвинова.
Офицерская рота дала залп, другой. Красные отхлынули. Они, вероятно, не предполагали, что мы еще остались на этом берегу.
Наконец офицерская рота поднялась.
– Не спеши, – кричит Осипенко. – ре-жее!
– Рядами, господа, рядами! Не оглядываться!
– Рядами, господа, рядами! Ряды, стройся! – беспрерывно кричал Осипенко. – Через мост, вольным шагом… Не бежи!..
Послышалась отборная ругань.
– Вторая полурота, стой! Пусть первая пройдет!
Красные открыли яростный огонь. Пули щелкали по мосту. Двух человек уже понесли на руках. Я ожидал, что красные кинутся за нами и уничтожат всех. Наконец наступила наша очередь. Мы – человек 7 – быстро перебежали по мосту. Наши 4 «Люиса», захлебываясь на этом берегу, трещали по красным. Мост был обмотан соломой и облит керосином. Когда пробегали по нему, то он сильно колыхался под ногами. Красные почему-то не бьют снарядами. Два офицера с паклей стояли посреди моста. Когда перешел на эту сторону, я вздохнул спокойно, еще раз возблагодарил Бога.
– Не отрываться, господа, скорым шагом! – кричит сзади Осипенко. – Кто не в силах нести сумку, бросай, ждать никого не будем.
Пулеметы наши все еще строчат. Над нами поют красные пули. Проходим Ачуевскую часовню – хутор – никого. Я оглянулся назад. Мост был охвачен пламенем. Две лодки неслись вниз по течению, а остальные, разорвавшись на две части, колыхались у нашего берега.
Шел мелкий осенний дождь. Мы быстрым шагом шли по вязкому песку к месту погрузки. Несли по очереди четырех раненых, тяжелые «Люисы». Проходили брошенные обозы. Сломанные и целые перевернутые повозки. Следы от костров, солома, бумажки, банки из-под oli-oli (кокосового масла), цинки, на которых пекли пышки, все это валялось на земле. Не подживутся красные здесь, напрасно так они рвутся сюда. Я вспомнил нашу высадку на Кубани, какой был приятный, теплый солнечный день, а сейчас – даже природа плакала. Идем не особенно быстро, раненые просят не качать их здорово.
На море стояло два судна. Один миноносец и рядом небольшой пароход. У берега сильно качался небольшой катерок. Катерок нас перевезет на пароход. Барж, которые стояли у берега, уже нет – они ушли. Нас человек 65. Неужели все поместимся? Мы идем быстрее. Скорее бы. Назад страшно оглянуться, так и жди – вот-вот переправятся и догонят.
Вот и катер. Он небольшой. Страшно качается на волнах. До него шагов 25.
– Первая полурота, на погрузку, раздевайся, вторая, не расходись!
Пришлось раздеваться. Я, Солофненко, Иваницкий не отстаем от офицерской роты. Волны со страшным шумом, пенясь, набегают на берег, отскакивают назад, новый вал, пенясь, перебегает через этот и снова набегает на берег, и с шипением пена всасывается в песок. Когда я зашел в воду по пояс, у меня захватило дух. Зуб на зуб не попадет, страшно холодно. Даже сейчас, в Катерлезе, у меня спазмы сводят горло, так было холодно. Зашел по грудь. Налетевшая волна окатила меня, прикрыв с головой. Одежа в руках мокрая. Нас налезло в катер человек 35. Борта низко над водой. Вот-вот волна зальет катер. Мы все одеваем кое-как мокрую одежу. Холодно, черт бы его взял, но это все для меня ничего. Я молил Бога, скорее бы на пароход, а там я спасен. Катер с трудом идет против ветра, зарываясь носом в волну. Он взял больше, чем надо, народу. Наконец мы у парохода «Амвросий». Борт катера бьется о борт парохода.
– Крепи концы! – кричит с мостика парохода капитан. – Не допускай к винту!
Катер трещит и движется по борту парохода. Мы кое-как перелезаем на пароход. У «Амвросия» что-то сломалось, не то винт, не то черт его знает. Катер ушел опять. Раненых унесли в каюту капитана, а мы полезли в угольный трюм. «Слава богу, – думал я, – я на корабле, теперь бы только попасть в Крым, и я дома». Катер долго шел со второй партией. Чуть не затонул. Волны страшные.
– Ну, все тут? – кричал полковник Логвинов на катер.
– Капитана Залесского нет, и его вестового! – ответили с катера.
– А где они?
Никто не знал. Дорогой, когда отходили, никто не видел их. Уже темнеет. Катер пошел опять к берегу. Я стоял на палубе и наблюдал всю картину. Море было черное, по всему морю, начиная от горизонта, бегали белые гребни пены и, набегая на нос корабля, высоко взлетали вверх. Наш пароход стоял носом к ветру и подымался вверх то носом, то кормой. Капитан на мостике что-то кричит. Команда заволновалась. Оказалось, катер выбросило на берег. Пароход дает сигналы на миноносец. Оттуда понеслось к берегу две шлюпки. Наши все, несмотря на холод и дождь, вылезли наверх. Через полчаса шлюпки вернулись обратно с командой катера. Его невозможно вытащить. Наших на берегу нет никого. Очевидно, капитана захватили или жители хутора, или его убило, а вестовой, очевидно, удрал. Вестовой был красноармеец Богачев, который мне сдался в Брыньковской в штабе батальона. Он был хороший парень, но Залесский над ним страшно издевался, и Богачев, вероятно, из-за такого отношения не захотел ехать с нами и остался. Прибыл буксирный катер с заставой, которая была под командой Валиева. Когда катер подошел к пароходу, Валиев, увидя на палубе «Амвросия» полковника Логвинова, закричал: «Рота, смирно! Равнение на прямо!»
Значит, Кубань покинули все. Первые высадились, и последние ушли. Кроме убитых и случайно брошенных раненых, не осталось там никого. Приехало 3 батальона, человек 800, а уезжает два батальона, человек 120. Человек полтораста раненых уехали раньше. Жалко 3-й гренадерский батальон, так и погиб ни за что. Прощай, Кубань! Вероятно, навсегда!
«Бум! Бум!» – ухнуло два орудийных выстрела из миноносца.
«Бах-ба-ах!» – разорвалось на берегу.
Выброшенный катер разлетелся в щепки.
Заработала машина, пароход начал поворачивать, сильно закачавшись на волнах. Мы пошли.
Прощай, Кубань! Плохо ты нас приняла! Но и мы были нахальные гости!
У нас на пароходе стоят лошади из батареи. На палубе орудия, зарядные ящики, двуколки. Лошади тесно жмутся на скользкой палубе, скользят и падают. Они грызут доски, которые набиты по бортам. Одна лошадь упадет, и все валятся. Голодные страшно.
Я полез в трюм. Темно и тепло. Во рту солено от воды, глаза режет, и тошнит от качки. А наверху свистит ветер в снастях, и старик капитан, не сходя с мостика, беспрерывно дает звонки в машинное отделение. Жутко на море в бурную погоду[182].
25 августа. Азовское море. Под утро буря стихла. Море немного успокоилось. Утро наступило солнечное, теплое. Пароход идет полным ходом. Слева все время виднеется берег – это Кубань, там большевики. Вылезли на палубу просушить влажную одежду. Я целую ночь не спал. Страшно болел зуб. Лошади стоят, понуря головы, на палубе, изредка то одна, то другая просовывает голову за борт, хотят пить. Почему им не дадут воды? Воды на пароходе сколько угодно. Выдали черную муку. Мы замесили ее на морской воде и лепим пышки. Я с Солофненко выпросили на кухне места на плите и печем прямо на плите коржи. Едим вкусные, по бокам горелые черные, а внутри сырые «пышки», попадается шелуха ячменя. Пароход поворачивает влево. Вот и пролив, вновь крымский скалистый берег, на нем маяк Еникале, слева таманский низкий берег.
Перед нами пролив. Капитан держит путь в пролив. Наш капитан, бородатый старик, видно, старый морской волк. Он говорит, что вчера миноносец принял радио, что Тамань еще в наших руках и красных там нет. Идем посреди пролива.
«Бум!» – грянул выстрел из Тамани.
«Виииуууухх!» – жалобно простонал снаряд над «Амвросием».
«Чах!»
Огромный столб воды поднялся шагах в ста за правым бортом. Перелет. Что такое? – заволновались все.
«Бум! Виууу!»
«Чаххх!»
Огромный столб воды поднялся влево от борта. Недолет. Кухарка вылетела из кухни и ухватилась за двери ее.
– Ага, ага, сейчас в кухню угодит! – весело кричит ей с носа матрос.
Я был ни жив ни мертв. Если бы я мог плавать, я бы ничего не боялся. До нашего берега было меньше версты. На всякий случай я наметил доску, на которой думаю плыть. Доска – крышка с люка в трюм.
Пароход быстро поворачивает вправо и полным ходом удирает.
«Бум, бум! Тшах! Тшах!»
Огромные столбы поднимаются сзади за кормой. Машина стучит, пароход удирает полным ходом.
«Бум, бум!»
– Ага, уже не достает их орудие! – кричат наши с парохода. – Смотрите, как далеко падают снаряды! Слава богу!
С нашего берега Еникале грянуло орудие «Канэ». И разрывы снарядов обозначились на таманском берегу. Большевики замолчали.
Какой-то громадный пароход идет в пролив. «Амвросий» дает ему сигналы и машут флажками. Пароход не слушает нас и идет в пролив. Вероятно, думает проскочить.
«Бум! Бум!»
Два столба около парохода. Он быстро поворачивает и несется к нам. Стоим за скалистым мысом невдалеке от пролива у маленького порта Ян-Чекрак. Ждем ночи, чтобы войти в пролив. В Ян-Чекраке летом стояла наша 5-я рота. Отсюда недалеко вправо порт Мама, а вглубь верст 12 Тарханы, Булганак и Катерлез. Как будто родные места. Будто век здесь пожил. Не дождусь, когда приеду, как будто бы домой. Как человек быстро сживается, особенно в военной обстановке. На берег ушла лодка, офицеры поехали купить кое-что. Многие купаются с парохода. Довольно жарко, поскорее бы ночь да домой бы. Боюсь, что красные будут нас ждать. Они знают, что ночью мы войдем в пролив.
Когда стемнело, двинулись. Идем тихо. Приказано прикрыть люки, потушить огни, не курить и громко не разговаривать. Идем близко-близко возле своего берега. Над нами нависла высокая черная скала. На ней беспрерывно вертится маяк Еникале. Маяк вертится и всякий раз освещает воду далеко в глубь пролива. Мы подходим к этой освещаемой полосе. Откроет нас наш маяк. Вдруг на маяке переменился свет – уже не белый, а красный. Заметили. Идем тихо. Волны ласково плещутся у бортов «Амвросия». Нас обгоняет громадный транспорт «Колымя», который тоже стоял в Ян-Чекраке.