трит на меня и вдруг - бьет сапогом по лицу. Истекая кровью, ползу за ним: простите меня, господин офицер, проверьте, пожалуйста, мои документы...
Он проснулся, - ужасно болела голова. Какой стыд! Он дрожал. Машинально потрогал нос, провел под носом ладонью; нет, крови, вроде, нет... Какой стыд!..
Сжав кулаки, с силой впечатал их в подушку. Вскочил. Ударил кулаками по стене.
Что же я делаю? Рехнулся что ли? От таких снов, пожалуй, рехнешься. Надо позвонить Лене.
Да, тогда была ещё Лена!
Он смотрел на куклу и печально улыбался.
- Я тебе рассказывал уже этот сон. Знаешь, а она сказала, что ей такое никогда бы не приснилось. Я даже испугался.
Кукла тоже улыбнулась.
Они все чем-то похожи. Чем?
- ...Я бы и представить такое не смогла.
- Бред, правда?
- Правда.
Они шли вниз по Погодинской улице.
Зажигались фонари.
- Мы здесь как-то уже были, помнишь, когда мы только познакомились? Помнишь, я тогда спросил: можно я тебя поцелую?
- Не здесь...
- Не здесь? Не помню... слушай, а я ведь не помню!
- В парке, на Воробьевых.
- Да, тогда ещё собиралась гроза...
- Но так и не собралась; ты так смешно меня спросил.
- О чем?
- О поцелуе.
- Да? Но я боялся тебя испугать... А вдруг ты сказала бы: нет?
- А что бы ты сделал, если бы я сказала: нет?
Она остановилась и посмотрела ему в глаза.
- Я бы удивился.
- Серьезно?
- Я бы...
Задумался на секунду и - резко привлек её к себе, она охнула и, поджав ноги, повисла у него на шее.
Наверно, в этот миг вся улица смотрела на нас. Мне было приятно это осознавать и все-таки - некое чувства стыда шевельнулось во мне. Я крепче прижал её к себе и она обняла меня ногами.
- Я тебя хочу.
Прошептал я. Услышала?
Быть может; вдруг - укусила мне мочку уха, и я...
- И ты? Ты её, конечно, уронил?
Поинтересовалась кукла.
- Нет, отчего же, она успела вспрыгнуть на цветочную тумбу и показать мне язык.
- Очень красиво. А ты?
...Мы шли к железнодорожному мосту через Девичье поле, минули Новодевичий пpоезд, а у монастыpя спустились по лестнице к воде, к смешным скульптуpкам "утка с утятами".
- Я называю их: "переход к горизонтальному полету".
- А это тогда - Джонатан Ливингстон?
- Точно.
Мы шли к железнодорожному мосту, уже даже не знаю, - почему. Я обещал ей показать этот мост? Не помню. Почему тогда? С него был виден закат. Роскошный закат над Воробьевыми горами. С него видна была вся Москва. Кремль, Университет, ослепительная рябь реки, но не только же это...
- ..."Александрина" записывалась здесь, вот на том берегу пруда, у стен, у самой воды. Лай собак, крики детей, звон колоколов и грохот электричек дали мне созвучия и ритмы для "Александрины"... Здесь, кстати, и Андрей Белый писал свои "симфонии".
- Ты хочешь сказать...
- Да, для меня это очень важно; - если он что-то здесь оставил? Нет, не для меня, конечно, но - вдруг? Те же ведь колокола, дети, собаки, даже поезда были. Ничего не изменилось. Или - я так хочу, чтобы ничего не изменилось. Ты как думаешь?
- Наверно, уже поздно.
- Ты о чем? Да, наверное. Ты не замерзла?
- Немножко.
- Вот накинь-ка; хорошо, что я такой мерзляк, всегда с собой какой-нибудь шарф. Пойдем к метро...
- Ага.
- ..."Университет"?
Она почему-то обрадовалась.
- Пойдем.
...Они шли через мост. Через настоящий, древний, построенный ещё в начале века, железнодорожный мост. С грозными башнями, на которых значилось: "1905", "1907".
Ударил колокол.
- Представляешь, вот по этому мосту ходил Андрей Белый, может быть, даже слышал этот самый колокол. Что с тобой?
- Красиво. Туман...
- Да. Спустимся?
- Давай.
- Погоди, постой; поезд идет.
- Пойдем.
- Ты что, испугалась, не бойся.
- Обними меня.
Они стояли, прижавшись друг к друга, а под ними дрожали, ходили ходуном, стальные конструкции моста, мост словно раскачивался, готовый сорваться вниз - с ними, с вагонами товарняка, с какими-то случайными прохожими, торопящимися миновать грохочущий мост, с туманом над пешеходными дорожками вдоль берега реки, с колокольным звоном, с криками чаек над водой...
Поезд пронесся мимо.
- Я всегда почему-то любил этот железнодорожный запах. Прыгнем вниз?
- Да. Ты ведь никогда меня не отпустишь?
- Вот просто так, "да" - и все?
- Я люблю тебя.
*
- И как?
- И никак.
Мы постояли так ещё минут десять, а потом пошли к Воробьевым горам, туда, вниз, в туман.
Там горели фонари и пахло прелыми листьями.
- Зачем ты мне это все рассказываешь?
- Ну, так, не знаю, а что?
- Ты издеваешься, да? Если я кукла...
- Не понимаю.
- Все ты понимаешь...
- Что?
- Все ты понимаешь.
Эти куклы все чем-то похожи; чем?
Спас меня от разговора о понимании телефонный звонок. Звонила Машенька. Ее родители уехали с ночевкой к родственникам в деревню, и она приглашала меня к себе.
- Я звонила полчаса назад, никто не подходил.
- Я не слышал. Как там у вас - воду включили?
- Да; вчера.
- О'кей, плескаться, значит, будем у тебя, вместе. Сейчас, только чай попью - и выезжаю.
- А чай пить обязательно?
- Еще бы. Я быстро. Целую, до встречи.
Вернулся в комнату, к кукле. Кукла сидела на подоконнике, мрачная, поджав губы, она рассматривала узор на ковре.
- Ну, и что было дальше?
- Когда?
- Вы спустились с моста и пошли к Воробьевым...
- Я сейчас уезжаю, к Машеньке, я потом ещё доpасскажу.
- Нельзя мне такие истоpии pассказыавать. Непpилично это.
- Так я поехал?
Эту фразу глупая кукла, кажется, пропустила мимо ушей.
*
/июль 1997г./
- Назови меня.
Она просила?
- Назови...
Нет, она молила, она - хотела, чтобы я назвал её тем самым ненавистным ей человеческим именем.
Но ведь куклы не меняются.
"Я ведь тебя полюбил, потому что ты не умеешь меняться! Что случилось?"
- Я устала.
Ты изменилась!
Я отшвырнул её от себя: будто она предала меня.
- Ты ревнуешь?
- Сейчас, разбежалась.
- Заткнись, дура, карлсон недорезанный.
- Почему ты кричишь?
- Ты дура.
- Ну и что?
- Я тебя выброшу обратно на помойку.
- Вы никогда не любили друг друга.
- Много ты знаешь о любви...
- А ты?
- Отстань, я устал.
- А ты в самом деле ненормальный. Ты же разговариваешь сам с собой. Это ведь себе ты говоришь: отстань.
Он пожал плечами и отвернулся.
- Ну любили вы "Битлз", ну тусовались на вашей "Стреле", ну читали Крапивина, слушали вместе "Би Джиз" и Кашина - и что? Неужели ты думаешь, что вас нечто связывало? Нечто настоящее... Другое дело - Вероника, она...
- Не смей лезть в мои мысли!
- Ты из своих мыслей сделал дышло, милый...
Набралась словечек.
- Заткнись
- Как угодно, кстати, а где твое чувство юмора?
Мы - дети pеки, ангел и единоpог. Войны больше нет, остались только мы; и мы смотpим дpуг на дpуга без сожаления, без состpадания, без стpаха и тоски: ангел и единоpог - вечный сон снов. Зачем я ей рассказал свои сны? Почему? Теперь, когда уже, кажется, все равно, теперь - можно себе позволить: анализировать.
- Секс? Секс везде одинаков, любовь - разная.
- А Вероника?
- Не смей! Заткнись! Ты ничего о ней не знаешь!
- Где уж мне...
- Ты дура.
- Созданная на радость людям...
- Я ненавижу эту "радость людям"!
- А Вероника?
- Заткнешься или нет?!
- А, ты разозлился, значит, в тебе просыпается нечто человеческое.
- Заткнись, она никогда бы не позволила бы себе...
- Ты урод, писатель. Ты вспоминаешь о девушке, которую, может, как раз в это время кто-то, кто, несомненно, лучше тебя...
- Ну?
Итак, мне было уже все равно. Я знал: кукла несомненно сможет сделать мне больно, наговорив кучу всевозможнейших пошлостей, я картинно пообижаюсь, но потом - прощу её. Мне некого больше прощать? А ведь она права. Мне должно быть больно. Я хочу, чтобы мне было больно. Словно все равно - как, какой мыслью, каким чувством - вернуться в то невыносимо бездарное прошлое, которое не сделал будущим - сам...
- Ну, давай, кукла, выкладывай, чего уж там.
- Прости. Прости меня...
Она разрыдалась.
...Я целовал это глупое, дурацкое создание, чувствуя, как наши тела перестают уже быть телами, каким-то страшным, тайным инстинктом я понял: мы пиявки!
Мы впивались друг в друга, мы сливались, срастались до боли, до остервенения, до тупого безразличия к собственной словно мертвой уже плоти...
На какой-то миг я пеpестал чувствовать и себя, и ее...
Почему?
В детстве однажды поспорил, что смогу продержаться в воде долго, очень долго. Очнулся, когда меня, еле живого, извлекли из воды. "Я спал?" Мне влепили затрещину. "Еще раз так сделаешь - убью." "А чего?" "Дурак, отвечай потом за тебя." Но я ничего не понял. Не было ни головокружения, ни разноцветных пятен в глазах. Только почудилось, что - камень, что не умею дышать, что теперь никогда не умру. Но я все же испугался. Неясный смешной страх пришел где-то на третьей минуте пробуждения. Я ещё не понимал, что выжил, что меня спасли. Но по мере того, как я осознавал это свое спасение, мое сознание все более и более поглощал страх.
Сколько мне тогда было? Лет двенадцать, не больше. Дача, какая-то изрядно взрослая компания. "Что со мной было?.." Я словно спал.
- Что со мной было?
Я перевернулся на спину. Надо мной покачивался пластмассовый корабль без парусов. Над кораблем - потолок... и этот белый потолок "становился ближе". Я закрыл глаза. Из тьмы рождается белое; на глазах, не видящих свет, - бельмы, они сле