— Да, но когда ты будешь входить, ты его разбудишь.
— А может быть, он всю ночь не будет спать и ждать меня?
— Твоя взяла.
Вечером в половине десятого принял ванну и в десять лёг. Как и в прошлый раз, О-Сидзу по её приказанию принесла плетёный стул.
— Ты опять будешь так спать?
— Об этом не беспокойся, замолчи и спи.
— Лёжа на этом стуле, ты простудишься.
— Чтобы не простудиться, я велела принести несколько шерстяных одеял. О-Сидзу знает, что делать, на неё можно положиться.
— Если ты простудишься, я буду виноват перед Дзёкити, и не только перед Дзёкити.
— Отстань. По твоему лицу видно, что тебе нужно принять адалин.
— Две таблетки не действуют.
— Неправда. В прошлый раз сразу подействовали. Не успел проглотить, как спал мёртвым сном. Рот широко раскрыт, слюни текут.
— Смотреть, наверное, было противно.
— Сам можешь представить. А почему, когда я ночую здесь, ты их не снимаешь?
— Мне лучше их снимать, но при этом лицо у меня становится старым и мерзким. Когда со мной жена или Сасаки, мне это всё равно.
— Ты думаешь, что я тебя не видела в таком виде?
— А разве видела?
— В прошлом году у тебя были спазмы, и полдня ты находился в состоянии комы…
— И ты меня в то время видела?
— Совершенно всё равно, надеваешь ли ты челюсти или нет. Скрывать это — смешно.
— Да я и не думаю ничего скрывать, только я не хочу, чтобы другим было неприятно.
— Неужели тебе кажется, что с надетыми челюстями ты можешь скрыть свой вид?
— Ладно-ладно, сниму. Смотри теперь, какое у меня лицо.
Я встал с кровати и подошёл к Сацуко. Стоя к ней лицом, я снял обе челюсти и положил их в коробку на ночном столике. Потом нарочно сильно сжал дёсны, так что лицо очень уменьшилось. Расплющенный нос навис над губами. Даже шимпанзе был бы красивее меня. Я несколько раз сжимал и разжимал дёсны; раскрыв рот, болтал жёлтым языком и решительно предстал в самом гротескном виде. Сацуко пристально на меня смотрела, потом вытащила из ящика ночного столика ручное зеркало и поднесла к моим глазам.
— Мне-то всё равно, какое у тебя лицо. А сам ты его хорошенько разглядывал? Если нет, посмотри. Вот как ты выглядишь. Как оно тебе кажется?
— Старое и мерзкое…
Я перевёл глаза со своего отраженья на Сацуко. Кто бы поверил, что мы оба относимся к одному виду живых существ? Чем уродливее казалось мне собственное лицо, тем великолепнее представлялась Сацуко. Я с сожалением подумал, что выгляжу недостаточно безобразным, тогда бы она была ослепительной красавицей.
— Ну спать, спать! Быстренько в постель!
— Принеси мне адалин, — сказал я, ложась.
— Сегодня ночью ты опять не сможешь заснуть.
— Твоё присутствие меня всегда возбуждает.
— Ты ещё чувствуешь какое-то возбуждение, поглядев на своё лицо?
— Посмотрев на себя, я перевёл глаза на тебя — и страшно возбудился. Понимаешь ли это состояние?
— Нет, не понимаю.
— Чем я безобразнее, тем ты красивее.
Она не слушала меня и пошла за адалином. Вернулась с американской сигаретой Kool.
— Открой рот пошире. К этому лекарству нельзя привыкать, поэтому сегодня только две таблетки.
— Не дашь ли из своего рта?
— Вспомни о своём лице.
Она взяла в руку таблетки и сунула мне их в рот.
— С каких пор ты стала курить?
— В последнее время покуриваю тихонько на втором этаже.
В её руке сверкнула зажигалка.
— Вообще-то мне курить не хочется, но это как принадлежность туалета. А сейчас хочу отбить неприятный привкус…
28 сентября.
…В дождливые дни руки и ноги страшно болят, и я накануне чувствую, что пойдёт дождь. Сегодня утром рука гораздо больше занемела, ноги тоже отекли больше, чем обычно, и стоять трудно. Мне казалось, что я вот-вот упаду, и я боялся свалиться с веранды. Рука онемела до самого плеча, — уж не парализует ли половину тела? Вечером, часов в шесть, рука стала ужасно мёрзнуть и потеряла чувствительность, как будто я погрузил её в ледяную воду. Собственно говоря, это не называется нечувствительностью: она мёрзла так, что я чувствовал боль. Но все, кто прикасался к моей руке, говорили, что она тёплая, как обычно. Только я один ощущал непереносимый холод. Раньше такое тоже случалось, но большею частью (хотя и не обязательно) холодной зимой. А сейчас середина сентября, и в такое время ничего подобного не бывало. Знаю по опыту, что в таких случаях надо намочить большое полотенце в горячей воде, замотать им всю руку, поверх закутать толстой шерстяной фланелью и ещё приложить две платиновых грелки. Минут через десять полотенце становится холодным, его надо опять намочить в кипятке, кастрюлю с которым надо держать около кровати. Так повторить пять-шесть раз. Чтобы вода не остывала, надо из чайника постоянно подливать в кастрюлю горячую. Сегодня тоже это делали несколько раз, и в конце концов я почувствовал небольшое облегчение.
Глава пятая
29 сентября.
Вчера вечером довольно долго сидел с рукой, обмотанной горячим полотенцем, боль немного стихла, и я смог заснуть. Но проснувшись на рассвете, я снова почувствовал боль. Дождь перестал, небо совершенно прояснилось. Если бы я был здоров, какую бодрость вдохнул бы в меня такой денёк бабьего лета! Ещё четыре-пять лет тому назад я наслаждался подобной свежестью — эта мысль привела меня в отчаяние, я готов был плакать от злости. Принял три таблетки долосина.
В десять часов измерили давление. 105 на 58. Сасаки меня убедила съесть два сухих печенья с сыром Kraft[66] и выпить чашку чая. Через двадцать минут опять измерили давление: оно поднялось — 158 на 92. Нехорошо, что в такой короткий промежуток давление так сильно колеблется.
— Не лучше бы вам не писать всё время? Боюсь, что от этого опять будет болеть рука, — сказала Сасаки, увидев, что я берусь за дневник.
Я ничего не давал ей читать, но так часто я вынужден обращаться к ней с просьбами, она не может не догадываться о нём. Возможно, скоро мне придётся просить её растереть тушь.
— Писание немного отвлекает меня от боли. Когда станет невмоготу, перестану. Сейчас мне лучше поработать, вы можете располагать собой.
В час дня я лёг спать и продремал около часу. Проснулся весь в поту.
— Вы простудитесь.
Снова войдя в комнату, Сасаки сменила на мне мокрое бельё. Лоб и шея были липкими от пота.
— Долосин — хорошее средство, но я от него страшно потею. Нельзя ли заменить его на что-нибудь другое?
В пять часов пришёл господин Сугита. Оттого ли, что я перестал принимать лекарство, рука нестерпимо разболелась.
— Господин сказал, что от долосина сильно потеет, — доложила Сасаки доктору.
— Как же нам быть? Как я вам говорил, рентгеновские снимки показывают, что ваша боль процентов на 20–30 центрального происхождения, а на 60–70 боль имеет невралгический характер, обусловленный остеохондрозом шейного отдела позвоночника. Чтобы от неё избавиться, надо привести к декомпрессии нервов, — может помочь только гипсовый корсет или лежание на доске в течение трёх-четырёх месяцев. Но в вашем возрасте это трудно вытерпеть. Моментальную боль можно снимать лекарствами. Их много, и если долосин не подходит и нобулон не подходит, попробуем инъекции паротина. Надеюсь, они вам помогут. После укола я почувствовал некоторое облегчение…
1 октября.
Боль в руке не прекращается ни на минуту. Раньше особенно сильно болели мизинец и четвёртый палец, а другие пальцы меньше. А сейчас они болят все. Но не только ладонь, болит и запястье, болит от мизинца к головке локтевой кости и вся лучевая кость. Особенно больно, когда я пытаюсь вращать кулаком, что мне и не удаётся. Онемение в этой части руки очень сильное, и я не могу сказать, боль или онемение не позволяют мне повернуть кулак. Два укола паротина — вечером и ночью…
2 октября.
Боль не прекращается. Сасаки, посоветовавшись с доктором Сугита, сделала укол сальсоброканона…
4 октября.
Так как я отказался от ноблона, попробовали суппозиторий. Большого результата это не дало…
9 октября.
Все четыре дня рука сильно болела, и я не мог вести дневник. Я лежал в постели, за мной ухаживала только Сасаки. Сегодня немного получше, и я решил кое-что записать. За эти пять дней я принял много лекарств: пирубитал, иргапирин, кроме того паротин, суппозиторий иргапирина, дориден, броварин, ноктан. Я спрашивал у Сасаки все названия, но, возможно, мне давали и другие. Никак не запомнить с одного разу. Дориден, броварин, ноктан — снотворные, а не болеутоляющие. Обычно я сплю хорошо, но из-за боли в руке не мог сомкнуть глаз, поэтому принимал снотворное. Иногда ко мне заходили жена и Дзёкити.
Жена за это время впервые заглянула ко мне днём пятого числа, в разгар моих мучений.
— Сацуко хотела бы навестить тебя, но не знает, можно ли…
Я ничего не ответил.
— Нельзя? Я сказала, что, если ты увидишь её, ты немного забудешь о своих страданиях.
— Дура, — неожиданно заорал я.
Почему — сам не знаю. Я закричал, подумав, что мне было бы неприятно, если бы она увидела меня в таком жалком виде, но, честно говоря, я был бы не прочь, если бы она пришла.
— Ни Сацуко, ни Кугако, ни кто бы то ни был. Я не хочу, чтобы меня навещали.
— Знаю, знаю. Я на днях и Кугако сказала: «Рука болит сильно, но особых причин для беспокойства нет. Поэтому тебе лучше воздержаться от посещения». Она заплакала.
— С чего это она заплакала?
— Ицуко тоже хотела приехать, но я не разрешила. Но Сацуко может прийти? Почему ты невзлюбил её?
— Дура, дура, дура! Кто сказал, что я невзлюбил её? Совсем не невзлюбил, а наоборот, слишком сильно люблю и поэтому не хочу встречаться в таких условиях.
— А-а, вот в чём дело. Я этого не поняла. Но ты не выходи из себя, это очень вредно для здоровья, — сказала жена, успокаивая меня, как ребёнка, и поспешно ушла.