резвитель, и наутро пришел к нему на работу сын — стыдить.
Спокойный вроде бы день… По «скорой» поступала ингушка, благообразная властная старуха в окружение множества дочерей. Отношение к родителям у них почти святое. Освобождали они ее от одежд, как куклу, — все теплое, добротное. Ну да, ведь ноябрь. Всех оделили деньгами. Врачу — свое. Санитарке — свое. Но без благодарности за что-то — оценивая и оплачивая работу. Это их поведение всех заставляло почему-то перед ними почти унижаться. Большая крепкая семья — и вот все испытывали робость именно перед такой семьей. Когда ее усадили на каталку и охранник брякнул: «Ну, поехали, бабушка», — тут же укоротили ему язык: «Какая она тебе бабушка!» А мне стало понятно, в чем их сила все-таки: в этом презрении к чужим. Потом поступил алкоголик: дядя, обернутый в казенное одеяло, и голый, то есть в одних трусах, хотя забрали его по «скорой» из дома. С ним была молодая симпатичная девушка, я подумал, что он ей отец. Оказалось, муж. В общем, она его заметно сторонилась. Стало понятно, что терпит почему-то, но давно без любви. Когда смену сдавали, переполох устроили молоденькие наркоманы… На машине внеслись на пандус, куда можно только «скорым», пытались скинуть быстренько своего с передозировкой. Но курил у входа охранник — сообразил, что происходит, и двоих за шиворот ухватил. Они вырвались и разбежались, бросив и дружка и машину. Мы вызвали милицейский наряд. Машину пришлось откатывать на стоянку — ни водителя, ни ключей. Приехали из отдела по борьбе с наркотиками: только списали номера. Допрашивать было некого — полуживой в реанимации, остальные разбежались.
Мастер, пожилой, солидный, все знающий, говорит очень мягонько и по-русски добротно, будто оглаживает, — к примеру, проходил тут и сказал: «Здравия желаюшки»…
Слышал сегодня, как возмущался криком лифтер, — не крик, а целая история, разносилось по всему приемному из их закутка, хоть он и довольно далеко, в глубине коридора. Вот что я понял: медсестра молоденькая несла в другой корпус мочу на анализ (ходят они с кузовком, как коробейники), разбила у лифта по неуклюжести один пузырек и не захотела убирать. Убирать пришлось лифтеру, и вот он возмущался: «Пусть еще подойдет, я ей врежу!» Самое то удивительно, что эта чепуха стала предметом его возмущенья, озлобленья. Этот лифтер многим не нравится за занудность, к тому же коммунист, любит ругать нынешнее время — и ругает, переходя на брань самую грязную, шкворча ею.
Анна Григорьевна Михайлова работала у нас врачом, потом у нас же лечилась от рака груди, умерла, и была у нас по ней панихида утром. Еще был один врач, терапевт, — заболел воспалением легких, лег к нам же в терапию, а кончилось все реанимацией. У врачей примета: если болезнь по твоему же профилю — это больше, чем судьба.
Всегда получали для морга черные пакеты. Тут пришли вдруг белые — и стали их почему-то беречь. Нарядные, красивые. Жалко.
Второй раз видел, как приходят наниматься на работу в «подвал», что это за типы, — думают, у нас они нужны. Один сказал, что электрик, вида был опустившегося, уже не утерпел, где-то подвыпил, но торжественный и тихий, заискивал, спрашивая про отдел кадров, будто есть такой известный ему этикет — что надо заискивать, лишь бы взяли, хочет как бы по-своему понравиться. Показывал руки свои, хоть они дрожали у него, руки-то алкашные, говорил, что может этими руками еще многое сделать. А тут проходил мимо наш инженер, поглядел на него и грубо очень отогнал, прогнал: «Такие мне не нужны работнички, еби отсюда». Такое отношение к работягам у него обычное — видит, что человек опустился, и не церемонится, гонит без жалости, как собак. Но и инженера можно понять, подвал этот в печенках у него, там больше пьют, чем работают. Идешь утром в морг — а где-то в углу следы с прошлой ночи, кого-то вывернуло. Инженер же с ними вынужден нос к носу. Он скорей при них урядник, чем инженер.
Петров ушел с работы, сдал смену, но выпил, и потянуло его, пьяного, в больницу за весельем. В общем, кто-то настучал нашему директору — а он и рад. Можно оштрафовать в свой карман. Увольнять, гнать ему было бы менее выгодно. Петров понял, конечно, что доложился кто-то из своих. Но сказал, что если еще с него шесть смен рабочих снимут, он уволится. Потому выяснилось, что это одна из медсестер сделала — редкий случай, — но которой он сам вроде бы отказал во взаимности… Петров только и сказал: «Все бабы стервы». Злая баба, жизнью обиженная и озлившаяся на жизнь, на людей, — даже в любви оказывается страшной, злой. В течении всего дня Петров выпивал: уходил, как в туалет, и возвращался уж заряженный, бодрящийся, и так до следующего раза. Было ему весь день одиноко, его гоняли вместо себя — то ребенка врачихи из школы забрать, то для другой врачихи на рынок, то за сигаретами, то в администрацию развлекать пьянку. Там в бухгалтерии, что ни день, чье-то рожденье отмечают. Там все бабы, да такие уроды, что пожрать любят и водку уважают, а им нужно для пьянки, для души, чтобы присутствовал мужик, а удобней всего позвать охранника — он и неприхотливый, и ничего никому не расскажет. В общем, так он и спивается на службе.
Директор объявил, что вывоз умерших из отделений теперь будет оплачиваться сдельно: двадцать тысяч за труп. Завели для учета «журнал регистрации передвижения трупов по больнице», и там еще отдельной статьей «выработка» — кто да сколько отгрузил. И теперь за этой работой бегают наперегонки самые жадные с проворностью похоронных агентов.
Прочитал о людоедах, какой случай имел место в Кемеровской области. Потрясло то, что человечиной они начиняли пельмени, то есть у них-то была спервоначалу мука, потом и желание что-то лепить, как бы хлопотать по хозяйству, и свои приоритеты в еде, читай — любимые блюда. Озверения никак нет, по существу так и остаются людьми, но, значит, жрать человечину можно и не теряя человеческое обличье? Значит, это возможно — обществу людей при каких-то непостижимых обстоятельствах жрать вместо говядины себе подобных и оставаться при том обществом, людьми? Да ведь возможно! Преступлением же в сознание человека становится то, чему он не находит оправданья, но если оправдать, скажем, жаркое из чеченцев патриотизмом и всем прочим, то ведь его бы стали полевые кухни готовить, а солдаты — жрать, и это бы уже не было с точки зрения, скажем, общества, преступленьем, а человечина ведь и меньше отвращение вызывает, чем лягушачьи лапки или змеиная кровь. И ведь делали же немцы перчатки из человеческой кожи, а сувенирные пепельницы — из детских черепов, и не самая дикая была из наций, просвещенная, были и тогда европейцами.
Начато с января 1997
С людьми случается так много нелепых вещей, будто жизнь и есть одно недоразумение. Иногда больница — это кунсткамера или паноптикум. Это когда можно увидеть то, чего еще не видел, но удивительное в своем уродстве. Кто-то сказал, что в морге лежит кастрат, — и побежали смотреть.
Под Новый год много было посещений. Меня (а я сидел в холле) одаривали шоколадом одинокие старушки, что приходили кого-то навещать. Закваска, что ли, у них такая, старая, или это и вправду от одиночества явилось такое желание — дарить чужому человеку, охраннику какому-то больничному, шоколад…
Среди молодых девушек много стало неврастеничек. В прошлом дамочки падали в обмороки. Теперь доводят до обмороков. Орут, вопят, рыдают…
Охранники подзаработали неожиданно на морге. Зашел с улицы торгаш, умолял спасти товар — фрукты. Спасли. Загрузили на ночь в холодильники, благо, пустовали. Теперь думают, как бы это превратить в бизнес, но в тайне от начальства. Деньги смерти не боятся, очень даже любят смерть.
Плотник с розой. Мужичок маленького росточка, рожица сморщенная, со щетинистыми усами, пьет. Пытается ухаживать за женщинами от одиночества. Выбирает, как ему думается, по себе, то есть не очень задиристых и блестящих, а блеклых разведенок из санитарок, можно и с детьми. У одной, у Любани, был день рождения, и он с утра по морозцу принес ей, согревая в телогрейке, одну розу. Но и у санитарок он вызывает брезгливость. Теперь уже жалуются, что надоел: то стоит под дверью и подслушивает женские разговоры, то подкарауливает и неуклюже начинает то ли ухаживать, то ли приставать, а когда посылают его к такой-то матери — уплетается тотчас, похожий на собаку, которая ластилась, понравиться хотела, а в нее кинули палкой.
Труп подешевел! Начальство озабочено тем, как уменьшить оплату. Ну, штрафы… Ну, что еще… Тут подсчитали, что на вывозе умерших, хоть это уже и сдельщина, мужики все-таки обогатились. Ну, мрет народ. В общем, расценки срезали. И сразу же — апатия. Вчера вдвое больше получали за ту же работу. Сегодня — вдвое меньше. Один вопрос, мучительный: за что?!
Кислородчик спьяну напустил в палату кислороду, ну как если бы все конфорки включил и дал ему утекать: а люди, больные, не понимали, почему легче дышится, откуда ж благодать?
Из рапорта на больного, которого за несоблюдение больничного режима отчислили на свободу: «Любил плохо говорить о медперсонале. Не любил тишину и постоянно ее нарушал».
Петров снова напился. Он, говорят, живет уже в больнице, днюет и ночует, — то ли его выгнали из дому, то ли сам ушел. За пьянку директор его оштрафовал, а потом, уже для своего удовольствия, в подвале избил.
Из монолога нашего директора: «Карла Маркса изучали, умники? То-то, у меня все по Карлу Марксу: кто не работает, тот не ест… На улице места много».
Толстая Ирина, регистраторша, когда оформляла мужика, спросила, как обычно, какого цвета ботинки, — он сдавал вещи. А тот взял да задрал ногу с ботинком прямо на стойку: «Во какие — коричневые!»
Дежурные электрики Сергей да Алеха избили дежурного сантехника, новенького паренька, — его обнаружили посреди ночи лежащего без сознания у лифта. Составили рапорт. Того увезли по «скорой», у него переломы ребер. Чего им было делить?
Молоденькие глуповатые девчушки проходят практику от медучилища, всюду суются, всем интересуются, точно собачонки, думая, что открывают в каждом засранном больничном углу тайны медицины. К примеру, привезли старуху, и они глядели, как на операцию, как ей ставила санитарка клизму — обступив кругом в дюжину человек. И потом минуту или две терпеливо ждали результата. Потом упросили Петрова, чтобы он показал им морг, — и побежали за ним вприпрыжку в подвал, будто на карусельку. Пришли разочарованные, ничего не увидели необычного, даже не испугались, хоть надеялись, что увидят что-то страшное — покойников, трупы. Однако трупов в морге не оказалось — уже вывезли. Петров показал им, что есть, что осталось в холодильнике: гору ампутированных ног, которые у нас заворачивают, точно селедку. Потом «скорая» подъехала, как потом оказалось — с инсультом, а они выбежали толпой в белых халатах, так что родственники и тот, который лежал, чуть не распрощались про себя с жизнью, когда увидели целую-то толпу людей в белых халатах. Вот уж страшно.