На свете существуют три разные любви.
Мы ошибаемся, требуя от всех трех одного и того же; требовать надо разного.
Родных надо любить, только давая и ничего не требуя взамен. Понимания моей жизни от них требовать не следует; они и не должны ее понимать.
Понимания следует требовать от сверстников, т. е. от завоеванных друзей. Друзья даны для обмена, роста и понимания. Им можно сказать: «не меня полюби, а мое». (Родные же любят только меня, но не мое).
От возлюбленного – и от своей к нему любви – ждешь соединения всех любвей: понимания, нежности, любви к себе и к своему, невозможности существования без тебя и вне тебя. Невозможности быть счастливым без тебя.
30/VIII 60. Безусловно, самый большой мой недостаток в общении с людьми – тот, что я слишком крупной монетой даю сдачу в ответ на мелкие подлости. Маруся лжет мне в глаза, хотя я от нее не заслужила подвоха: я кричу. Маляры, столяры, сторож, плотники, печник, слесаря… Лгут, плохо работают, клянчат, обманывают, крадут, мухлюют. Я не кричу, но обижаюсь, перестаю разговаривать, не сплю… А между тем люди «этого звания» бывают добры, велики, самоотверженны, но до понимания чести, до моего отношения к слову не доросли и дорасти не могли – поэтому вести с ними счет в этом смысле не только глупо, но и недостойно… А вообще надо учиться быть сдержаннее (на 6-м десятке!), не провоцироваться, не реагировать, не тратиться попусту, а делать свое дело (во имя общего!), благо оно есть!
8/X. Вчера школьники 2-го и 5-го класса пришли в Библиотеку, чтобы встретиться с К. И.
Я впервые после многих лет снова видела К. И. с детьми.
Он был с ними 4½ часа. Утром жаловался на перебои, а тут мгновенно выздоровел. Оторвать его от них, их от него – невозможно было. И он, и они испытывали наслаждение. Он читал маленьким стихи, большим «Серебряный герб», потом пошел с ними в сад, собирал щепки, устраивал гонки, кричал, командовал. Девочка влезла на дерево: «Браво, Наташа» – кричал он – «выше! выше!», а под деревом стояла учительница (как и все они: на уровне прежней плохой домработницы) и вопила: «Слезь сейчас же! Кому говорю!»
Это был настоящий праздник и для него, и для них.
Это был шедевр актерского обаятельного выступления.
И я подумала о том, где сила и где граница этого обаяния?
Он – для детей и для взрослых. Но не для юношей. Граница – здесь. Наташа Ростова говорила, что рука Пьера сделана по задку ребенка. Талант К. И. весь впору ребенку – и только ребенку. Юношам К. И. не может дать ничего – разве что, если они снова на минуту захотят стать детьми. Юноши и ему неинтересны, потому что юноша это этика, это философия, а не только художество… Вот почему он не находит контакта с таким прелестным юношей, воплощением юности, как например Саша Александров. Саша весь в вопросах: благородно неблагородно? что есть подлость? а К. И. не этим жив.
20/X 60.
Барбитураты
Не виноваты,
А виноваты
Дегенераты.
Я выписал дочку
В рассрочку.
Она мне меняла сорочку
И ставила дивный компресс,
Как ангел, сошедший с небес[182].
23/IX 61. Переделкино. Осень. Единственное время, когда природа тянет меня к себе. Но я поняла, что бывать в лесу или у моря, или в поле может только человек счастливый. Природа, тишина обостряют все чувства. Если человек несчастлив – как я – в лесу он несчастнее вдвое. Если он счастлив – о, как хороши тогда клены и дубы; не просто хороши, а упоительны.
30/X 61. Переделкино. Лес, скамьи.
Сталина вынесли из мавзолея «в другое место». И сразу несмотря на Кочетова, Маркова, Старикова, Грибачева, Софронова – сразу стало легче дышать.
Сталинская эпоха кончилась не в день его смерти и не в 56 г., а вот теперь. Конечно, искоренять то, что он насадил в душах, придется еще десятилетия… Но все-таки мы до этого дожили: он назван убийцей. И детей не будут водить кланяться его гробу.
2/XI 61. А люди плачут, пьют, не спят, и наверное многие – вешаются.
Знали о крови. Но теперь они с нею словно бы заново лицом к лицу.
Трудно простить кровь. Но может быть не прощают другого: всех непогибших сделали соучастниками убийц. Тысячью средств. И сейчас это видят даже слепые. И прежде всего писатели – если они не Кочетовы.
Пьют. Плачут. Будут стреляться.
18/I 62. Переделкино. Поэма Коржавина[183]. Всегда умно, изредка поэтично. Думать он умеет.
Стихи Корнилова и он сам[184]. Сумрачность, лобастость. Очень чувствует меня. Поэт большой, несомненный. Час читает поэму. К сожалению, много служебных связок и много грубости. Но поэт истинный. Я говорю неточно, заразившись его волнением, и от спешки (он – на поезд), и от присутствия друзей. Но он все понимает и отвечает очень точно: «Сейчас поэзия должна нести и службу прозы».
19/I 62. С. читал стихи Корнилова. Поэт, поэт! Передал мне его вопрос: соглашусь ли я рекомендовать его в Союз? Конечно, да – но ведь моя рекомендация ему не поможет.
С. дал мне целую тетрадь.
9/II 62.
ДЕДОВЫ ПЕСНИ:
Барбитураты
Виноваты,
Что мы с тобой
Дегенераты.
***_____
И аскорбинка
Не спасет
Того, кто сроду
Идиот.
3. III.62. Корнилов. Настоящий поэт, то есть в стихах его есть сила, правда, власть. От первой встречи в Доме Творчества, когда он читал нам – собственно мне – поэму, я запомнила только силу стихов, застенчивость и опущенный лоб. На днях он был у меня. Наружность оказалась другая – я бы его не узнала. Но он и в общении – поэт. В речи тоже все особенное, неожиданное и похожее на его поэзию – так было у Пастернака.
Об Ахматовой и Цветаевой: «Цветаева иногда кажется сильнее, громче. А потом понимаешь, что ахматовские 36.6 – это будет всегда, всю жизнь, это стойко. А там 38.5 – но ненадолго».
О стихах и прозе говорит как человек искусства.
5/Х 62. Корнилов. У меня все время болит сердце: Корнилов. Я постаралась уговорить В. В.[185], которой нравятся его стихи, вступиться за его книгу. Пока она не сделала ничего. Я сочинила обращение в президиум Союза Писателей от имени деда, АА и Эренбурга – чтобы его приняли в Союз без волокиты – не знаю, удастся ли…
А пока он играет судьбой.
Лесючевский[186] отказался подписать с ним договор и напомнил ему «плохую», «идейно-порочную» поэму «Шофер».
– В поэзии трудно определять плохое – сказал ему Корнилов. – Сегодня так, завтра этак. Было время, когда на плохих поэтов писали доносы и их расстреливали, а потом оказалось, что они-то и были самые лучшие поэты.
Принимая во внимание, что Борис Корнилов был расстрелян по доносу Лесючевского…
18/Х 62. Только что от Эренбурга.
Занимает его сейчас по-видимому одно: «Новый Мир», Твардовский[187]. Твардовский сегодня должен у него быть – с Дементьевым и Заксом. Они что-то имеют против V части воспоминаний. Илья Григорьевич думает – главу о зверствах над евреями. Рассказывал про Твардовского, как шло редактирование других частей. Говорит – Твардовский не антисемит, у него к евреям болезненный интерес.
Говорил о ссоре Твардовского с Гроссманом, Паустовским, о ненависти к Мартынову, нелюбви к Пастернаку и Мандельштаму.
Цветаеву Твардовский признает поэтом – некрупным, но поэтом.
21/Х 62. Белинков[188]. Очень образован. Очень умен. Талантлив. Судьба и труд – трогательнейшие, заслуживающие уважения. Болезнь, заслуживающая жалости, сочувствия, тревоги. Жена – подвижница.
И всегда, с первого дня, мне с ним неловко, не дружно, всегда общение с внутренним раздражением (обоюдным) и через силу с моей стороны. Всегда рядом с преувеличенной вежливостью – внутренняя неделикатность, даже грубость. Всегда настырность, напор, нетерпеливость и нетерпимость с его стороны, с трудом сдерживаемая обида с моей. И наверное с его.
Один раз мы уже объяснялись, выясняли. Больше объяснений не будет. Постараюсь без ссор – отойти. Впрочем, кажется наша последняя беседа об Олеше – о его статье об Олеше – уже ссора.
Мне он стал ясен.
Анализировать художественное произведение он умеет только формалистически – никак иначе. Шкловитянство он всосал с молоком и, хотя возненавидел Шкловского, понимает только по-шкловски. А затем – кроме формализма – публицистика, для которой художник – лишь трамплин.
Тынянову естественно быть трамплином. Но с Ахматовой так нельзя. Она сама по себе ценность, не как предлог. Даже крошечный Олеша – и тот художник и требуется писать именно о нем; а не рассматривать его, как повод.
Кроме всего прочего, – он зол. Эгоцентризм же феноменальный. И таковое же самолюбие.
Не моего романа.
3/I 63. Переделкино. Дед прочел мне вслух речь прокурора на процессе Эйхмана[189] (Иерусалим, 1961).
Фотографии. Фотография свидетеля, упавшего в обморок от собственных показаний. (А когда он видел – он не терял сознания)[190].
Из этого процесса ясно, что меньшинство, если только оно организовано – могуче. Меньшинство светлых и меньшинство темных. О светлых Герцен писал: «Россия будущего существовала только между двумя-тремя»[191] и пр. Фашизм начинала горсть подонков, которая заразила потом всю Германию. И только ли Германию. И музыка, философия, литература, демократия оказались бессильны.