Из «Прометея» о деньгах пока сведений нет, т. е. по мановению Семичастного выкинут ли мою рукопись – еще неизвестно.
6/IV 67. Друян – редактор Облита. Привез мне просьбу издательства сделать всю стихотворную часть сборника. Привез замечания Левы и корректора по тексту «Поэмы».
23/IV 67. Из Ленинграда – полный отказ. Конец антологии. Теперь воскресит ее только Орлов[284], если вернется и захочет. Попробовали мы, через друзей, предложить Гослиту, но – мое имя мешает…
Если бы не Соня[285], если бы не Соня как я была бы рада этой помехе, возвращающей меня к Ахматовой и Фридиному дневнику! к настоящей работе!
В «Лит. Грузии», в № 5, как будто все-таки пойдут ахматовские стихи с моей врезкой.
В «London magazine» статья Александра Верта о Шолохове, о моем письме, об «Опустелом доме». Не худая, хотя кое-что и опасно; в частности, лестное сопоставление с «Реквиемом» – опасно для моих ахматовских работ.
5/V 67. Сдаю Ахматову для Лениздата. Много вычиток, проверок, справок и пр. Советуюсь с Никой (она очень толкова и исполнительна), с Эммой Григорьевной (толкова по-другому) и внезапно приехавшим Толей. Он остер, понимает вопрос и дает ответ мгновенно, но иногда, как это ни странно, при его демонической и властной манере, дает советы совершенно ребяческие.
Из «Лит. Грузии» корректура: и стихи, и врезка идут. «Москве» – нос.
12/V 67. Вчера – крупная неприятность.
Сигнальный № «Литер. Грузии», где редакция вписала «первая публикация» – в то время как я сообщала им, что 3 стихотворения из 7 печатались в 20-ые годы – и искалечила мою врезку.
То, что могло быть радостью, стало болью.
Послала им сразу телеграмму и письмо, но ни на что не надеюсь.
Скоты.
Всякая работа в печати невозможна из-за скотских нравов, господствующих во всех редакциях.
16/V 67. Пиво-Воды. Переехала вчера.
В последние дни до переезда читала «Траву забвения» Катаева.
Как же я еще раньше сама не догадалась, что он ученик Бунина. Тех же щей, да пожиже влей. Злокачественная теория точного описания предмета или человека: опишу девочку, опишу пепельницу. Чехов до этого не унижался. Он понимал, что меткость описания, передачи предмета и длина описания – все должно быть поставлено на службу душевного движения. Музыка должна диктовать точности свои законы, если же музыка не звучит – то кому нужна эта блестящая точность?
Вещь Катаева кажется растянутой – потому что в ней нет главного; скопление блестящих точных изображений – кажется тянучим.
Кроме того, вещь несовременна: взгляд на 20-ые годы сусальный, взгляд 30–40-х, а не 60-х годов.
Не без холуйства.
О Бунине и Маяковском читать интересно; вся же история Клавдии Зарембо звучит выдуманной и фальшивой.
13 июня 67. Москва. Из Лениздата письмо с глупыми, но невинными вопросами. Пока выкинуты три стихотворения, среди них «Стансы»[286].
9/VII 67. Москва. Какая я счастливая: могу писать, не заботясь о печати. Пенсия. И тыл: К. И. и Люша. И совершенное, болезненное отсутствие честолюбия. (Его мне отбили, как можно отбить почки).
12/VII 67. Пиво-Воды. Читаю 2 тома воспоминаний Анненкова.
В сущности это воспоминания о моем детстве: все мне смутно знакомы – и Комашко, и Евреинов, и Н. Кульбин и Ваня Пуни.
Читать интересно, хотя и противновато. «Наш пострел везде поспел», – всеядность и поверхностность характерны для него. Некоторых вещей он не понимает решительно: говоря о письме Пастернака к Хрущеву он уверяет, что оно было вынуждено. В этом письме Б. Л. просил не высылать его за границу, потому что без России он не может. Между тем письмо это, конечно, было совершенно искренне – за границу он хотел ездить, но жить мог только здесь (как и АА). Он был поэт – ему надо было слушать язык.
Чем интересна книга Анненкова – это документами, газетными вырезками. Он приводит писательские требования расстреливать «врагов народа» – и мы читаем честные имена: Тынянов, М. Слонимский, Е. Шварц… Что же удивляться Слуцкому, выступившему в другое время против Пастернака.
16/VII 67. Позавчера в Ленинграде должен был состояться суд: Лева против Пуниных[287]. Туда поехали Эмма Григорьевна, Николай Иванович, Надежда Яковлевна[288]. Жду известий.
Подписала 2 договора: с Лениздатом (на Ахматову) и с Просвещением (на Фридин Дневник). Конечно, это хорошо, но и плохо: если бы не эти 2 договора, у меня было бы блаженное положение – никаких отношений с издательствами! Моя мечта.
26/VII 67. Пиво-Воды. Читаю Дневники и Письма Байрона, которые почему-то не берут меня за душу. Холодно, поверхностно, самолюбиво, блестяще. Читаю и размышляю не о нем, а о себе: отчего меня так ранит распутство? Ведь мне не 16, а 60. Пора бы постичь мужскую природу. Кто-то сказал мне недавно: ведь это легчайший из грехов. Нет. А почему нет? Наверное потому, что он связан с тягчайшим: ложью.
27/VII 67. Пиво-Воды. Уже второе письмо от Жирмунского о том, что я должна дать показания для суда.
Это же мне внушает Эмма Гр., которая была здесь несколько дней назад и рассказывала о суде и выступлениях своем, Ник. Ив. и Над. Як.
Суд начат, но отложен до сентября.
Придется мне писать… Ох, трудно.
Лениздат торопит с примечаниями. Самая неприятная для меня работа – словари и пр. Книга общая с Эммой Гр. и надо выработать совместную систему. Для этого надо ехать в город. Для словарей нужен Саша, а он идет в отпуск. Меня это мучает, тем более, что АА ненавидела объяснять свои стихи.
2/VIII 67. Пиво-Воды. Перечитывая (для материала о Пуниных) свои ахматовские дневники подряд, я поняла, как подавать их дальше. 38–41 это одно, это сплошняк, а 50-ые и 60-ые годы надо писать по-другому: отдельные монологи и диалоги, без сплошняка.
Ташкент – 42 г. – я перечесть пока не решилась.
22/VIII 67. Москва. За окном тяжело грохочет жара – машины это будто ее колеса.
Мучительно работаю над примечаниями, которые не только не нужны – вредны лирике.
1/IX 67. Примечания пили у меня кровь 2 недели. Не знаю, лжет ли издательство или говорит правду – но оно уверяет, что книга задерживается из-за примечаний.
Сегодня умер Эренбург. При всех своих грехах, проступках и преступлениях он был человек талантливый, и в его душе и уме совершалась духовная работа – значит, он все-таки светил. И свет погас.
По жалобам нашего общего врача, В. А. Коневского, вел он себя, заболев, непослушно, грубо. Ни за что не хотел лежать, кричал, что выбросится в окно, обзывал врача знахарем. Очень избалованный здоровьем был человек.
Умер он легко – во сне. Непосредственная причина инфаркта – смерть Савича[289].
8/IX 67. Опять аврал: в среду приедет Друян – и я хочу к его приезду приготовить еще примечания. Гоняю Сашу. Пишу Грише[290] в Ленинград. Говорю по телефонам. Устаю. Взяла экземпляр «Поэмы» у Л. Д. Большинцовой[291] – оказалось, там поправки АА октября 65 г. которые обязывают к некоторым переменам в сданном в издательство тексте. Завтра придет Ника, будем решать.
Ох, сколько сил отнимает и еще отнимет эта книга!
Много рассказов о похоронах Эренбурга.
Истинно народные похороны, массы людей у Дома Литераторов и на кладбище.
Казенное бормотание над гробом – кратчайшее, скорей, скорей… Все – скорей. Чего-то боятся (чего?). На кладбище – скорей, скорей закопать гроб. Не пускали людей на кладбище, стояла цепь милиции: «Санитарный день, нельзя». Какой-то страх перед этими похоронами. Почему?
Беседа мильтона с кем-то: «Когда образованные – всегда свалка. Я уж знаю. Я по очереди дежурю: один день на футболе, другой – на кладбище».
14/IX 67. Москва. Мне лучше – настолько, что я без мук выдержала приезд Друяна, длинные разговоры о книге с ним и с Эммой Григорьевной – вместе и порознь. Кроме того у меня побывала Большинцова и ответила на мои вопросы по ее экземпляру «Поэмы» – драгоценному потому что туда внесены ею поправки под диктовку АА в октябре 65 г. – т. е. выходит последние. Но Л. Д. здорово запутала дело, вписала туда уже после смерти АА поправки, продиктованные ей… Виленкиным![292]) – она, при всей ее любви к АА, не очень-то разбирается в сокровище, которое оказалось у нее в руках. Долго и я не могла разобраться, но наконец поняла, что к чему – главным образом, сама – а отчасти показывая текст Эмме Григорьевне, Нике, Мише Мейлаху, который был здесь проездом.
Досадное дело – примечания – продолжает меня раздражать и утомлять. Вместо того, чтобы сообщать всё, что я знаю о каждом стихотворении («Просится в “Поэму”, но я не пускаю» и т. д.) я пишу, кто такой Лот и где церковь Скорбящей… Досадно.
АА жаловалась, что «Поэма» ее не отпускает; теперь она не отпускает меня. Днем – а иногда ночью – думаю о том, как я могу обосновать тот или другой вариант: почему «не заплачет?», а не «не плачет»? И кроме того о тактике и стратегии… В последнем мне никто не советчик. Как дать 3 строки в «Решке» – так ли, этак ли? Не потоплю ли я весь корабль?
И не пойму, с кем посоветоваться. Молодые слишком решительны. Старые слишком трусливы.
Для примечаний мобилизовала письмом Гришу Дрейдена. Он знаток Ленинграда.
На подоконнике лежит перепечатанный Фридин дневник, за который я еще НЕ села…
А мой когда? Если бы я занималась им вместо примечаний – ахматоведение выиграло бы…