Но – взялась – надо сделать.
Третьего дня вдруг звонок – кто-то вернулся или приехал из Норвегии и спрашивает у меня от имени норвежского издательства, где и когда вышел по-русски «Deserted house…»[293] И – не прислать ли денег…
Меня мельком ругнул Михалков в паре с Костериным, написавшим письмо Шолохову по поводу его выступления на 4-м Съезде. И опять никто ни гу-гу. Центр начальственной злобы – Вознесенский (его имя и стихи уже отовсюду снимают). Я терпеть не могу Вознесенского, но ведь в своем письме[294] он прав. И – никто.
Рычаги![295]
29/IX. Примечания кончены на 90 %. Очень помогли – Гриша Дрейден и Володя Глоцер.
По слухам, Пунина ходила к Суркову жаловаться на то, как напечатаны в «Лит. Грузии» стихи АА. А как они напечатаны? Почти хорошо (кроме ошибки редакции о «впервые»).
10/X 67. Примечания отосланы. И сейчас же я взялась кончать работу над Фридиным Дневником. И сейчас же – десятки вопросов Друяна, по телефону и письменно. И сейчас же – статья деда об АА. Я дорабатываюсь до распухшей головы, до уныния. И сколько бы я себя не убеждала, что все это счастливые задачи, которым надо радоваться и гордиться – я рвусь от этого почета к своей работе и никак не могу прорваться – ни на день, ни на час. Будто рвусь сквозь туннель.
Свет все время виден – вот-вот кончу – но нет.
При этом теряю папки, списки, я начинаю истерически искать и сердиться зря на Сашу.
Один раз вырвалась к деду. Дед хорошо слава богу. Читал мне статью об АА и сегодня прислал. Много моего. Рада, что ему пригодилось.
Получила очень трогательные письма от Ю. Г. и Ант. П.[296] о моих «Записках» – я выше Эккермана!
20/Х 67. Я получила возможность несколько часов держать в руках «Поэму», напечатанную Амандой[297]. Увы! Ужас и срам! Вся вещь утоплена в опечатках. Вместо
Я ль растаю в казенном гимне
напечатано
в казенной глине…
Опечаток десятки. В примечаниях вранье. Бедная АА! Скорее бы нашу книгу! Но когда она выйдет и в каком еще виде…
27/Х 67. Мерзостные вирши Вознесенского в «Лит. Газете» снова навели меня на мысли о причинах его популярности. С. Я. отвечал: мода. АА отвечала: эстрадник. А я все не могла понять. Теперь додумалась.
Стихи его (все, всегда, или почти всегда) плохи отсутствием единой мысли, единого чувства, они распадаются на острые отдельные штучки-мучки: образ, рифма. Никакой волны. Но он эту волну – иронии, негодования, нежности – на эстраде создает голосом. Голос все объединяет. Ну как музыка на плохие слова. Но когда слова остаются одни – без голоса, в печати – они бессильны. Штучки-мучки рассыпаются, как бусины.
Была у Е. С. Вентцель – Грековой. Там смешно: начальство Академии, где она профессорствует, в лице замполита, выразило свое неудовольствие по поводу ее прекрасной повести «На испытаниях»: почему она, прежде чем печатать, не согласовала (!) повесть с ними? Почему в повести нет героев, достойных подражания и пр. Ну, это все обыкновенно, а вот что меня удивило: эта смелая, сильная, умная женщина всё приняла всерьез, огорчена, даже осунулась и т. д.
Это ее первая по-настоящему хорошая вещь. Но она еще не уразумела, что значит быть писателем.
Подробности:
Замполит: – Генерал Сиверс (главный герой) не наш человек. Недаром он дворянин.
Е. С. – Но Владимир Ильич тоже был дворянин.
Замполит – Нет, он был мещанин.
3/XI 67. Ахматовская книга в производстве. Сегодня я звонила в Ленинград Друяну и продиктовала ему поправки к дедовой статье.
3 строчки «Поэмы» грызут меня отчаянно.
Кончила вычитывать новый экземпляр своего Дневника. А за это время подвалил заново переписанный Фридин Дневник. Завтра сажусь за него снова. Когда и он уйдет – сяду продолжать знакомиться со своим ахматовским Дневником 60-х гг.
«Начало», как это ни странно, имеет успех[298].
В «Новом Мире» № 9 стихи Алигер. О том, что счет «оплачен и оплакан». Руки чешутся написать ей – или в «Новый Мир» – письмо… Оплачен! А Лесючевский до сих пор заведует издательством, а Эльсберг[299] не исключен из Союза… А Нюренбергского процесса не было… Оплачен! Оплакан? Да, океаном слез… Но где же могилы мучеников? Памятники? Розы? Поминальные дни?
16 ноября 67. Продолжаю конспектировать свои ахматовские Дневники.
Вчера вечером была у Ник. Ив. Харджиева, отвезла ему 39–41 гг.[300] Он – один из героев, что-то скажет? Страшная лестница, холостяцкая квартира с чем-то симпатично живописным на стенах. Что-то мансардное. Н. И., которого я не видала года 3 (или более!) – прежний: то обаятельный: прелестная улыбка, умнейшие глаза, блестящая речь – то тяжелый, мрачный, со срывающимся в визг голосом. Тут же усталая, измученная болезнью сестры, Эмма Григорьевна. Разговор шел интересно и бодро, пока Н. И. не заговорил о войне, которую ведет против него Н. Я. Мандельштам. Он показал мне ее письмо – грубое, бешеное; угрожающее; оно хоть и подписано, но по стилю – анонимное. Узнаю Н. Я., причинившую мне столько зла (клеветой, ложью) в Ташкенте. Хочу быть с ней в мире – и подальше, подальше, подальше. Пока что это удавалось, хотя она очень ухаживала за мной (через других) в последние годы.
Сейчас у нее салон и она – могущественная дама.
Н. И. – человек сумасшедший (иногда), но всегда честный. Она обвиняет его в воровстве. Это безнравственно – и в личном, и в общественном плане. Он, говорят, превосходно сделал Мандельштама. Говорят знатоки – я верю, потому что голову Н. И. ценю очень высоко.
Какая горечь – всякий выход в люди. Казалось бы, должно бы существовать ахматовски-мандельштамовское братство исследователей… Нет. Мало нам Пуниных.
1/XII 67. Писала письмо к Алигер. Когда пишу – не редактирую, не саморедактируюсь, а пишу – сутки превращаются в хаос, в тяжелую болезнь. Усмирить мозг невозможно, все знаю наизусть, и в кровати продолжаю в уме править и писать.
Два дня назад Саша отвез и вручил это письмо Маргарите Иосифовне. Другие экземпляры готовы, но я решила ждать еще дня 3, никому не показывая, чтобы дать ей возможность как-то поступить: позвонить мне, написать или еще что-нибудь через кого-нибудь. Пока – ни звука.
Этого своего письма я боюсь. Оно гораздо страшнее, чем Шолохову, потому что гораздо более по существу[301]. Мне не хочется, чтоб оно широко распространялось, чтоб оно попало за границу. Быть ошельмованной на весь мир – этого Алигер не заслужила. Она, конечно, казенная душа, но не злодейка, не Книпович, не Кедрина. Это – размежевание внутри «либерального лагеря». Оно нужно – но может быть не столь звонко.
Я заметила в себе несомненное уродство. По-видимому, оно было всегда. Меня всегда больше ранит слово, чем поступок, больше – мысль, слово – чем судьба человека.
Когда я прочла Алигер, зачесалась рука. И все во мне набухало. То же было, когда я читала «Зарев». То же – когда мне теперь читают 4 строки из поэмы Сергея Смирнова (Сталин был так велик, что когда он умер его сопровождал венок раздавленных людей)[302]. Мне кажется, спускать подлецам и не подлецам слова – нельзя.
Но конечно это уродство. Мое. Спасать людей – важнее. Не словом – или словом – но спасать людей.
Вчера я пыталась слушать ВВС – дискуссия Чаковского с английским критиком о Синявском и Даниэле. Было слышно только минутами. Когда англичанин сказал что-то насчет репрессий при Сталине – Чаковский спокойно сказал, что ошибки (?!) были, бывают и сейчас, и что ошибки сталинского периода разоблачены КПСС.
У меня оборвалось сердце, и я выключила приемник.
Ошибки? Какие ошибки? Чьи? Ведь следователи и прокуроры знали, что они имеют дело с невиновными. Чьи же ошибки? А процессы? Подготовленные? Прорепетированные?
Организованные злодейства у него язык поворачивается называть ошибками! 30 миллионов ошибок!
Перечла «За далью даль» Твардовского. Искала цитату, соответствующую мыслям Алигер. К сожалению, краткой и точно совпадающей не нашла, хотя по сути мысль та же. Боже мой, какая вещь! Сила, богатство, задушевность; когда о войне – пушкинская звонкость («на жарком темени стволов»). И какое убожество мысли, полная ее подцензурность и потому вялость – потому что мысль не может быть ясной, когда оговорка ложится на оговорку. Поражает пустота мысли:
Да, то что с нами было –
Было.
А то, что есть,
То с нами здесь.
Вот и понимай, как знаешь. Вчера был понедельник, а сегодня вторник. Всё.
18/XII 67. Мое письмо к Алигер кипит, бурлит, вызывает возмущение и споры. Алигер ходит по друзьям и ищет защиты – иногда удачно. «И какое Л. К. имеет право судить всех!» «Алигер не Шолохов!» Это верно. И я сама очень жалею, что мысли, необходимые, живые, заветные, пришлось высказать по поводу Алигер – а не Сурова или Софронова, например. Она просто овца, разновидность «Софьи». А стихи гнусные.
Ира Огородникова – приятельница Копелевых, деятель иностранной комиссии, сказала, что если мое письмо к Алигер появится в эфире – надо будет организовать ответ от имени В. Каверина и К. Паустовского… Надеюсь оно в эфире не появится, я все сделала, чтобы НЕ появилось – но и не верю я, чтобы Каверин и Паустовский выступили против меня.