Утвердилась в своих прежних мыслях и обосновала их.
Пастернак писал о Маяковском, что 150 миллионов – творческая вещь, магнит, ничего не поднимающий.
На мой взгляд – 50 % Цветаевой – вещи не творческие; 25 % – безвкусные; 25 % – гениальные.
Маршак говорил о цыганской страстной ворожбе в ее поэзии. Это верно. Ворожба над словом – в «Тоске по родине», в «Попытке ревности», в «Кусте».
И вдруг она заменяется пустым механическим словоговорением, мертвым. В скифских стихах, например. В кусках поэм.
Чтоб не жил, кто стар,
Чтоб не жил, кто зол,
Богиня Шитар
Храни мой костер.
(Зарев и смол!)
Чтоб не жил кто стар
Что нежил, кто юн!..
Это ведь механическая графомания, которая может кончиться на следующей странице, а то и через три.
Из ее дневников, цитируемых в комментарии, видно, что она часто писала вперед прозой и обдумывала, куда что и как повернет – а потом излагала стихами. Вот тебе и ворожба!
Она много и постоянно работала, но в 50 случаях из ста – не вдохновенно, а рассудочно. И этими рационалистическими экзерсисами загорожены в книге шедевры. И эти рассудочно-новаторские (вместо вдохновенно новаторских) экзерсисы породили холодное вытрющивание Вознесенского, Мартынова. Ворожбу-то они не унаследовали, а вот это:
Взрывом газовым
Час. Да-с.
Кто отказывал
Тот даст.
Это не заумь и не ворожба, а тяжкий воловий невдохновенный труд, в котором она же попрекала Брюсова
Не дай Бог. У Пастернака так бывает и у Маяковского. Но реже.
Поэмы растянуты, болтливы, неподвижны. Есть ощущение, что колеса машины буксуют, крутятся зря, ни с места. («Поэма горы», «Поэма конца»). О «Царь-Девице» и «Молодце» молчу – безвкусно до бездарности.
Зато – «Куст»! Зато – «Плач боли и любви»! Зато – истина в пяти словах! Зато – «Тоска по родине»! И, превыше всего для меня сейчас, два из стихов к Блоку (Это не «Час. Да-с»). На одном я помешалась и повторяю его без конца:
Огромную впалость
Висков твоих – вижу опять.
Такую усталость:
Ее и трубой не поднять.
Державная пажить,
Надежная, ржавая тишь.
Мне сторож покажет,
В какой колыбели лежишь[322].
Предисловие Орлова – ни глупое, ни умное – никакое – и со всеми обязательными казенными пошлостями. Слово трагедия – через строку, но о настоящей трагедии ни слова. О расстреле мужа и ссылке дочери сказано так:
«Цветаева долго мечтала, что вернется в Россию “желанным и жданным гостем”. Но так не получилось (!) Личные ее обстоятельства сложились плохо(!): муж и дочь подверглись необоснованным репрессиям».
(Такими словами о расстреле и Сибири!)
Но это неважно: ахматовский «Поздний ответ» написан, и там всё сказано про судьбу Марины Цветаевой. И страны.
3 октября 68, четверг. Вчера Эмме Григорьевне позвонил из Ленинграда Друян:
«Книги Ахматовой не будет. Она вычеркнута без рассмотрения».
Предложил нам троим написать требования на 100 %.
Какая инстанция совершила этот подвиг? Ленинградский Обком, доблестный тов. Толстиков?[323] Москва – Комитет по печати? Кто?
АА говорила: «Со мной бывает только так. Никогда иначе. Ведь это я, моя биография».
14 октября 68. Какой подарок – поведение подсудимых на суде! Они имеют право повторить герценовские слова: «Мы спасли честь имени русского и за это пострадали от рабского большинства»[324].
28 октября 68, понедельник. Сегодня месяц, что я из больницы.
Дошли подробности ленинградского разбоя.
Уволен из Библиотеки Поэта (то-то рад Лесючевский!) – Орлов, И. В. Исакович и какая-то еще женщина на Бух. Увольняли их с треском и громом – предательствовал наш друг по делу Бродского, Толстиков. Какой-то болван за границей, мемуарист, написал где-то, что Гумилев был английским шпионом. Это – собачья чушь, потому что Гумилев – офицер, патриот, мог быть кем угодно, кроме шпиона. Но этой чуши пожелали поверить. А в книге, составленной Эткиндом – «Русские поэты-переводчики» – дан Гумилев, и в книге, составленной Орловым – «Поэзия ХХ века» – тоже есть Гумилев. Это названо идеологической диверсией; кроме того, Эткинд в предисловии написал правду, т. е. что наша переводческая школа сильна, потому что поэты не имели возможности писать свое и вынуждены были переводить. Это тоже диверсия. Эткинда собираются выгнать из Института Герцена и может быть даже лишить профессорского звания (слухи), хотя книга с выдирками выйдет. (Переводы Гумилева заменяются Маршаком и Лозинским).
Была подготовлена более мягкая резолюция: с выговорами, но Толстиков предложил увольнять.
С докладом о Библиотеке Поэта выступил известный ленинградский прохвост Выходцев[325]. Орлов искажал представление о советской поэзии, печатая Мандельштама, Цветаеву, Заболоцкого…
Словом мы снова погрузились во мрак средневековья.
4 ноября 68. Сегодня я узнала, что в редакции «Огонька» повесили портрет Сталина.
12 ноября 68, вторник. В «Знамени» роман Чаковского во славу Сталина[326]. Он видите ли был противоречив… Этот плоский, совершенно элементарный палач.
Мне хотелось бы написать А. Б. Чаковскому такое письмо:
«До сих пор я думала, что самая гнусная профессия в мире – это быть палачом. Теперь я поняла, что есть еще более гнусная: быть защитником палача».
Перечитывала «По ком звонит колокол». Ах.
А какая у него удача – Пиляр… Такой героини еще не было ни в одном романе.
А как верно у Хемингуэя – потому что так и в жизни – что людей поднимают на борьбу не рассуждения о крупной и мелкой буржуазии, какой писатель. Какой великий писатель. Каждому слову веришь. И этому мужеству, и этой любви, а ненависть к людям, которые могут отрезать девушке косы и засунуть их ей в рот. Нарушение нравственных норм.
Но, как мы знаем, побеждают фашизм только танки и самолеты иностранных государств. (Если иностранные войска сильны). Партизанская ярость народа – или декабристы – против фашизма бессильны.
А как написан Кольцов!
19 ноября 68, вторник. У меня была Нина Антоновна. Трудно было мне – она сидела до 2-х ч. ночи! Она привезла мои «Записки», которые я давно хотела ей дать и не давала из-за Виктора Ефимовича: А. А. последние годы его не любила, и я не хотела, чтобы он читал. Тем более, что он на пунинской стороне… Но Толя сказал мне, что Ардов в отъезде, и я поспешила дать «Записки» Нине Антоновне. Теперь она их вернула. Большие похвалы. Никаких замечаний (Правда, у нее нет памяти). Говорит она затрудненно, а все-таки рассказала кое-что интересное. Например, что в начале – или в середине? – 30-х годов она приехала в Ленинград и пришла к АА. У нее топилась печка, и на полу у печки сидел Пастернак. АА ушла к телефону. Пастернак сказал Нине Антоновне:
– Я решил здесь жить. Поселюсь здесь на полу, и никуда отсюда не уйду. Это мое настоящее место.
Я спросила у Нины Антоновны, как это случилось, что Ардов выступил в защиту Пуниных?
Она объяснила так: – Виктор очень добрый. Он считает, что единственным результатом суда, если бы победили мы (Лева) было бы решение отнять у Пуниных деньги. Бумаги у них все равно не отнимут – только деньги. А они нищие. И ему их жаль.
2 декабря 68, понедельник. Работаю. Книга движется. Параллельно дневнику рассматриваю один запутанный экземпляр «Поэмы», и это очень много дает для истории текста. Посылаю Жирмунскому.
Был Адмони.
Рассказал историю с Добиным. Бог знает что делается в моем Ленинграде! Вышла книга Добина[327]. Вероятно, она плохая. Это раскаявшийся рапповец, чья душа хочет омыться Ахматовой. Бог с ним. Так вот его книга, над которой он работал много лет, вышла. Он купил в Лавке Писателей 250 экз., привез домой, начал надписывать… На следующий день к нему на дом явилась зав. лавкой и заявила, что ей приказано отобрать все экземпляры обратно…
В книге перепечатываются 2 первых листа, где поминается Гумилев… Мания в действии.
28 декабря 68. От Жирмунского получила в подарок «День Поэзии» с 11 стихотворениями АА, которые откопал в старых журналах и опубликовал Орлов[328]. «Ни одно не осталось в сборнике»… Да, ни одно, потому что А. А. этого не хотела. И вот первое, что публикуется после ее смерти, это отвергнутые ею стихи. Тиражом в 50 тысяч экз.
17 января 69, пятница. Событие: позвонил из Ленинграда Друян, что высылает сверку… Формулировка такая: «Как вы знаете, книга отложена на неопределенное время. Это значит – может быть, через год, а, может быть, и через 3 дня…»
Теперь задача: не заболеть, не сорвать себе снова сон от ощущения спешки.
Я хочу, чтобы кроме меня, К. И. и Э. Г., прочли Ника и Мария Сергеевна.
Сверка моя сейчас у М. С. Петровых. Сама вызвалась прочесть. Я рада, послала ей. Мне еще нужны Ника и Толя. (Ника, пожалуй, нужней всех – ее здравая, ясная голова.)
30 января 69. Что еще давит и не дает как следует взяться за труд – это сверка. Я прочла ее быстро, в 3 дня, преодолевая – и скрывая – легкий грипп. Затем отдала Марии Сергеевне – ее понимание и знания нужны. Заболела Ари