В «Новом Мире» трагикомическая пауза. Редколлегия уже разогнана: Лакшин и Кондратович работают уже в других местах. Новая редколлегия не пришла: Косолапов[355] вдруг взволновался, что ему дают изобличенного вора Большова и подонка из подонков Овчаренко. И не идет сменять Твардовского, хотя отставка Твардовского уже принята Секретариатом, а Брежнев не заступился. Твардовский и весь аппарат целыми днями сидят в журнале, ожидая смены. Авторы ходят туда – сначала ходили выражать сочувствие, теперь уже стало немного смешно и выпивают в буфете. Твардовский часами сидит один, ожидая Косолапова.
24 февраля 70, суббота. С «Новым Миром» кончено. Твардовский, некогда назначенный секретариатом ЦК, требовал решения не только секретариата Союза Писателей, но и ЦК. И до тех пор не уходил, а ежедневно – уже отставленный – являлся на работу. Теперь состоялось уже и решение секретариата ЦК – и в пятницу он в последний раз был в редакции и там состоялась «отвальная».
Сколько людей остались без хлеба (внутренние рецензии) и без единственной возможности напечататься. И вся интеллигентная интеллигенция – без журнала.
5 марта 70, Переделкино. И после отвальной Александр Трифонович все продолжал и продолжал ходить в «Новый Мир» и ждать смены.
Наконец, в понедельник они пришли.
А. Т. согласился принять только верховного, сказав про остальных, что он не намерен расширять круг своих знакомств. И сдал ему дела.
7 марта 70. Прекрасно работает Фина. Переписывает сейчас дедовы письма. Кому еще я могла бы это доверить? Беда только в том, что она более всего хочет для меня и менее всего для учения. Я понимаю, что у меня она может научиться большему, чем в Университете – но ведь необходимо «кончить», «иметь диплом».
1 апреля 70, среда. День рождения деда без деда.
Прошел Съезд[356].
И опять загадка – Твардовский. Почему-то и он на Съезде. Ну, пакостное письмо он тогда написал, чтобы спасти свой «Современник»[357]. А это – для чего?
Непонятны мне новомирцы. Я бы хотела демонстрировать поддержку их позиции, но я не могу поддерживать то, чего нет.
5 апреля 70, суббота. Переделкино. Наверное в душе совершается многое – и при том основное – без нашего участия. «Рана заживает изнутри» – так, кажется, у Толстого сказано… Сужу по тому, что я сегодня приехала сюда, запасшись ключами от верха, и впервые была в обеих дедовых комнатах, была у него в кабинете, и на балконе, и трогала коробочки и книги у него на столе, и лампу, и льва, и паровоз, и индейский наряд, и Чудо-дерево. И не плакала. (А вот теперь, когда пишу, плачу).
Я отодвинула камень от его двери – сколько раз я делала это движение ногой! – и вышла на балкон. Он бы уже сидел там на солнышке, держа в руке дощечку, укутанный в плед.
Так все как будто на месте, будто при нем – но не совсем. На столике возле тахты не стоят: термос, кружечки, чашечки. На балконе, в застекленном отсеке, тоже не так, как при нем. Но это мелочи, пожалуй.
Работаю я весьма плохо.
Один камень свалился с плеч – «Новый Мир», сознание, будто я что-то должна сделать в поддержку, взять демонстративно дедову статью и пр. Нет. Нельзя поддерживать позицию людей, у которых нет позиции. Твардовский ходит на Съезд и снимается рядом с Прокофьевым… У дам позиция чисто обывательская. Поддерживать нечего, некого. Лакшин остается талантливым, умным – как и Твардовский – но для них главное не то, что для меня. Дай им Бог здоровья, пусть живут дальше, не теряя ума и таланта.
Да, еще о Дмитрии Сергеевиче:[358] он сказал, что он последователь Федорова[359], что он считает главной задачей человечества: воскрешать людей и времена. Это очень мне близко; да, это главное дело искусства и истории.
Я должна воскресить АА и молодого деда… Хотя бы отчасти. Но у меня нету не только такого таланта, а и такой воли как у классика; безделица выбивает меня из рабочего седла. И нету помощников, кроме Фины, которую я люблю с каждым днем все больше, которая хочет помогать и во многом помогает, но многого и не умеет сама.
31/V. Отправлен насильно в сумасшедший дом Жорес Медведев[360].
Я его не видела и не читала. Но знаю, что он действовал во всех своих поступках и писаниях с самым дотошным соблюдением законов.
Цветущий, здоровый, без малейших психических отклонений.
Какое злодейство!
Перечитываю Дневники, статьи и письма Блока и, как всегда, не могу оторваться. Даже в изуродованном виде (Орлов здорово постарался, выпрямив путь Блока в революции и отрезав предсмертное зрение) – даже в оскопленном виде эта проза пронзает. АА говорила: «из Дневника видно, что Блок не любил людей». Да, не любил, он любил избирательно – и как это близко мне! Он мучился пошлостью, грубостью, хамством, как и обречен мучиться поэт «дитя любви и света»[361]. Он ненавидел буржуа, да что же в самом деле может быть мерзее буржуа? Он совершенно не угадывал будущего – но кто же его предвидел? Когда он понял свою ошибку, он умер.
Вычитала у Блока:
«Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, то есть свидетель»[362].
11 июня 70, четверг. Жирмунский – рассуждения о перспективах выхода ахматовских книг. Полон энергии, трудолюбия и соображений. А у меня попросту сердце болит за АА.
Причина остановки, запрещения Лениздатской книги остается тайной. Но Виктор Максимович думает, что причина – не я.
Сообщил, что во Франции напечатана «Поэма» со строфой «Ты спроси у моих современниц…» Чья работа? Кто выдал (т. е. загубил «Поэму» здесь?) Аманда показалась мне симпатичной и выросшей. Я поручила ей прислать мне чернила (здешние портят мои японские ручки) и лекарства.
24 июня 70, среда. Все еще распутываю даты дедовых писем по своим – хоть это бы кончить скорее! Читаю свои письма и кое-что даю Фине перепечатывать для «Обрывков» – книги о себе, до которой вряд ли когда-нибудь дойдет очередь.
№ 1 КИЧ
№ 2 Записки об АА
№ 3 О стихах АА
№ 4 Обрывки
Если хватит жизни – то ведь не хватит глаз.
15 октября 70, четверг. Думаю о цели искусства.
Когда-то, в 37 г., после всех крушений и на краю гибели, изведав гибель близких, клевету, смертный страх, мы говорили с Зоей [Задунайской] о том, что новых друзей у нас уже не будет, потому что какие же друзья без знания пережитого друг другом, а рассказать о пережитом, «поделиться опытом» – невозможно.
Вот как в «Раковом Корпусе» Костоглотов ничего не может рассказать своей Зое.
Искусство – рассказывает. Никакой фактической информации это не по плечу. Передает опыт лиц и поколений и тем самым связывает человечество воедино – в гораздо большей степени чем религия, философия, история – искусство.
Для других существуют иные источники познания. Для меня только этот.
20 ноября 70. Виктор Максимович сообщил мне свои очередные соображения об издании АА – что он, мол, не будет предлагать «Реквием» и пр. раздражающее, чтобы дать возможность читателям наслаждаться любовной ахматовской лирикой. Я промолчала. Что ж терзать старика. Но он хочет поступать по логике, логики же у начальников нет. «Реквием» оно ненавидит, а остальному предпочитает Инну Кашежеву[363]. Ахматова в любом виде им не нужна. Подумать только, какой смрад под видом стихов передается по радио – но Ахматова почти никогда.
Бумага необходима для Сартакова[364], не для Ахматовой.
8 декабря 70, среда. Переделкино. В этот мой приезд я испытала новое чувство и тяжкое, и радостное. В тот миг, когда я приехала, едва вошла – постучали четверо. Из кардиологического санатория, хотят осмотреть дом. Я сказала: завтра. Завтра пришли 17 человек и все с пакетами, а в пакетах тапочки! Очень трогательно. Я повела их наверх. В голове ни единой мысли. А говорила час, и они были заинтересованы, я чувствовала. Уж очень кабинет Дедов хорош в своей глубокой уютной рабочей выразительности. (Я бы восстановила на столе и на полках фотографию Деда с Паустовским; фотографии Ахматовой, Пастернака – которые там стояли, но Люша и Марина не хотят.)
Не обошлось без роковых вопросов.
1) Почему крест? (Ведь он был такой великий писатель… а могила простая»).
2) Нельзя ли получить фотографию на память? «Я причастен к литературе: был цензором несколько лет».
3) «Хочу вам задать вопрос наедине». – Ладно. – Увела даму в столовую.
4) Правда ли, что К. И. завещал деньги А. И. Солженицыну.
Умерла Е. С. Булгакова.
Умерла Юдина. Она была настоящим человеком, хотя и невыносимым. Елена Сергеевна же была ненастоящая, жила умом АА и своего мужа, была «дама с большим перцем», крутила романы (от Фадеева до Луговского). Обожала, чтоб у мужчин складка на брюках. Но одна ее заслуга огромна и – бесспорна: сохранила всего Булгакова. Сама перепечатала все рукописи, переплела их. Верила в их будущее, когда не было надежд.
14 декабря 70, понедельник. Москва. Ходят тревожнейшие слухи о новом томе мемуаров Надежды Яковлевны[365]. Сначала мне говорила Э. Г., потом Таня[366], вчера Миша Мейлах. Э. Г. – с чужих слов; Таня читала сама и отзыв такой: «Первый клеветон в Самиздате»; Миша привел фразу, которую читал сам: