А у меня – о русском пути и бездонном море нравственности…
8 октября 72 г., воскресенье, Москва. Под откос.
1/X мне позвонила Л. М. Иванова[401] и сообщила, что вернувшись из отпуска узнала дурную весть: печатание моих воспоминаний прекращено. «Редколлегия».
Итак случилось самое плохое – я допустила, чтобы Дед был изображен шутом, т. е. без стихов, а только с лаем на собак.
Шулерство: в № 10 поставлено «окончание» вместо продолжения, – и – всё. И в № 10 уже нет ни карт, ни Коли, а один огрызок английского языка.
Вчера – Люшенькин светлый, свежий голосок по телефону. Я ей не сказала. Она из Крыма едет на Кавказ, вернется 20-го.
3-го (или 4-го?) – словом, в субботу, когда я собиралась на дачу, позвонил Стрехнин[402] и спросил могу ли я придти. Я сказала: могу, вызвала такси, и мы поехали с Финой.
Запишу кратко.
Человек с измученным лицом. Лет 60. Морщины глубокие.
Любезность. Сверхлюбезность. Задушевность. «Вы талант», «Вы мастер» и т. д.
Полицейские вопросы, поставленные прямо – иногда вскользь как бы между прочим, таковы:
Как «Спуск» попал в Америку
Показывала ли я здесь, предлагала ли кому-нибудь эту повесть?
Почему в повести нет ничего светлого?
Почему неуважительно говорится об ополчении (он, дескать, историк войны, и знает как ополчение помогло Ленинграду).
Почему – антисемитизм насаждался сверху?
Почему ничего светлого? Всё только худое?
Косвенное предложение – если книга в Америке напечатана помимо моей воли – не напишу ли я в «Лит. Газету» возмущенное письмо? («Вы уважаете Твардовского? А помните, когда за границей напечатали его поэму, он протестовал? А ведь он был человек-глыба, на него не надавишь».)
– Неужели Вы не понимаете, что Вашу книгу используют враги.
Я отвечала разбросанно, спеша, захлебываясь, говоря слишком много (вечная моя ошибка) и не всегда понятно для уровня моего собеседника – но, в общем, я довольна. Разговор длился часа 2. Стрехнин не велел секретарше никого пускать и выключил телефон. (А магнитофон? Не знаю.) А я торопилась впихнуть в разговор как можно больше матерьяла.
Почему ничего светлого? А на что же было надеяться? Ведь Сталин мог прожить и до 1963-го и до 1973 года. Откуда же нам было знать и надеяться на 53-й?
Ополчение уважаю. («Неужели вы не уважаете тех, кто рванулся в бой в первый день?») Уважаю тех кто пошел, а те, кто послал – преступники.
Антисемитизм шел сверху. Липатов (Либерман) и пр. сверху. Когда Советская власть хотела справиться с антисемитизмом – в 20-е годы – она справилась. А тут его спустили с цепи. Я перечла газеты.
Как «Спуск» попал за границу – не знаю, но рада, что попал. По крайней мере не пропадет.
О врагах вечные байки мне надоели. Почему «издательство Чехова» – враги? Да и чтоб не давать повод врагам хаять нашу страну – не надо преследовать Солженицына, держать в тюрьме Григоренко[403], высылать Бродского и торговать евреями (как делал накануне газовых печей Гитлер).
Твардовского почитаю, он был глыба, но более уязвим, чем я – хотел любой ценой спасти журнал. А у меня журнала нет.
«Спуск» никому не предлагала, потому что до этого все мои вещи отвергались. (Прочла давно заготовленный перечень.)
Затем сказала об обрыве в «Семье и Школе».
Затем о непечатании книг К. И. и о музее на даче.
Затем ворвалась секретарша и, стоя ко мне спиной, стала ему докладывать нечто. Я простилась. На прощание он трусливо сказал:
– Надеюсь, вы понимаете, наш разговор не для печати?
– Что вы! – ответила я нахально. – Разве «Лит. Газету» заинтересуют такие пустяки.
(А надо было ответить иначе: мы с вами не заговорщики – почему вы боитесь огласки?)
27 июля 73, пятница, Переделкино. Амальрик объявил голодовку[404].
Конгресс психиатров отказался рассматривать заявление о том, что делается в наших психиатрических больницах, чтобы не мешать самому прогрессивному событию в мире – смягчению напряженности, достигнутого Брежневым и Никсоном.
Люблю такие прогрессы!
Горькое письмо Сахарова по этому поводу![405]
11 сентября 73, четверг, дача. 7-го я окончила «Гнев народа». В воскресенье были Андрей Дмитриевич с женой. Оба, когда я читала, плакали. Он как-то заметно отяжелел и постарел, она моложава и энергична. Все время была мне не неприятна, только в передней, одеваясь, рассказав, как провалили в Институте ее сына[406] (замечательный мальчик, пасынок Андрея Дмитриевича) сказала – по-видимому, нам придется уезжать…
Мы очень удивились; Люша высказала свое удивление вслух. Уезжать! Сахарову – уезжать! Не понимаю.
Вчера слышала выступление Брандта, что он считал бы правильным соглашение с СССР даже если бы у власти был Сталин… Но сочувствует «инакомыслящим»! Вот логика. Гитлер заключил соглашение со Сталиным… Значит, пусть миллионы помирают в лагерях, а мы будем соглашаться.
15 сент. 73, суббота, дача. Праздник! Перестали глушить Би-Би-Си, Голос, Немецкую волну. Слышно все, и не только здесь, но и в Ленинграде, и в Москве, всюду. Не знаю, надолго ли.
Однако мой «Гнев» не передан, хотя и дошел до них. Наверное правы оба мои друга; один сказал: «это – искусство для искусства»; другой сегодня прислал доброе и отрицательное письмо (правда, последний вариант он еще не читал) о том, что он ждал пощечины нашей интеллигентной сволочи, которая подписала протесты против Сахарова, а протест слаб у меня; что для Запада это скучно, потому что Запад и так оповещен об обмане народа, а шофер меня не услышит…[407]
Что ж. Я привыкла работать в пустоте. Никто ничего не слышит – из того, что я говорю.
21 сентября 73, пятница, дача. Моя статья – «Гнев народа» – появилась в «Washington Post». Вчера ночью по голосу Америки я слышала ее совершенно глупый пересказ.
1 ноября 73, воскресенье Москва. Чей-то рассказ об академике Виноградове, к которому приезжал Келдыш[408] с просьбой подписаться под письмом против Сахарова.
– Вы Сахарова знаете?
– Как не знать! Это который с тремя звездочками и изобрел водородную бомбу.
– Да, да, так вот он выступил против разрядки и пр.
– А вы откуда это знаете?
– Да вся западная пресса кричит… И радио…
– Западная? Так они все врут. Вы им не верьте!
И не подписал.
6 ноября 73, вторник, Москва. 17.45, сегодня, по ВВС будут передавать мой «Гнев». Надеюсь, полностью? Нет, вряд ли. Хотелось бы, уподобясь классику [Солженицыну], сесть и послушать сличая с текстом, но именно в это время за мной из любезности заедет шофер (вторник – не мой день) и увезет меня на дачу. Может быть послушает Люша.
Чтение состоялось. В это время меня вез Ал. Н. по Минскому шоссе. Из сообщения по телефону я поняла, что прочли целиком, только вместо «фамилиё» – фамилия… Пока никто не звонил.
Думаю, Союз мною теперь займется.
27 ноября, вторник, 73, Москва. Сегодня до меня добрела вырезка из «Новой русской мысли» где напечатан «Гнев»[409].
Чудеса!
Вот я и попадаю под суд, т. е. под конвенцию. Напечатано 7 октября, в Америке.
16 апреля 74, вторник, Москва. В воскресенье я была у Самойлова. Не в больнице, на новой квартире.
Но потрясла меня проза, которую мне более часа читал Давид Самойлов. Господи, и этого не слушает никто, и не слышит А. И. [Солженицына]. А это всем надо. Отрывки из военного дневника и размышления о войне и народе. И Толя [Якобсон] этого не слышит…
А следующая глава самая важная.
Поразили меня совпадения его мыслей с некоторыми моими и некоторыми А. И. – об отъездах, например, о национальном вопросе.
28/IV 74, воскресенье, Москва. Страшные (по возможному продолжению) вести из Ленинграда об Ефиме Григорьевиче [Эткинде].
Да и уже хорошо: исключен из Союза; уволен с работы; ВАК собирается лишить его профессорского звания. На дне всего, конечно, А. И.
Бедный, добрый, образованный, мягкий, гибкий, покладистый, ладивший с властью человек. Когда его пригласили стать членом PEN’клуба – отверг, чтоб остаться членом Союза Писателей. Когда его зять уехал в Израиль – всех и дочь свою и всех друзей просил – не уезжать. И вот сейчас он «идеологический диверсант».
Продолжаю получать письма по поводу «Гнева»; он очень дошел. (Почти как письмо Шолохову.) Люди ищут у меня заступничества, не понимая моего положения.
19 июня 75. Переделкино. Появился (или позвонил) Друян. Они издают Ахматову. Сделано очень ловко, – кажется, «Поэму» берут из «Библиотеки Поэта», у Жирмунского. А. А. сама подарила ему текст 63 года, из которого он и исходил (в основном; + мои поправки). Ну вот. И там Эммин отдел прозы. И очевидно ей хочется участвовать в этой книге, (отдел прозы) получив при этом у меня индульгенцию за это легкое предательство. О нет, нет! Это не предательство! Это – во имя А. А. Нет, нет, я ничего не имею против. Я даже Банникову послала опечатки «Бега». Пожалуйста, Эмма Григорьевна, печатайтесь, раз у Вас самой нет порыва отнять свое имя из книги. (Как оскорбилась А. А., когда ей предложили после смерти Лозинских переводить Шекспира – что-то, переведенное Михаилом Леонидовичем[410]. «Вы забыли кто я… Над свежей могилой друга я не стану». Я конечно еще не в могиле…). В общем, я пока решила так: уж конечно я Э. Г. благословлю на участие (ей не стыдно! а я только что ее защищала от Н. Я.!), но я не позволю печатать статью Деда. Вот тут я твердо убеждена: он не дал бы. После всего, что сделали со мной. Ко многому он был глух, но не к этому – не к использованию чужого труда. (Сам перестрадал от Еголина и пр. бандитов, ставивших свое имя