И вот я, наконец, все поняла.
Я – не поэт, это правда. Да и не прозаик – обе мои повести бледны. Я – что-то другое, по-видимому, к искусству отношения не имеющее. (В искусстве я, может быть, только критик.) Но я – это «Не казнь, но мысль, но слово…»; но я – это «Записки об…», но я – это стихи из дневника. На плохого читателя, т. е. читателя не специалиста, мои стихи всегда имели действие и будут иметь. Если бы сейчас я выпустила книжку стихов в Самиздате – она имела бы успех и распространение среди людей, плохо разбирающихся в поэзии.
2 ноября 76, вторник, Москва. Вчера было странно, грустно и радостно. Лежала я уже в постели, слушала радио – скучищу и читала увлекательнейшую для меня «Летопись жизни и творчества Герцена 1812–1850». И вдруг слышу по радио просто над ухом «Лидия Корнеевна Чуковская». Оказывается, в Америке вышел «Спуск» и «Голос» передает рецензию из «New York Times». Конечно, название издательства, фамилию переводчика я мгновенно забыла. Дальше я услышала, будто действие происходит в русской части Финляндии. Тут я в бешенстве выключила приемник… Оказывается, их сбивает с толку «финский домик»… Отдышавшись от бешенства, я включила снова. Тут шли похвалы и не очень глупые…
25 ноября 76, четверг, Переделкино. Не спала. Больна.
В 7 ч. получила свою книгу: т. I[435].
Чувства и мысли:
1) Какая тоненькая!
2) Какое хамство: моя фотография и фотография А. А. рядом, нос к носу на обложке! Хамская самореклама, а я ведь об этом ничего не знала, не ведала.
3) Опечаток не видать…
Обложка – стыд и позор. Просто Надежде Яковлевне впору: «нас было двое». Вид у меня наглый, будто А. А. пишет обо мне, а не я о ней.
29/XII 76, среда. Будут повышены вдвое цены не только на такси, но и на все виды транспорта. Повышены цены на книги: на мемуары вдвое, на классиков – в четыре раза! Одно хорошо: Ахматова оказывается классик, потому что ее Ленинградский однотомник, выпускаемый еще одним тиражом, будет стоить 8 рублей!
6 января 77 г., четверг, дача. Новости чтения:
Получила от Цивьян[436] статью «Ахматова и музыка». Умная женщина. Пишет о близости «Поэмы» к сонате, (а я о близости к музыкальному театру). Кое-что умно, но все изгажено наукообразным жаргоном. Какое отсутствие слуха – рядом с языком Ахматовой «коммуникации» и пр. За что же она любит Ахматову? Ведь язык Ахматовой запрещает эти безобразия… Однако она знающая и думающая.
Прочла Адамовича в «Воздушных Путях» об Ахматовой[437]. Умно. Точно. Тепло. Жаль, что он умер. Он прочел бы мой Дневник.
29 января 77, пятница, Переделкино. Прорабатываю Жирмунского…[438] Статья Суркова не только подла, но и глупа нестерпимо. Пошляк. Фигляр. «За пределами этой книги остались переводы Ахматовой». Только переводы? А «Реквием»? А «Черепки» и мн. др. Затем хвастовство, что Ахматова дважды была за границей и не жаловалась там на свою судьбу. Попробовала бы она пожаловаться! Ведь ей предстояло ехать сюда, ведь эмигранткой она стать не собиралась… А насчет «Немного географии» оборвала ведь Н. Струве – и это напечатано – «У вас будет немного географии, а у меня много неприятностей»… У Суркова задача непосильная: оправдать постановление 46 г. и в то же время возвысить Ахматову. Справляется так: до 41 г. – ерунда, интимная лирика; в 41–45 взлет патриотизма (причем кроме «Мужества» цитируются все плохие стихи), а потом опять, мол, к сожалению, интимная… А о постановлении 46-го говорится как-то так, что не поймешь, к кому оно относилось…
(Говорится только о журналах без имен Ахматовой и Зощенки).
Но это конечно вздор.
Прорабатываю комментарий Жирмунского к «Поэме», а ведь надо будет и тексты несколько посравнивать… Уже заметила, что все мои примечания (стоившие мне около 3 месяцев работы) использованы; В. М. Ж. попросил – я дала, потому что наша книга была подписана к печати, а над своей он еще работал… Ну так вот: Горячее поле и пр. А скольких мне стоило ненаписанных страниц это горячее поле.
31 января 77, понедельник, 11 ч. вечер. Читаю (урывками) Жирмунского. В общем если прибавить к этой книге «Реквием» + Сб. Памяти + прозу, получится полная Ахматова.
18 февраля 77, пятница, Переделкино. Письмо от кварта[439]. Переслал статью Глеба Струве о Лениздатском и Банниковском изданиях Ахматовой[440]. Самоуверенно и лживо. О «Сборнике памяти»[441], где собраны стихи А. А., переворачивающие все их представления о ее пути – ни звука. Вот, когда он их напечатает – в своем III томе – тогда они станут событием[442].
24 апреля 1977, Москва, воскресенье. Со второй половины вчерашнего дня и целый день сегодня работала с Люшей над примечаниями. Иногда ее сменяла Фина. Я говорю, что я – как подследственная: следователи сменяются, а я отвечаю на вопросы. Устаю очень; они же обе работают героически и без устали. Совсем непохожи друг на друга; и функции разные у каждой; но ни без одной из них мне никогда бы не выкарабкаться. Я и благодарна, и раздражена, потому что эта работа, совершенно обязательная, мешает и писать «Дом Поэта», и писать 3-ий том, и читать 1946 – и вообще всему. Надо подналечь и развязаться. А Ленинград? Я очень хочу в Ленинград. Когда же, как же?
Два дня в Переделкине оказались днями прогулов. Но я не жалею: в четверг вдруг пришел Тарковский, а в среду приехали предусмотренные Корниловы. Тарковский мало симпатичен, Володя, как всегда, мил и трогателен, Лара держится хорошо, и я ценю жену поэта, которая в нынешней корниловской ситуации держится с умом, твердостью и достоинством, и не пилит, а ободряет его. Поэты же, как я уже имела много случаев заметить, все необыкновенно умны: и горячий, благородный Корнилов, и осторожный Самойлов, и отъявленный трус и лжец Межиров – и – мой новый знакомец – злоязычный Тарковский.
– Мандельштам? Вот вы браните Над. Як. А он и сам такой был – неприятный, злой. И совсем не боец, какого она из него лепит. Вел себя как все… А последние его стихи я не люблю. Это плод душевного распада, психической болезни. Зачем я должен жить чужой душевной болезнью?.. Вот и у Хлебникова так. Только куски хороши…. Над. Як. была при нем девочкой на побегушках, а теперь строит из себя Бог знает что.
– Цветаева была истерическая, злая. Плохо относилась к людям… А в любви смешная. Я ничего не читал смешнее, чем переписка ее и Бориса Леонидовича. Это переписка двух пятиклассников… Слава Цветаевой идет сейчас вниз, Ахматовой возрастает. Марина верно написала о Брюсове, что он был Герой труда. Она сама была Героем труда, ремесленничала.
(Тут я внутренне возликовала: Цветаева, по-моему, лишь на 15 % вдохновенна, остальное – ремесленная возня со словом.)
– Хорошо писала в 16 году.
Я спросила, как прошел в ЦДЛ вечер А. А. 20-го, в котором он участвовал.
Он с одобрением отозвался о Л. Я. Гинзбург и об Алеше Баталове. (Э. Г. не выступала.) О Вечесловой насмешливо:
– Да, видная женщина, видно и сейчас, что была хороша. Но что-то в ней вульгарное, грубое. Не верится, что она Голову Крестителя несла[443]. В течение вечера дважды переменила драгоценности: сначала что-то золотое в ушах и на шее, потом серебряное. После выступления мне подмигнула; т. е. вопросительно: хорошо ли, мол, выступила? Ну, я, конечно, кивнул…
24 апреля 77, воскресенье, Москва, продолжение.
Об Ахматовой:
– Читая ее стихи, сразу попадаешь в христианский мир.
Не знаю, что он будет говорить обо мне и моем I томе за глаза, но в глаза он сказал:
– Не только во всей русской литературе, но и во всей мировой, нет воспоминаний такой скромности. Это образец скромности для всех мемуаристов мира.
О встрече между Ахматовой и Цветаевой. Будто Цветаева сказала А. А. в передней, уходя: «Вы оказывается обыкновенная дама».
Тут я произнесла, что мне А. А. всегда казалась необыкновенной, ни на кого не похожей.
– Нет, а я как вижу точно таких дам в Севастополе, жен офицеров, недаром ее отец был морской офицер-механик.
– А. А. говорила, что Пастернак делал ей предложение в 25 году. Ну была бы семейка. Вот это, как говорится, парочка, баран да ярочка.
Еще о Цветаевой: – Марина не уважает читателя. А без читателя нет поэта.
Я: – Читатель – зеркало поэта? Братство?
– Нет, больше. Alter ego.
Я вышла его проводить. Он в красной заграничной куртке, с красным портфелем. Я ему сказала, что он похож на кардинала. «Да, – сказал он – я называю эту куртку: спортивный наряд кардинала или кардинал на футболе». И стал говорить не о спортивном кардинале, а о кардинале Вышинском[444], как о великом человеке. «Пока этот человек жив, Польшу скрутить не удастся. Католицизм в Польше сплачивает народ, а Вышинский – великий стратег и дипломат».
Накануне – т. е. в городе – у меня был истинный великий человек: А. Д. Это было по-моему в понедельник, 18-го. Я работала с Люшей над примечаниями, устала и с разбухшей головой вышла пройтись. Обнаружила новый сквер по моей обычной дороге: от нас к тому тупику, где жил классик[445]. Вернулась: оказывается, звонил А. Д. и спросил, можно ли придти в 7 ч.? Люша и Фина срочно готовились к приему. А. Д. пришел с букетом тюльпанов. Люся пришла позднее. Я просила Люшу включить магнитофон – конечно, с разрешения А. Д. – а я его расспрошу о текущих делах. Но Люша захлопоталась с чаепитием и под магнитофон А. Д. прочел только 2 документа об отказе в обмене квартиры… Жаль. Люси не было – он говорил один, со свойственной ему медленностью, сидя в кресле, очень красиво, спокойно и свободно.