моих людей не уезжал: ну уехали Янкелевичи, уехал Дар, уехал (на днях) Турчин, собирается в отъезд Ходорович… Из них я была отчасти и очень издали дружна с Даром – а остальные? они мне никто. Но отъезды, как историческое явление, как гибель России, как ослабление каждого из нас – ужасны.
Через 2 часа должен придти ко мне А. Д. и еще я позвала Володю. Я, когда кончала книгу, все время испытывала стыд, что не звоню А. Д., что как-то в чем-то оставила его. Хотя и не было у меня уверенности, как всегда, что это ему нужно. И вот, чуть подняла голову, еще с дачи позвонила, что хочу придти. А у них ремонт и Руфь Григорьевна больна. Он предложил сам придти сегодня в 7 ч. 30 м. Я пригласила бородача[459]. Люша на даче – все устраивает на завтрашний день[460]. А мы с Финой – здесь.
Но и до этого я дважды видела А. Д., была у него. Теперь уж не восстановишь. Попробую. Первый раз (во вторник) было совсем пусто: он, Руфь Григорьевна и я. Руфь Григорьевна явно подорвана отъездом Люси и внуков. Разговор о Виталии – муж двоюродной сестры А. Д., Маши[461]. В 40 лет повесился на собачьем ремешке в подъезде у какой-то дамы, которая не пустила его на ночь. Женат вторично, по 2 ребенка у каждой жены. Я его видала как-то: молодой мужчина, 40 лет, спортивного вида, красивый. Был вместе с А. Д. на дне рождения у С. В. Каллистратовой[462], проводил его, расстался с ним бодрый, веселый (собака в вещевом мешке за плечами) и повесился в подъезде дамы, после бурного объяснения. А. Д. говорит, что он был душевно болен, т. е. склонен к самоубийству: в молодости пробовал и около года назад… В тот мой приход А. Д. дал мне свою статью о смертной казни, приготовленную для выступления в Копенгагене в начале декабря. Я поблагодарила за честь, что прочла одна из первых. «Первая» сказал он.
Затем я была у них в субботу – по-видимому 15-го. Накануне по телефону он сказал мне, что с утра вместе с Руфь Григорьевной едет в Жуковку на машине за вещами. Вернется в 4 ч., а меня просит придти в 6. Я приехала (с Колей, в такси). Он мне открыл: «Ну как, говорю, съездили, успели вернуться и отдохнуть?» – Успел не съездить. Мне искалечили машину. Извинился и ушел в кабинет к каким-то внезапно нагрянувшим американцам. А я в кухню к Р. Г. Оказалось: их приятель на ночь взял машину к себе. Утром спустился – она во дворе стояла – замки заклепаны какой-то особой нерастворимой смолой. Один замок он все же отпер и поехал за А. Д. и Р. Г. Поднялся, выпил кофе, взял инструменты. Они спустились вниз. Видят, из радиатора вытекают последние капли. Машину изувечили вторично.
Не имея возможности упечь А. Д. в тюрьму, боясь выслать, ему отравляют жизнь уголовными методами.
Я передала ему лист со своими мыслями о его речи против смертной казни.
Я не уверена в его правоте всемирной. А у нас ее конечно нельзя пускать в ход, потому что решение в слишком равнодушных, тупых, невежественных руках… Ну, а как быть с террористами, я не знаю.
Только что ушли А. Д. и мой дорогой бородач, потрясенный, умиленный, как и я. Никогда он не обманывает моих ожиданий. Я рассчитывала на его душевный слух, на его чуткость, и я не обманулась. Я не просила его проводить А. Д. до дому – он вызвался сам. (Хотя А. Д. и утверждал, что никогда не видит за собою слежки. Я думаю, что за ним следят не с помощью шпиков, а пускают в ход аппаратуру.)
Он сидел 3½ часа; пил чай; грыз сухарики; ел сыр и яблочный пирог – и – говорил. Он в действительности совсем не молчалив – он медленен и все другие (особенно Люся) его обгоняют и перебивают. Говорил он спокойно, даже я сказала бы, с какой-то странной безмятежностью (быть может, она же – обреченность?) Содержание его речей было ужасно. Откуда он берет в себе силы терпеть?
1) Его пасынок, Алеша, на V курсе Пединститута им. Ленина. Последний курс. За все время, что он учится – никаких отметок, кроме пятерок. И вдруг – по теории военного дела – двойка. Это значит, что его отчислят от Института и упекут в армию солдатом. А. Д. ходил к ректору. Сказал ему, что этот случай рассматривает, как способ давления на него, А. Д. Тот ответил: «– Вы меня не шантажируйте». А. Д. считает, что у Алеши один выход – отъезд.
2) Накануне истории с машиной он объездил 4 посольства, созвонившись; его встречали (на улице?) очень учтиво. В ту же ночь ему искалечили машину. Через день он обошел еще 4 посольства – передал свое письмо к парламентам. (Я не спросила, о чем.)
2а) Самое может быть показательное для времени. Об этом я очень кратко и мельком услышала по радио, хотя об этом они должны были бы кричать… Днем, в квартиру в Новогирееве, где Люся и А. Д. прописаны и временно живет одна дама, пришли в ее отсутствие КГБисты, взломали дверь, разбросали и растоптали вещи из шкафов, открыли все чемоданы, перерезали бечевки, которыми были связаны кипы книг и ушли, оставив дверь открытой… Дама застала весь этот погром, вернувшись вечером. Вместо того, чтобы позвонить сразу А. Д. – он бы явился с фотокорреспондентами! – она ночью все привела в порядок и позвонила утром. А какая была бы фотография – на весь мир!
3) Срок Люсиного пребывания в Италии кончается 4 ноября. Уже 2 недели назад она опустила в ящик советского посольства свою просьбу о продлении, подкрепленную справкой хирурга: необходимы еще 1½ месяца для лечения. Ответа нет. По телефону сообщили, будто они такого заявления не получали. Она подала вторично. Ответа нет. Может статься, 4-го ее вытурят.
(Но я этого не думаю. Она мощная дама. И недаром – недаром – на этот раз не проронила там ни словечка за все 2 месяца… Тут какое-то джентльменское соглашение.)
4) Он послал большие деньги двум несчастным матерям в Т. Ему вернули деньги с пометкой: «адресат не найден».
5) Мы говорили о смертной казни. Я сказала, что сомневаюсь в правильности полного отказа. Что надо ведь помнить и о жертвах. Люди, готовые взорвать самолет с 85 пассажирами – разве это люди? Затем я всегда помню лица тех двоих существ, которые делали у меня обыск в ночь с 1 на 2 августа 37 г. Какие лица – белые блины, с белыми глазами, руки с грязными ногтями, галстуки веревочкой под грязными воротничками, лица и глаза пустые, лица убийц, нелюди. Он ответил: «А их наверное убедили, что вы и ваш муж нелюдь. Они просто несчастные темные люди». И рассказал о своем личном телохранителе, который был к нему приставлен в дни его академических достижений. «Он был в охране Кремля, потом попал в Органы и охранял меня. Человек как человек, все его интересы семейные и пр. совершенно обычные». Я сказала: – Ну что ж, может быть охранник – и не расстрельщик. «Нет, работы тогда было много, они все обязаны были и в расстрелах участвовать». И дальше стал говорить, что большинство убийц совершают убийства случайно и один раз, такая минута подошла – пьян, камень в руке, драка – а второй раз он не убил бы.
Ну а бандиты-рецидивисты? Убийцы? Или групповое изнасилование? Или убийство Марины Костоправкиной после насилия?
Мне этот вопрос неясен.
6) Сообщил, что брат его (52 лет) помещен в больницу Ганушкина, что он действительно болен и давно уже. Не женат, живет в коммунальной квартире. Страдает манией преследования: хотят убить его или А. Д.
7) Еще веселый разговор. Я ругнула будущую Олимпиаду. «Съедутся пошляки со всего мира. Думать тошно. Я куда-нибудь уеду». – Вас уедут до этого, – спокойно сказал А. Д. – Вы живете в центре; ни вас, ни меня в центре не оставят.
8) Еще он рассказал, сколько молодых людей погибли от халатности начальства, от неумения и неразберихи на летних учебных маневрах, где был Алеша… Думаю о матерях. У них даже того утешения нет, что пал смертью храбрых, защищая Москву.
7 января 78, Москва, суббота. Читаю Ходасевича. Все яснее мне, что только писатель в состоянии быть критиком писателя. Только художник. Профессия: «критик и литературовед» вздор. Белинский был художник. К. И. тоже. Тынянов тоже (см. «Кюхля») и только потому шкловитянство не прикончило его, и средь его статей встречаются ценные. Ходасевич о Державине – так мог написать только художник: время, люди, портреты людей, рост поэта.
15 января, воскресенье, Москва, 1978. Кончила читать Ходасевича о Державине. До последней строки изумлялась прелести и силе русского языка и великому вкусу и мастерству Ходасевича: с каким мастерством, без всякой стилизации, использует он все богатства и все слои этого языка: где надо – пышность, где надо – аскетизм, где надо – юмор. Где надо – XVIII век, где надо – XIX. Это книга, из которой можно не только узнавать Державина, но по которой следует учиться воссоздавать время, эпоху, средствами языка.
Не помню уж когда (кажется в прошедший вторник) был у меня Кома. Он прочел мой II том, а это мне крайне важно. Оказывается, Поликарпов звонил Ивинской и встречался с ней; Б. Л. ей велел всё делать вместе с Комой; и первое письмо было написано Комой и Алей Эфрон – вместе с Ивинской; а второе уж невесть кем, наверное одной Ольгой Всеволодовной[463]. Кома сказал также, что II том – другая книга; I – Записки об А. А., а II – о времени, о ней, о себе, о многих. Увы! это так.
17 марта 78, пятница, Переделкино. Сумбур вместо записи.
5-го была на Ордынке – днем. Никакой А. А. не почувствовала. Бессвязные отношения между ничем друг с другом несвязанными людьми. При этом все за годы разлуки с нею изменились. Старое старится, молодое растет. «Мальчики» Ардовы отнюдь не мальчики уже, а немолодые отцы бегающих кругом девочек. Эмма Григорьевна – старуха, приобретшая несвойственную ей величавость. Она хороша, но ее вечное «себе на уме» – тоже выросло. Миша Ардов в каком-то глупом одеянии, указывающем на его принадлежность к православию – а зачем на это указывать? Век не пойму. За отдельным столом – стареющая молодежь, пьющая и болтающая. Я поначалу за «главным столом» – усадила рядом Нику и выпытывала у нее сведения об Марии Сергеевне – Ника, конечно, как всегда, на самом благородном и труженическом посту. Очень мила и красива Нина, старая, но по-прежнему встряхивающая прямодушно стриженой – уже седой – головой. Напротив меня Рейн; по случаю своей знаменитости (Аксенов напечатал его в «Некрополе» [ «Метрополе». –