6 декабря. Главный клакер утверждает, что со времен «Эрнани» в театре не бывало подобного волнения.
Обед у принцессы Матильды. Она вчера приехала из театра с разорванными перчатками и с разгоревшимися от хлопания руками.
Моя дура любовница вчера была в театре и говорит мне сегодня, что не смеет показаться на улицу, что ей кажется, будто у нее на лице написано, что с нами случилось.
27 декабря, Гавр. Нам стало легче после того, как мы выбрались из этого ада. Съели чудного бекаса, подышали соленым воздухом: немного животного счастья.
1866
6 января. Мы обедали у Флобера в Круассе. Он в самом деле работает четырнадцать часов в сутки. Это уже не труд, это подвижничество.
Принцесса написала ему про нас, по поводу нашей «Анриетты Марешаль»: «Они сказали правду, а это преступление!»
8 января. Я так разбит нравственно! Слишком уж много шуму из-за нас. Хочется, чтобы вокруг стало тихо.
Чудовищное химерическое животное. Искусство рисовать страх, подступающий к человеку днем в виде смутных призраков; изображать и воплощать панику и иллюзии в существах, одаренных членами и суставами, явных, осязаемых, почти жизнеспособных – вот гений Японии. Япония создала и оживила зоологию галлюцинации. Из мозга ее искусства, как из пещеры кошмара, прорывается и бьет ключом целый мир зверей и демонов, высеченный из вздутого уродства: звери в судорогах и конвульсиях; наросты сучьев, в которых застыла жизнь; звери – помесь ящерицы с млекопитающими; жаба, срощенная со львом; сфинкс, приросший к церберу; личинки, жидкие и липкие, буравящие себе путь, как дождевые черви; звери с гребнем из колючей гривы, жующие шар с двумя круглыми глазами на конце палки; драконы и химеры апокалипсиса далекого Востока.
Мы, европейцы, французы, мы не так изобретательны. Наше искусство признает только дракона: это всё то же чудовище из «Рассказа Терамена» [Жана Расина], которое на картинах господина Энгра высовывает свой красный суконный язык.
В Японии же чудовище – повсюду. Это украшение и чуть ли не домашняя утварь. И жардиньерка, и курильница. Гончар, медник, рисовальщик, вышивальщик поселяют его в жизни каждого японца. Оно то и дело корчится и выставляет свои когти на платье. Для этого мира женщин с накрашенными веками чудовище – изображение самое обыденное, привычное, любимое, то же, что для нас – художественная статуэтка на камине. И кто знает, не тут ли кроется идеал этого артистического народа?
15 января. Обед у Маньи. Тэн заявляет, что все талантливые люди – продукт своей среды, а мы утверждаем обратное, то есть что они – исключение. Где вы найдете, спрашиваем мы, «корень экзотизма Шатобриана? Это ананас, выросший в казармах!» Готье нас поддерживает: он считает, что мозг художника и нынче тот же, каким был во времена фараонов. Быть может, у буржуа, которых он называет «текучим ничтожеством», мозг и изменился, но это, по его мнению, совершенно не важно.
– Находиться зимой в любимом уголке, между привычных стен, среди предметов, привыкших к небрежному прикосновению ваших пальцев, в кресле удобном для вашей особы, под смягченным светом лампы, вблизи тихого тепла камина, топившегося целый день, – и разговаривать там в часы, когда ум бежит от работы, спасается от забот дня; разговаривать с людьми симпатичными, с мужчинами и женщинами, улыбающимися вашим словам. Открывать душу, давать себе волю; слушать и отвечать; отдавать свое внимание другим или требовать его себе; исповедывать других или высказываться самому; затрагивать все, что доступно слову, смеяться над сегодняшним днем. Перебирать прошедшее, как бы ворочая уголья на очаге истории; пошалить парадоксом, поиграть рассудком, дать порезвиться мозгу; наблюдать, как в спорах сходятся и расходятся характеры и темпераменты; видеть на чужом лице отражение вашего слова; замечать головку одной из дам, приподнимающуюся над вышиванием; чувствовать, как пульс бьется сильнее, возбужденный небольшой лихорадкой и в легком оживлении от опьяняющего чувства удовольствия. Убегать от самого себя, отдаваться, изливаться всем, что есть в вас остроумного, убежденного, нежного или негодующего. Ощущать то электрическое общение, которое заставляет ваши мысли переходить в мысли слушающих вас; наслаждаться симпатиями, которые как бы обнимают ваши слова и ласкают ваши мысли, как горячее рукопожатие; расцветать душой в общей откровенности, когда всякий открывается весь до дна; испытывать опьяняющее наслаждение от слияния и смешения душ.
Разговор – вот одно из настоящих благ жизни, которое своим чистым и отрадно волнующим очарованием останавливает время, часы ночи! И может ли природа дать человеку радость, равную той, какую он сам дает себе в обществе!
Редкий эпитет – вот истинная подпись, марка писателя.
Все наблюдатели жизни грустны и должны оставаться таковыми. Они не деятели, а свидетели жизни. Они ничем не пользуются из того, что обманывает, что опьяняет. Нормальное их состояние – меланхолическая ясность души.
Тэн прислал мне свою книгу. Он в три месяца собрал всю Италию: картины, ландшафты, общество – общество, в которое так трудно проникнуть! – словом, прошедшее, настоящее и будущее.
Быстрый способ сделать карьеру – это ехать на запятках успеха. Таким образом, вас, пожалуй, забрызгает грязью, вы рискуете налететь на удары хлыста, но вы доедете до передней – как лакеи.
10 марта. Сообщества, собрания, товарищества менее способны, чем отдельный человек. Все великое в мысли и труде совершается индивидуальным усилием, равно как и всякий подвиг воли. Путешественнику удается то, что не удается экспедиции, и только одинокие исследователи завладели неизвестным на земле.
6 августа, Трувиль. Странную ведем мы тут трудовую жизнь, какой никогда не видывал Трувиль. Встаем в десять часов. Час плотно завтракаем за общим столом. Час курим на террасе казино. Целый день работа, до пяти или шести часов. От шести до семи – плотный обед. Сигара на террасе, прогулка у моря – и опять за работу до полночи, до двух часов.
Мы хотим закончить «Манетт Соломон». Работы еще много.
21 августа. Закончили «Манетт Соломон».
23 августа. Я здесь встречаю студента-юриста, тип нашей либеральной, серьезной и немного старообразной молодежи, с острой жаждой будущего и внутренним убеждением, что всем овладеет. Он подтверждает мою мысль, что нынешняя молодежь делится на два совершенно различных мира, которые никак не могут ни сблизиться, ни слиться: чистые шалопаи с беспримерной пустотой в головах – и лагерь трудяг, бешено упорных в работе, более, чем когда бы то ни было, поколение, отрезанное от мира, ожесточенное одиночеством, озлобленное и почти угрожающее.
30 августа. Отчего у нас обоих постоянное ощущение, как будто нам не хватает внутреннего тепла, физического подъема? Не для умственного труда и не для книги, а для общества, для столкновения с людьми, женщинами, событиями… Да, нам нужно время от времени влить в себя немного молодой крови или бутылку старого вина, чтобы быть в уровень с парижской жизнью. Мы в самом деле слишком похожи на людей, которые попали на бал в Оперу, не будучи навеселе.
Это размышления после обеда, когда мы выпили по бутылке «Сен-Жюльена» – излишек, нам уже не дозволенный нашим здоровьем.
24 сентября. Обед у Маньи. Нефцер рассказал сегодня анекдот, который ему передал кто-то, обедавший после битвы при Сáдове с прусским королем. После обеда король, полупьяный и со слезами на глазах, рассказал: «Как это Бог выбрал такую свинью, как я, чтобы сосвинствовать такую великую славу для Пруссии!»[62]
Дидро так и не смог выйти за пределы Лангра[63]. Он показывает вам внутреннее убранство домов, пейзажи; заставляет вас вдохнуть порыв великого ветра. Это самый честный великий человек, какого я читал. Его честность проникает в вас, пропитывает, умиляет, как будто вы попали под ласковый летний дождь.
1 октября. Прогулка после завтрака в парке, где принцесса Матильда, говоря о всякой всячине, вдруг вспылила во время рассказа о детях: «Ах, оставьте!.. К детям надо спускаться, надо глупеть с ними. Они ослабляют ваши умственные способности. К тому же на воспитание у меня взгляды философские. Может быть, это зависит от того, как была воспитана я сама. Да, меня мать не баловала!.. Добрая старушка, баронесса Рединг, бывало, возмущалась словами моей матери: „Я бы всех детей отдала за один пальчик Фифи“. Фифи – это мой отец…
Мне бывало уютно только в обществе двух старых теток. Одной было восемьдесят лет, она была миниатюрная, совсем маленькая, болела около тридцати лет, всё лежала на диване, все собиралась купить себе новый, когда поедет в Париж. Мне было смешно ее слушать: вся сморщенная, шея черная, жилы на шее – как веревки, отчаянная вольтерьянка, я никогда не видывала такой атеистки… Другая была еще старее, с круглым чепцом на голове, как у кормилицы, корсета не носила и ругалась, как дьявол…»
Все эти воспоминания, живописные и отточенные, принцесса кидает, идя впереди нас, оборачиваясь, жестикулируя и сзывая беспрестанными окликами свору своих маленьких собачек.
15 октября. Сегодня вечером мы почти одни в гостиной у принцессы. У нее немного утомлены глаза, ей не хочется работать, она отдается прошлому, возвращается к нему, снова видит его. Она говорит о своей свадьбе, о России, об императоре Николае [I]. «Никогда я вам этого не прощу!» – вот какими словами встретил ее царь, когда она приехала, обвенчавшись с Демидовым[64]. А дело в том, что мечтою царя было женить сына на родственнице Наполеона. То есть женщина, которая говорит сейчас с нами, упустила две императорских короны