реди людей, идиотскому мнению которых я поневоле подчиняюсь! Да, надо сознаться, что это правительство своим равнодушием, своим незнанием таланта, незнанием всего того, что пишется, поневоле заставляет нас искать приюта у оппозиционных газет – те по крайней мере нас кормят. Ведь правда, у нас только это и есть… – И, помолчав немного, Золя прибавляет: – У меня так много врагов, и так это трудно – заставить говорить о себе!..»
Только изредка в речи его, сквозь горькую жалобу, повторяющую нам и ему самому, что ведь ему только 28 лет, слышатся нотки воли, язвительности и яростной энергии. Заканчивает он словами: «Да, вы правы, мой роман сошел с пути… Надо было оставить только три действующих лица. Но я последую вашему совету, напишу пьесу! Ведь мы пришли позже, мы знаем, что вы – наши старшие братья, вы и Флобер. Вы! Даже ваши враги, и те сознаются, что вы сказали новое слово в искусстве. Они думают, что это пустяк, а это всё!»
1869
1 января, полночь. Мы обнялись в саду нашего дома, при лунном свете нового года.
Днем мы отнесли к [издателю] Лакруа нашу рукопись, «Госпожу Жервезе», и оставили свои карточки у принцессы. Вот и весь наш день Нового года.
3 января. Если слушаться болезнь, то надо лечь и до Страшного суда не вставать.
5 февраля, полночь. Правим последнюю корректуру «Госпожи Жервезе». Мы вспомнили внезапно тайну рождения и развития этой книги, нашего родного детища, создания нашей мысли, поистине сходного – по своему чудесному и таинственному происхождению – с рождением живого существа.
Смерть этой женщины у порога папского дворца сочтут, может быть, пустой фантазией, а между тем это правда или почти правда. Та женщина, наша родственница, историю жизни которой мы рассказали в этом романе, умерла именно так: одеваясь, чтобы ехать на аудиенцию, и мы только на два часа отодвинули ее смерть.
Мы перечитываем место о чахотке; его не было бы, если бы мы не записали, не запомнили, не оживили того, что, за десертом у Маньи срывалось с языка у доктора Робена в ответ на наши расспросы[75].
То, чему мы придали ясность и силу, ни за что не удалось бы этому ученому, пораженному слогом и смелостью нашего пера: он почувствовал бы перед бумагой ту же слюнявую робость, делал бы те же опасливые поправки, которые он присылал нам на полях наших корректур.
Удивительны источники будущего произведения: из воспоминания о грязи можно извлечь нечто возвышенное! Никто не догадывается, что заключительные слова героини взяты из ужаснувшего нас рассказа, намертво застрявшего в наших ушах: это слова жалкой проститутки, которая, возвращаясь домой утром после целой ночи, даром проведенной на улице, кричит матери, не отворяющей ей дверь: «Мама, мама, отвори же! – А потеряв терпение, добавляет: – Вот же говно какое!» Такие находки можно назвать жемчужинами в навозе.
17 февраля. Является врач, которого я просил у другого врача. Он меня ощупывает, поворачивает в разные стороны, выслушивает, выстукивает по всем больным местам – и находит изъян, возникший в результате двадцати лет антигигиеничной литературной жизни. Врач напугал нас обоих, и весь день прошел в трепете беспокойства.
Вечером мы надеялись освежиться, повеселеть, стряхнуть уныние нездоровья и усталость напряжения, ободриться какими-нибудь любезностями, лестными банальностями, так благотворно врачующими писателей. Но пришел Тэн и начал с того, что упрекнул нас за слова, которые не приняты в обществе, которых нет в словаре. «В каком словаре? В вашем?..» Он допускает, что недурны некоторые описания, хоть и написанные нервно, и в заключение находит, что конец ему не интересен, так как он читал Святую Терезу.
Автор «Путешествия по Италии» говорит нам все это тоном кислым, раздраженным, отрывистым, причем в цвете его лица мы замечаем больше желчи, чем обыкновенно. Вот и весь наш успех. Надо признаться, нашу книгу пока не балуют вниманием. Вообще, я не знаю, что за злой дух противоречия веет сегодня в разговорах в нашей гостиной.
22 февраля. С тех пор как вышла наша книга, у нас ни одного письма, ни слова, ни даже самого банального комплимента от кого бы то ни было. Ничего, кроме доброго рукопожатия и красноречивого поздравления Флобера. Этот заговор молчания для нас глубоко оскорбителен.
20 марта. Возбуждать к себе уважение и ненависть – вот наше призвание в этой жизни.
22 мая. Все эти дни – жизнь как в аду. От соседей справа слышно фырканье лошади, оно распространяется по всему дому и напоминает какой-то подземный гром. От соседей слева – с семи часов утра до девяти вечера – пронзительный, мучительный, бесконечный писк трех маленьких девочек, от которого мы бежим из нашей гостиной, из нашего сада, из всех уголков дома. В нашем болезненном состоянии, при малокровии, болях желудка, бессоннице, мы изнемогаем под этой пыткой.
И вот уже несколько дней, как мы в Пасси, спим в меблированной комнате для коммивояжеров – да, мы, имеющие свой дом, свою мебель, обитую тканями Бове, свои кровати, которые раньше служили герцогиням и в которых, верно, нам не придется спать. О, ирония судьбы!
10 июня. Отъезд на воды в Руайя. Приступ печени. Всю ночь в вагоне я корчусь, как перерезанный пополам червяк.
2 июля. Мы уезжаем из этого скучного края, от этих вод страдания, шумных гостиниц, от этих табльдотов, ежедневно удлиняющихся для новых дураков.
7 июля. Опять целый день этот безумный шум с обеих сторон. Надо уходить в Булонский лес и там лежать в траве, как бездомным бродягам.
1 августа, Сен-Гратьен. Сегодня здесь обедает принц Наполеон. Он беседует весьма любезно, и у него поистине поразительная этнографическая память: он припоминает названия и описания всех мест, где только бывал, и утверждает, что на свете есть только одно наслаждение – путешествовать. Это лучшее занятие, продолжает он, для тех, кто не может уже отдаваться любовным приключениям, и сам он теперь заменил любовь путешествиями.
Недавно я писал, что знатные люди не любят около себя больных. Приношу, однако, повинную. Принцесса отвела нас обоих в уголок и самым нежным, самым дружеским образом упрашивала нас уйти из нашего раздражающего дома, очень мило высмеяла меня за то, что я боюсь показывать ей свою грустную мину и стесняюсь хворать у чужих, наговорила множество милых, кокетливых вещей, подсказанных сердцем.
Она не отпускает нас вечером под дождь, а сегодня утром, пока я еще в постели, посылает мне премилую записку, спрашивая о здоровье и уговаривая нас пожить на ее вилле Катинá, взяв с собой и нашу служанку.
25 августа. Вчера во время спора по поводу Франка, члена Академии, принцесса сказала мне колкость про мою болезнь печени. Сегодня, за завтраком, я все еще чувствовал обиду; она же все расхваливала Франка, и у меня, в болезненном раздражении, с которым я не справился, вырвалось: «Что ж, принцесса, вам бы сделаться еврейкой!»[76]. Фраза была невежлива, неприлична, груба, и только я сказал, как страшно пожалел о ней.
После завтрака, когда я извинялся перед принцессой, высказывая ей глубокую мою привязанность, и когда в моем бесконечно глупом, нервном состоянии слезы мои капали на ее руки, которые я целовал, она заразилась моим волнением, обняла меня, поцеловала в обе щеки и сказала: «Что вы, что вы, да я вас простила! Вы ведь знаете, как я вас люблю… Последнее время я сама, видя всё то, что творится в политике, бываю так нервна!..»
И сцена кончилась минутой взволнованного молчания, закаляющего и укрепляющего дружбу.
15 октября, Трувиль. Узнаем здесь про смерть Сент-Бёва. Право, плохо платит покойному пресса за всю его к ней любезность…
1 ноября. Нам явно не везет. Сегодня мы водворились в Катинá, куда нас пригласила принцесса, чтобы избавить от шума нашего дома, а тут пробуют колокола, пожертвованные здешней церкви. Священник велит звонить в них день и ночь, по десяти минут каждые четверть часа. Хворать – и не иметь возможности хворать у себя дома! Перевозить свои страдания с места на место, из своего дома в дом, куда пригласили вас друзья!
10 ноября. Как бы то ни было, мы работаем. Заканчиваем нашего «Гаварни»[77].
14 декабря. Все нравственные страдания превращаются при нервных болезнях в боль физическую, так что кажется, будто тело выносит вторично то, что только что вынесла душа. О, эти пустые, мрачные дни, наполняемые обливаниями и томительными прогулками вдоль нескончаемой аллеи, которая ведет из Отейя в Булонский лес!..
1870
1 января. Сегодня, в Новый год, ни одного гостя, никого, кто бы любил нас. Никого. Одиночество и страдания.
5 января. Ночью, в бессоннице, ворочаясь в постели и не засыпая, я пытался, чтобы как-то развлечь себя, вернуться в воспоминаниях к моему далекому детству.
Я вспомнил Менильмонтан, замок, подаренный герцогом Орлеанским одной оперной танцовщице, сделавшийся впоследствии собственностью нашей семьи, где жили наши дядя и тетя де Курмон, Арман Лефевр с женой и моя мать, которая была в дружбе с этими обеими дамами. Я мысленно видел старый театр, рощицу, где мне бывало жутко, где были похоронены родители моей тетушки, и беседку в виде греческого храма, где дамы ожидали возвращения своих мужей: одного – из министерства финансов, другого – из министерства иностранных дел.
Наконец я вспомнил Жермена, нашего старого садовника – эдакого невежу, который бросал в вас граблями, если ловил вас на краже винограда. Как сейчас у меня перед глазами оригинальный чудак, старый дядя моей тетушки – вот он возится в углу сарая, налаживая какой-то экипаж на трех колесах, из которого должен получиться самокат.
И замок, и сад, и рощица представляются мне большими, огромными, как всё то, что мы видели детскими глазами.