– Прекрасно, – отвечает Ренан, вдруг отвлекаясь от своей мысли, – я предпочитаю крестьян, которых толкают ногою в зад, нашим крестьянам, из которых общее голосование сделало наших хозяев…
Бертло продолжает свои горестные разоблачения.
Наконец я восклицаю:
– Значит, все кончено, нам остается только воспитать новое поколение для отмщения!
– Нет, нет! – кричит Ренан, вскакивая уже побагровевшим. – Нет, не месть! Пусть гибнет Франция, пусть гибнет Отечество! Царство Долга и Разума превыше всего!
– Нет, нет! – вопит в ответ весь стол. – Нет ничего выше Отечества!
Ренан встает и не совсем трезвыми шагами ходит вокруг стола, размахивая своими коротенькими ручками, цитируя отрывки из Писания и повторяя, что в них «всё!». Потом он подходит к окну, под которым продолжается обычное беспечное движение Парижа, и говорит мне:
– Вот что нас спасет: безучастность этого населения!
10 ноября, четверг. В эти дни все, положительно все, кого я вижу, нуждаются в душевном успокоении, в нравственном отдыхе; все хотят бежать из Парижа. Каждый говорит: «Как только это кончится, я уеду» – и называет какой-нибудь уголок Франции, неопределенный клочок земли где-нибудь в деревне, где можно будет вдали от Парижа и от всего, что его напоминает, по целым часам ничего не думать, ничего не помнить.
Очень возможно, что тот наш великий 89-й год, к которому никто даже из противников не подходит иначе, как с низкими поклонами, не так уж счастливо повлиял на судьбы Франции, как думали до сих пор. Может быть, теперь увидят, что, начиная с этого года, наша жизнь стала чередой подъемов и падений и вся состояла из починок общественного строя, который у каждого поколения требовал нового «избавителя». В сущности, французская революция убила дисциплину в народе, убила ту самоотверженность личности, которая раньше воспитывалась религией и другими идеальными чувствами. А то, что уцелело из этих немногих идеальных чувств, убито сначала нашим первым избавителем, Людовиком Филиппом, и фразою его первого министра «Обогащайтесь!»[89], обращенной к зарождающемуся среднему классу, а затем вторым нашим избавителем, Наполеоном III, его примером и примером его двора, как бы говорившими нам: «Наслаждайтесь!» И когда погибли все бескорыстные чувства, всеобщее избирательное право, это разрушительное, дезорганизующее мнение низших слоев общества, превратилось в настоящую власть над Францией.
У другого народа, у народа, всерьез любящего свободу и равенство, у народа образованного, одаренного критическим умом, 1789 год мог бы начать собою новую эпоху; но для темперамента Франции – скептического, хвастливого и беспечного – 89-й, думается мне, оказался пагубным.
12 ноября, суббота. Пусть не вздумает потомство воспевать грядущим поколениям героизм парижанина 1870 года. Весь героизм его состоял в том, что он ел бобы, приправленные не совсем свежим маслом, и ростбиф из конины вместо говяжьего – и то не замечая этого: парижанин не знает толку в еде.
13 ноября, воскресенье. Среди всего, что в настоящую минуту давит жизнь и грозит ей, есть одно, что ее поддерживает, подстегивает и почти заставляет любить – это тревога. Проходить под пушечными выстрелами, отваживаясь на прогулку до конца Булонского леса; видеть – например, сегодня – пламя, выбивающееся из домов в Сен-Клу; жить в постоянно окружающей вас тревоге, среди войны, чуть ни задевающей вас самих; близко соприкасаться с опасностью, всегда чувствовать, как у вас ускоренно бьется сердце, – всё это имеет свою прелесть, и я чувствую, что, когда это кончится, за лихорадочным наслаждением наступит скука – плоская, плоская, плоская.
1871
1 января, воскресенье. Какой грустный день для меня этот первый день года, который я осужден прожить в одиночестве, как и все последующие.
От плохой пиши, от постоянно прерываемого пушечной пальбою сна у меня сегодня мигрень. Я весь день пролежу в постели.
Бомбардировки, голод, сильный мороз – вот подарки к Новому году. Ни разу с тех пор как стоит Париж, не было в Париже подобного Нового года; и, несмотря ни на что, пьянство сегодня вечером наполняет улицы животным весельем.
Этот день наводит меня на следующую мысль: скептику, сомневающемуся в прогрессе, очень интересно и почти забавно констатировать, что в 1871 году первобытная сила, несмотря на столько лет культуры, несмотря на все проповеди о братстве народов и даже вопреки множеству договоров, обеспечивающих равновесие сил в Европе, грубая, повторяю я, первобытная сила может еще действовать и властвовать так же беспрепятственно, как во времена Аттилы.
24 января, вторник. Винуа заменяет Трошю[90]. Это перемена доктора у постели больного перед самой смертью.
Пальбы не слыхать. Почему? Приостановка этого грохота кажется мне дурным предзнаменованием.
Хлеб нынче такого качества, что последняя оставшаяся в живых из моих кур, рябенькая, забавная курочка, увидев его, ропщет, плачет, стонет и только поздно вечером решается поклевать его.
На бульваре против «Комеди Франсез» я попадаю в толпу, запрудившую улицу и загородившую дорогу омнибусам. Уж не новое ли это восстание? Нет, все эти задранные вверх головы, все эти руки, указывающие на что-то, все эти колеблющиеся дамские зонтики, это тревожное и радостное ожидание – всё это из-за голубя, может быть, принесшего депеши и севшего на одну из печных труб театра. В этой толпе я встречаю скульптора [Эрнеста] Кристофа; он говорит, что начались переговоры о капитуляции.
У Бребана, в маленьком зале, смежном с кабинетом, где скоро будут обедать, все расселись, убитые, на диван, по креслам и тихо, как в комнате больного, говорят о том, что ожидает нас завтра.
Уж не сумасшедший ли Трошю? Кто-то сообщает, что видел афишу – напечатанную, но не расклеенную, – предназначенную для войска, где Трошю говорит о Боге и о Мадонне, как мог бы говорить о них какой-нибудь мистик.
Другой из собеседников замечает, что оба они – и Трошю, и Фавр – тем именно и преступны, что с самого начала в душе были согласны с людьми, которые отчаивались и проповедывали безнадежность, а между тем и речами, и прокламациями своими до сих пор поддерживают в толпе ожидание спасения, уверенность в спасении. А это, прибавляет Дюмениль, опасно: капитуляцию подпишут, а – кто знает? – мужественная часть Парижа ее, пожалуй, и не примет.
Ренан и Нефцер делают отрицательные жесты.
– Берегитесь, господа, – продолжает Дюмениль, – мы говорим не о революционной части общества, мы говорим об энергичной буржуазной части общества, о той части войска, которая дралась, хочет драться и не может согласиться вот так, сразу, сдать ружья и пушки.
Два раза уже докладывали, что обед подан, но никто не слышит. Садимся, наконец, за стол. Каждый вынимает свой кусок хлеба. Кончили суп, а между тем Бертло принимается за объяснение наших неудач:
– Нет, дело не в преимуществе их артиллерии, а в том, что я вам сейчас скажу! Когда прусский начальник главного штаба получает приказ направить такой-то корпус на такую-то точку к такому-то часу, он берет карты, изучает местность, почву, рассчитывает, в какое время каждый корпус пройдет известную часть расстояния. Если он заметил откос, то берет свой инструмент (забыл, как он называется) и соображает, какая должна быть задержка. Одним словом, раньше, чем он ляжет спать, он уже нашел все десять дорог, по которым пойдет войско. Наш офицер главного штаба ничего подобного не делает; вечер он отдает увеселениям, а наутро, придя на место, спрашивает, собрались ли войска и где тот пункт, который предстоит атаковать. С самого начала кампании – и я повторяю: вот в чем причина наших неудач, – от Виссамбурга до Монтрету, мы ни разу не сумели собрать войско в определенном месте в назначенное время.
Подают седло барашка.
– О, – говорит Эбрар[91], – в следующий раз нам подадут самого пастуха. Эта баранья вырезка не что иное, как отменная собачья вырезка.
– Собачина? Вы говорите, что это собачина?! – восклицает Сен-Виктор плаксивым голосом капризного ребенка. – Гарсон, скажите: ведь это не собачина?
– Да вы уже в третий раз едите здесь собачину!
– Нет, неправда!.. Месье Бребан – честный человек, он бы нас предупредил. Собачина – нечистое мясо, – продолжает Сен-Виктор с комичной гримасой. – Конину – так и быть, но собачину!..
– Собачина или баранина, – бормочет Нефцер с полным ртом, – но я никогда не ел более вкусного мяса. А вот если бы Бребан подавал крысу… Я пробовал. Очень вкусно: что-то среднее между свининой и куропаткой.
Во всё время этой беседы Ренан кажется озабоченным: он бледнеет, зеленеет, затем бросает свою порцию на стол и исчезает.
– Вы знаете Винуа? – спрашивает кто-то Дюмениля. – Что это за человек, что он сделает?
– Винуа, – отвечает Дюмениль, – хитрец, он ничего не будет делать, разве изобразит из себя жандарма.
Затем следует выпад Нефцера против газет и журналистов. Апоплектическое его сложение сказывается с особенною яркостью: в нескладной речи, минутами буквально задыхаясь от ярости, восстает он против глупости, против невежества и вранья своих собратьев, которых он называет виновниками войны и которых обвиняет в роковом исходе ее.
Тут Эбрар требует молчания и, вынув из кармана листок бумаги, восклицает:
– Послушайте, господа, вот письмо мужа одной хорошо известной дамы: господина Дюдевана, мужа госпожи Санд. Он просит орден Почетного легиона, ссылаясь как на заслуги на свои рога – да, господа, на рога и на семейное несчастье, «принадлежащее истории».
Гомерическим хохотом встречают чтение этого смехотворного прошения. Но скоро опять серьезность положения заставляет нас вернуться к тому, как будут вести себя по отношению к нам пруссаки. Одни думают, что перевезут к себе наши музеи. Бертло опасается, что они конфискуют и изделия нашей промышленности. Это замечание ведет, уж не знаю какими путями, к длинному спору о красящих веществах, о цвете «турецкий розовый», а оттуда назад – к исходной точке разговора. Нефцер, наперекор другим, утверждает, что пруссаки захотят удивить нас своим бескорыстием, своим великодушием.