28 февраля, понедельник. Когда в жизни происходят неприятности, надо иметь храбрость вскочить с постели, как проснешься, и износить, истаскать свою малодушную утреннюю трусость.
13 марта, понедельник. Тургенев говорил о комизме, который иногда примешивается к геройским подвигам. Он рассказывал, как один русский генерал после атаки, два раза отраженной французами, засевшими за стеной кладбища, приказал своим солдатам перебросить себя через эту стену.
– Ну, и как же это получилось? – спросил Тургенев этого генерала, очень толстого мужчину.
И вот что тот сообщил ему. Он очутился в луже и старался выкарабкаться и встать на ноги, но никак не мог. Опять падая в лужу, он каждый раз громко кричал «ура!». А француз пехотинец, глядя на него, не стрелял, а только, смеясь, кричал ему: «Свинья, вот толстая свинья!..» Но это «ура!» услышали русские из других частей, перебрались через ограду и скоро вытеснили французов с кладбища.
На днях, читая сказки Бальзака (цикл «Озорные рассказы»), я испугался того наивного восторга, с которым их читал. Мне стало почти страшно. Пишущий книги человек, если он еще способен сам писать, никогда не отрешается при чтении от некоторой критики. Раз он читает как буржуа, мне кажется, творческая сила начинает изменять ему.
4 мая, четверг. Сегодня слезы выступили у меня на глазах за корректурой нового издания «Шарля Демайи». Никогда, мне думается, не случалось никому описать с такою ужасающей правдивостью отчаяние писателя, вдруг ощутившего пустоту и бессилие своего мозга.
5 мая, пятница. Нашему «обществу пятерых» пришла фантазия поесть буйабеса в трактирчике позади «Комеди Франсез».
Сегодня все как-то особенно в ударе, разговорчивы.
Тургенев говорит:
– Мне, чтобы работать, нужна зима, мороз, как у нас в России, жгучий холод и деревья, покрытые кристалликами инея. Тогда… Еще лучше, впрочем, работать осенью, знаете, когда совсем нет ветра, когда почва упруга, а воздух как будто отзывается вином. Живу я в небольшом деревянном домике, в саду желтые акации – белых у нас нет. Осенью земля вся покрыта сухими стручками, которые хрустят, когда на них наступаешь, и воздух полон пения птиц – знаете, тех, что подражают пению других… ах да, сорокопутов. Там, совсем один…
Тургенев не оканчивает фразы, но крепко стиснутые руки его, которые он судорожно прижимает к груди, выражают то опьянение, наслаждение работой, которые он испытывает в этом уголке старой России.
– Да, то была свадьба по всем правилам, – слышен голос Флобера. – Я был совсем ребенком, одиннадцати лет от роду, и мне довелось развязать подвязку новобрачной. На этой свадьбе я увидел маленькую девочку и вернулся домой влюбленным в нее. Я готов был отдать ей свое сердце – выражение это уже было мне знакомо. А надо сказать, что в те времена моему отцу ежедневно доставляли целые корзины дичи, рыбы и всяческой снеди от благодарных больных, и корзины эти ставились утром в столовой. Тогда у нас дома постоянно велись разговоры об операциях, как о чем-то самом простом и привычном, и я, прислушиваясь к ним, начал вполне серьезно раздумывать, не попросить ли мне отца вынуть мое сердце. И вот я уже представляю себе, как возница дилижанса в фуражке с плюшевой полоской и с номерной бляхой вносит в корзине мое сердце, – да-да, мне очень живо рисовалось в воображении, как мое сердце ставят на буфет в столовой этой маленькой дамы. Я как-то не связывал принесение в дар своего живого сердца ни с какими ранами или страданиями.
Сейчас появилось целое поколение молодых сочинителей, никогда ничего не видавших, кроме типографских чернил; поколение мелких писателей без страсти, без темперамента; глаза их не видят ни женщин, ни цветов, ни предметов искусства, ничего прекрасного в природе. Они думают, что будут писать книги. Книги – книги, имеющие значение! – возникают только из воздействия на восторженную натуру писателя впечатлений красоты, впечатлений прекрасного или уродливого. Чтобы создать нечто настоящее в литературе, нужно, чтобы все чувства были широко раскрытыми окнами.
31 июня, понедельник. Болезнь без острых страданий – вещь вовсе уж не такая неприятная: это какая-то бессознательная распущенность мозга, находящегося пусть в лихорадочной, но дремоте. Мысли мои в такие минуты представляются мне в виде тех мелких, блестящих, чуть заметных точек, которые уносятся течением реки, выступившей из берегов, ныряют и снова всплывают, расходятся и исчезают в мутном потоке вод.
15 августа, вторник. Я думаю, что любитель искусства не родится вдруг, как гриб, что утонченность вкуса происходит от тяготения двух-трех поколений к изяществу предметов домашнего обихода.
Мой отец, военный, не покупал предметов искусства, но любил, чтобы всё, что служило в хозяйстве, было необыкновенно хорошего качества и неоспоримой красоты. Я помню, как в то время, когда муслиновое стекло[105] еще не вошло в употребление, он уже пил красное вино из бокала, к которому грубая рука не могла притронуться, не разбив его. Я унаследовал эту утонченность от отца. Самое лучшее вино, самый изысканный ликер не имеют цены для меня, если надо пить его из простого стакана.
1 сентября, пятница. Флобер говорит, что за последние два месяца, которые он провел в комнате, у него явилось какое-то опьянение трудом, что он работал по пятнадцати часов в сутки. Он ложился в четыре часа утра, а в девять вечера иногда сам удивлялся, что все еще сидит за письменным столом. Истинная поденщина, прерываемая лишь вечерним купанием в Сене. А результат этих девятисот часов работы – повесть в тридцать страниц.
3 ноября, пятница. Как полезны, плодотворны для воображения прогулки, которые я совершаю по вечерам, перед обедом. Проходишь мимо людей и не видишь их лиц; в лавках начинают зажигать газ, и он наполняет их смутным светом, в котором ничего нельзя разглядеть; движение волнует ваш мозг, а глаза, среди этих спящих вещей и скользящих, похожих на тени людей, отдыхают… Тогда мозг работает, тогда мозг творит.
Иду я так по Булонскому лесу до моста в Сен-Клу. Гляжу минутку на отражение в Сене бедной разоренной деревни и возвращаюсь той же дорогою. А записки, набросанные в записную книжку на ходу, почти ощупью, разбираются на следующее утро, в тишине кабинета.
12 ноября, воскресенье. В сущности, я не особенно сочувствую женщинам XVIII века, женщинам, чуждым непосредственного душевного движения, веры в Бога, веры в добрые и бескорыстные чувства, переполненным – за исключением двух или трех мне известных – «позитивизмом» и скептицизмом. Мне кажется, души у них – как у говорунов-адвокатов.
С некоторых пор меня соблазняет мысль совершить путешествие в Японию – и вовсе не ради собирания редкостей. Во мне живет мечта написать книгу в форме дневника, под заглавием «Год в Японии», книгу более богатую ощущениями, чем описаниями. Я уверен, что эта книга не была бы похожа ни на какую другую.
Ах, если бы я был на несколько лет моложе!
27 ноября, понедельник. Тургенев говорил, что из всех европейских народов немцы менее всего владеют верным художественным чутьем – за исключением музыкальной области. Мелкий, глупый, неправдоподобный вымысел, который заставляет нас отбросить книгу, кажется им приятным усовершенствованием действительности. Тургенев прибавил еще, что русский народ – народ лживый, потому что долго был в рабстве – любит в искусстве правдивость и реальность.
Провожая нас, он говорит о планах нескольких повестей. В одной из них он хочет описать ощущения старой лошади в степи, где трава ей по грудь. Остановившись, он добавляет: «Знаете ли, в Южной России встречаются стога с этот дом… На них влезают по приставной лестнице. Я часто в них ночевал. Вы и не подозреваете, какое там бывает небо: все синее, темно-синее, усеянное большими серебряными звездами… Около полуночи поднимается мягкая и величественная волна тепла. Упоительно! Я однажды лежал на спине, наслаждаясь именно такой ночью, и вдруг заметил – не знаю, долго ли это длилось, – что безотчетно твержу про себя «Раз-два, раз-два…»
13 декабря, среда. Отвратительное это ремесло – наше писательское. Весь конец моей книги написан в предчувствии, нет, в уверенности, что все мои усилия, все исследования, весь труд над слогом и стилем получат в награду лишь денежный штраф, тюрьму, быть может, лишение гражданских прав. Что я буду обесчещен французскими судьями, как будто меня застали в непотребном месте.
16 декабря, суббота. Очень трудно это объяснить. Мне кажется, будто слева и позади головы что-то тянет меня назад – что-то, напоминающее, вероятно, действие магнита на сталь или скорее – притяжение пустоты. И это нечто спускается, всё слева, на ребра, вдоль позвонков, до таза, как зыбкая волна, вызывая по всему телу ощущение потери равновесия.
Временное ли это недомогание или угроза удара, смерти в недалеком будущем? Не знаю, но меня очень огорчает моя недоконченная книга, и каждая глава, прибавленная к рукописи, – это еще одна победа. Я спешу, спешу, как человек, который боится не успеть дописать всех параграфов своего духовного завещания.
27 декабря, среда. Теперь, когда моя книга «Девка Элиза» почти кончена, выступает и смутно обозначается в моем воображении роман, которым я мечтаю проститься с вымыслами фантазии.
Мне хочется изобразить в нем двух клоунов, двух братьев, любящих друг друга, как мы с братом. Они работают вместе, как будто у них один позвоночный столб, и всю жизнь придумывают какой-то невозможный фокус, находка которого равнялась бы для них важному научному изобретению. Много тут подробностей о детстве младшего, о братской любви старшего, в которой есть нечто отеческое. Старший – сила, младший – грация, оба – поэтические натуры из народа, находящие выход в той фантазии, которую английский клоун вносит в демонстрацию своей силы.
Наконец придуман этот фокус, исполнению которого долго препятствовали неизбежные технические трудности.