— Провидение спасло вас, Александр Сергеевич, — сказала, потупясь, Софья Михайловна, прежде молчавшая.
— Провидение и заяц! — вдруг расхохотался Пушкин, переходя в веселое состояние. — Вы знаете, господа, со мной ведь какой случай произошел: я намеревался ехать в Санкт-Петербург, уже поехал, да вдруг дорогу мне заяц перебежал — прямо перед санями, на глазах. А поскольку я отличаюсь крайним суеверием в этом вопросе, так я сани-то и повернул. Вот ведь что удивительно!
— Памятник такому зайцу поставить надобно! — воскликнул Антон Антонович.
— Дурацкая идея, барон, памятники надлежат только героям.
— Тогда давайте выпьем за зайца, спасшего поэта! — предложил я.
Бокалы были дружно сдвинуты, вино выпито с усердием. Пушкин с Дельвигом стали шутить о судьбе зайца, послужившего орудием провидения, может быть живущего еще в лесу или застреленного каким-нибудь охотником, возможно из числа поклонников поэзии, и даже самого же Александра Сергеевича. Я же задумался о том, что я сам, как тот беляк, могу сыграть роль провидения. Стоит мне только доложить в правильном истолковании слова Пушкина о том, что он готов был выйти на Сенатскую, как с кружком литературных аристократов будет покончено. Ах, какой соблазн! Так одним ударом можно избавиться от целой кучи недоброжелателей и самого язвительного из них — Петра Вяземского. В конце концов, Пушкин человек неблагонадежный, знакомство с ним может доставить неприятности, а вот пользу… А тут верный шанс сам плывет в руки…
Додумать мысль до конца я не успел — был отвлечен явлением нежданного гостя — Авторова. С его приходом разговор стал совершенно литературным, но — редкий случай — когда мне эта тема не доставила удовольствия. Даже сообщение Пушкиным, что он считает дрянью Гнедичеву идиллию «Рыбаки» казалось пресным в сравнении с тем, что он сказал ранее.
Как же все-таки поступить? Донести на Пушкина и тем рассчитаться со всем его кружком, с ненавистным Вяземским? Вот шанс, о котором я полгода назад и мечтать не мог!..
Глава 4
Я разрываю дружбу с Пушкиным в оскорбительной форме; Бенкендорф — причина такого решения. Мои резоны такого поступка; долг писателя — прежде всего. Именины Греча и вынужденная встреча с Пушкиным. Поэт вновь предлагает дружбу; я решительно отказываюсь. Пушкин в ярости, мы становимся врагами.
1
Милостивый государь Александр Сергеевич!
Сердечно признателен за ваше приглашение быть у вас, но не могу принять его, поскольку завтрашний вечер занят у меня неотложным делом. Отказ мой извинителен, поскольку работа издателя сродни государственной службе, мы, журналисты, почти что чиновники особых поручений, каковые находятся в деле и днем, и ночью. Вам, человеку служившему, должно быть это хорошо известно и уважаемо. Потому прошу простить мой внезапный отказ. В любое другое время я в полном вашем распоряжении.
С истинным высокопочитанием честь имею пробыть
Вашим покорнейшею слугою,
Фаддей Булгарин.
Тон записки я выбрал нарочно. А намеки на мои государственные занятия и его службу, которой он всегда тяготился, не оставляют сомнения в том, что я не намерен впредь продолжать приятельских отношений. И желание выяснять причины отказа они также отобьют. Да и не хочется мне вовсе их выяснять.
По чести сказать — лучше так кончить, чем увязнуть в подобном знакомстве. Я почувствовал уже, как приятельство с Пушкиным связывает мне руки. Принимая его, я одновременно принимаю на себя и обязанности добросовестного товарища в помощи и поддержке близкого мне человека. Именно так и только так я понимаю дружбу. Мое положение издателя, доверие Бенкендорфа дают мне возможность оказывать Пушкину услуги, но услуги бы эти совершались за счет моих собственных интересов. Манкировать ими я не могу (хотя бы из-за компаньона Греча, который следит за каждым шагом, заботы о семействе и т. д.), да и не хочу. Влияние мое и возможности не безграничны, вдруг потребуется употребить их сразу на два дела — для Пушкина и для себя — какое тогда выбрать? А если все мое влияние потребуется на то, чтобы добиться разрешения на публикацию моего Романа, а тут забота о делах товарища потребует иного употребления влияния?.. Если бы мы принадлежали к одному кружку, вполне сходились во взглядах — тогда не было бы противоречия, у нас были бы одни интересы. Но так сложились обстоятельства, что принадлежим мы к разным стаям, ведем их, а вожакам пристало драться за свое место, за свою стаю.
Предвидя все эти сложности, и чувствуя на себе все растущий магнетизм Пушкина, я решился оборвать наше близкое знакомство, сменив его прежними отношениями уважающих друг друга литераторов. Так покойнее, так Александр Сергеевич может говорить и писать обо мне все, что позволяют рамки приличий, мои руки также останутся свободными.
Неприятное решение о разрыве с Пушкиным, на которое было так нелегко отважиться, мне помог принять генерал Бенкендорф.
Он вызвал меня спустя неделю после подачи записки, касающейся значения русской и немецкой партий.
— Весьма благодарен вам, Фаддей Венедиктович, за вашу записку. Уверен, никто лучше вас не справился бы с такой задачей. Очень рад, что вы сами изъявили желание написать рассуждения по данному вопросу.
— Я вовсе не…
— Я непременно доложу об этом государю, — с благожелательной улыбкой твердо сказал генерал.
— Благодарю вас, ваше превосходительство, — осталось мне ответить с поклоном.
— Вы верно описали саму расстановку сил, указав, что среди «русской партии» мы видим зародыши якобинства, а также то печальное обстоятельство, что проводниками ее идей являются в первую очередь литераторы и журналисты… Все верно, Фаддей Венедиктович, умно, тонко. Только отчего же вы останавливаетесь на полдороги и не называете имен злоумышленников? Где тут Киреевский, Соболевский, Титов, Шеверев, князья Вяземский и Одоевский… Пушкин, наконец?
— Есть ли смысл в том перечислении, когда вы, Александр Христофорович, и так наизусть знаете список? — сказал я.
— Есть. Его Императорское Величество не имеет времени входить в тонкости, которые известны мне по долгу службы. А знать имена неблагонамеренных подданных ему надобно. Теперь мы поправим это, а впредь прошу учесть это обстоятельство, Фаддей Венедиктович, — с довольной улыбкой закончил Бенкендорф.
— Всенепременно, ваше высокопревосходительство, — сказал я, соображая: чему он так радуется? Кажется, ничего сверх того, что Мордвинов просил, я не написал. А что было указано наверное было с самим Александром Христофоровичем согласовано. А про откровения Пушкина я и не заикнулся. Так чему же все-таки так радуется царский любимец?
Я поймал себя на мысли, что пытаюсь угадать замыслы Бенкендорфа относительно Пушкина. И пока я мысленно не порвал с Александром Сергеевичем, так и будет. Сколько бы я не твердил себе, что следует думать о своем. Что мне до него? Пушкинское доверие я не предал, значит, прямой удар ни ему, ни Вяземскому (вот бы кого прибить не мешало!) не грозит. Остальные замыслы генерала меня не касаются, так как он меня в них не посвящает. Так что пусть все идет своим чередом: Бенкендорф задумывает интриги, Вяземский пишет статьи, Пушкин — стихи. Я же буду делать свое.
Простившись с цветущим генералом (у него опять румянец во всю щеку), я отправился домой, где меня ждала записка от Пушкина с приглашением завтра пожаловать в гости в гостиницу Демута на ужин. Я вспомнил веселящегося Бенкендорфа и написал отказ. Александр Сергеевич премилый человек, искрометный талант, многие ищут его общества и я, признаться, полюбил проводить с ним время, но все это — пустое. Если вдуматься, встречи с Пушкиным приносили мне только неприятности, ночные кошмары и лишние вызовы к начальству. И Пушкину от этого знакомства ничего хорошего не будет.
2
Греч затеял самолюбивое дело — отметить свои именины, совместив сей день — 6 декабря — с празднованием выхода в свет его грамматики. Тираж он, правда, отпечатал за свой счет, но торговля обещает быть бойкой: недорослей-то у нас несчетно. Небывалое собрание гостей — 62 человека — наверное сделает событие запоминающимся. Званы все известные литераторы и поэты, начиная с самых первых — Крылова и Жуковского, а также ученые и отличные любители словесности. Знакомых было так много, что я не успел даже со всеми поздороваться. Тем более, что у меня на званом обеде были и обязанности. Николай Иванович зазвал меня в число главных поздравителей и распорядителей праздника. Речь я написал короткую, уже одним этим обеспечив ее благосклонный прием. Ну, конечно, произнес все заслуженные Гречом комплименты. Его трудолюбие и усердие, опыт и знания того стоят. Кажется, Николай Иванович остался мною доволен.
Эти хлопоты должны скрасить некоторую отстраненность между нами, которая возникла после разговора с Мордвиновым. Греч, мне кажется, ее уловил: он старался вечно быть рядом, но я больше не делился с ним ничем кроме мыслей о работе. Он не оставлял попыток снова сблизится с настойчивостью мухи, таранящей стекло. Но я был чист, прозрачен и тверд — доверять свои дела агенту фон Фока я не собирался. Наконец, он устал и начал соблюдать заданную мною дистанцию. Однако не знаться со своим компаньоном я тоже не мог. Мне необходимо придумать такой ход, чтобы не я зависел от Греча, а чтобы он боялся делиться сведениями обо мне. Раз предавшего усовестить нельзя, он может снова проявить слабость. Значит нужно сделать так, чтобы его интересы совпадали с моими, — себя-то он предавать не станет!
Обед получился в меру пышный, а по мере продвижения — даже и веселый. Но разговор за столом, я заметил, велся самый благонамеренный. Орест Сомов, выпив вина, схватился по привычке за бумагу и тут уже сочинил куплеты по случаю:
В отчаяньи уж Греч наш был,
Грамматику чуть-чуть не съели:
Но царь эгидой осенил,
И все педанты присмирели.