— Еще как! Запомню. Это полезный урок, Фаддей Венедиктович. Теперь я о газетном деле буду по-другому думать… Но все-таки: откуда вы взяли столько сведений? Узнали имя этой аллигаторовой груши?
— Вот вам еще газетный урок, — сказал я и выразительно похлопал себя по лбу. — Не все надобно брать из газеты на веру. Имя для фрукта я придумал, что тут гадать — по внешнему виду, мне кажется — удачно. И все остальное — также. Особенно о поддержании мужеской силы.
— А вы не боитесь, что кто-нибудь помрет, наевшись это груши? А, Фаддей Венедиктович?
— Я же не помер. И Ванька мой. Я сначала ему попробовать дал, а уж потом сам откусил. И с солью попробовал, и с сахаром, и с горчицей, и с лимонным соком. С лимоном мне понравилось больше, о чем я честно сообщил своим читателям. В журналистике, знаете, все испытать надо — иначе на враках поймают. Хотите грушку? — я достал из секретера блюдо с загадочным плодом.
— Нет, благодарю… Неужели вот так, смешав вымысел и правду вы заставили читателей повиноваться вашему желанию… Поразительно! Спасибо за урок! В качестве ставки за пари я сегодня же подпишусь на «Северную Пчелу», а также на все ваши журналы, каких еще не получал.
— Дорогой ценой приобрел я сегодня еще одного читателя, зато какого! Но если так и дальше пойдет, то скоро в Африке неизвестных плодов вовсе не останется.
Пушкин ответил мне своим заразительным смехом и сам пригласил на ужин. С тех пор мы стали видеться часто, а Пушкин много расспрашивал меня о газетном деле — видно, что история с «аллигаторовой грушей» крепко в нем засела. Его интересовало все: как образуются новости, сложно ли трижды в неделю делать выпуск, о том какие я получаю сведения из министерства иностранных дел, какие — из других источников, да что это за источники. Я рассказывал обо всем, что составляло особенной тайны, и искренне радовался интересу Пушкина. Он понял, какой отличный инструмент — газета, и сколько всего полезного можно с ее помощью совершить. Теперь я был уверен, что мы вместе сделаем многое.
3
— Добрый вечер, Фаддей Венедиктович!
Теперь Пушкин застал меня в домашнем халате. Зашел со счастливой улыбкой, обнял. Я визита не ожидал и был несколько озадачен. Пушкин приложился к ручке жены.
— Простите, Елена Ивановна, хочу украсть вашего мужа. Не возражаете?
— Украдите, Александр Сергеевич, — сказала Ленхен, — ваше общество ему на пользу — Фаддей всегда возвращается от вас весел.
— Ну, это от того, что он находит мое общество смешным, — подмигнул мне Александр Сергеевич. — Едемте ужинать, Фаддей Венедиктович, я сегодня чувствую себя, как именинник.
Пушкин держал извозчика и повез меня в ресторан. Мне показалось, что выбор пал на ближайший к моему дому, — так не терпелось Пушкину поболтать.
— Звал Дельвига — а он вдруг опять занемог. Это не человек, а ходячая аптека: поглощает лекарства пудами, кажется, ему это уже нравится — такова сила привычки. И говорить с ним не интересно — постоянно перебивает то кашлем, то чихом. Никакой плавности в рассказе, никакой композиции. Вот-вот подводишь действие к кульминации — «апхчи!» — и все насмарку!
В ресторации Пушкин сразу спросил «Вдову Клико».
— Я, Фаддей Венедиктович, сестру замуж выдал! Спас от родительского ига, а потом еще и от родительского гнева. Они не одобрили выбор сестры, потому ей пришлось бежать из дома, чтобы воссоединиться с возлюбленным. Сегодня ночью они венчались в церкви святой Троицы Измайловского полка, а наутро Ольга призвала меня к себе. Рассказала о происшедшем и попросила быть ходатаем по ее делу. Я отправился на родительскую половину и затеял сражение, победу в котором удалось одержать лишь через три часа. Maman, на удивление, капитулировала раньше отца, она смирилось с неизбежным. У меня даже закралось сомнение: не была ли она готова к такому повороту событий? А отец упорствовал до конца, топал ногами, да так разволновался, что пришлось звать цырульника пустить кровь. Запал противоречия был так силен в нем, что отец затеял с эскулапом спор, поучая его, как следует отворять кровь. Однако цырульник справился без подсказки, тогда уж, ослабев, и папаша дал согласие!
— Поздравляю вас, а тем паче вашу сестру и ее избранника.
— И не говорите, что победа зряшная, я ею горжусь, как Наполеон битвой при Маренго… Кстати, Фаддей Венедиктович, вы ведь встречались с императором Бонапартом, верно?
— Встречался, Александр Сергеевич. Правда, не при Маренго, потому не могу сравнивать эти две победы.
Пушкин рассмеялся и налил шампанского.
— Выпьем за императора!
— С удовольствием.
Я поднял бокал, отпил пузырящуюся прохладную жидкость, покалывающую небо, а потом согревающую горло и грудь. Этот самый напиток что я однажды пил из рук Лолины в Париже… Где Император? где тот Париж? Где та Лолина?
— О чем задумались, Фаддей Венедиктович? Воспоминания?
Я промолчал.
— А все-таки, — не отставал Пушкин, — каков был Наполеон? Вы его видали? Бонапарт хоть и заезжал в Россию, но со мной повидаться не удосужился.
— По чести сказать — это оплошность с его стороны, — сказал я. — Не шутя — ведь в нем было много возвышенного, как и в вас. Как точно сказал об императоре Тальран: «Он был поэтом в политике». А вы политик в поэзии, вспомнить хоть «Стансы 1826 год».
— Я знаю изречение Тальрана. Мне интересно, каков Наполеон был в обращении, что — он играл на публике или это была только собственная его натура?
— Однажды за большим обедом в Эрфурте, на котором присутствовали все владетельные особы, вышел спор и Наполеон поразил всех тем, что помнил дату золотой буллы. Все стали изъявлять удивление, что Наполеон среди столь важных занятий помнит числа, превозносили всеобъемлющий его гений, а он прехладнокровно сказал: «Когда я был подпоручиком….» Все изумились, замолчали и не смели поднять глаз. Наполеон, заметив это, нарочно повторил фразу, но уже с изменением: «Когда я имел честь быть подпоручиком, и стоял в Гренобле, я жил возле книжной лавки, и прочел несколько раз все книги, которые в ней были, а потому и неудивительно, что, имея хорошую память, я помню числа».
— И этот анекдот я знаю, — сказал Пушкин особенно серьезно. — А каким вы сами его видели?
Я хотел было рассказать анекдот уже с моим личным участием, но вдруг задумался.
— Я видел императора… Судите сами, Александр Сергеевич, каким я его видел. — Я отодвинул бокал и начал рассказ. Послушная память наяву запустила один из моих черных снов. — Это было 27 ноября 1812 года, при переправе остатков армии Наполеона через Березину. Так случилось, что когда стали выбирать место перехода через реку, то в качестве проводников позвали поляков. Я оказался в их числе, ведь ближайшее село — Студянка — было когда-то вотчиной моего отца. Я вырос в этих местах и хорошо знал округу. Все дни переправы я неотлучно находился при императоре и его штабе. Вообразите картину: полузамерзшая река, по черной воде плывут острые льдины. Два шатких моста, сделанные из нескольких разобранных крестьянских домов, — единственное средство спасения. Понтоны, которые отступающая армия тащила на себе всю дорогу, сожжены третьего дня по приказу императора. Оставшиеся боеспособными части на обоих берегах ограждают переправу от противника или ведут с ним яростный бой. Разношерстная толпа из солдат, похожих на бродяг, легкораненых, маркитанок и прочих, кто обычно сопровождает армию, в одном отчаянном порыве бросаются на мост. У самого берега стоят жандармы и сдерживают напор, коля саблями всех, кто подвернется. Люди давят друг друга, то и дело слышны вопли и стоны. Тот, кто упал, уже не может подняться, его мольбы не слышны, проходящие по живому лишь чувствуют, как судорожно руки павших цепляются им за ноги. Спасения нет ни для сильных, ни для слабых. Один рок витает над толпой, которая сама себя терзает. Мосты, порой, оказываются полупустыми — к этому приводит неразбериха и усилия жандармов. Паника возрастает с каждым часом. Не помня себя, люди бросаются вплавь и тонут в воде, напрасно цепляясь за проплывающие обломки льдин. Вот женщина падает в воду с ребенком в руках: она едва держится на поверхности. Солдаты протягивают ей приклад, однако неловкое движение, которым она пытается схватиться за ружье, губит обоих, вода смыкается над ними, как могила… Мосты ежеминутно трещат, когда они надламываются, в ледяную воду бросаются на починку понтонеры. Из них никто, кажется, не выжил… Наконец, Наполеон решается переправляться. Колонна кавалерии разрезает толпу, освобождая проход к одному из мостов. Наполеон идет в сопровождении гвардии. Кто-то кричит: «Да здравствует император!», — но суммарный вопль агонизирующего живого клубка глушит восклицания преданности. Наполеон идет, словно на прогулке в Булонском лесу — сложив руки за спину и глядя перед собой. Так он не раз ходил на поле боя, и все принимали эту позу как выражение презрения к опасности и веру в провидение. Такой отрешенный вид был уместен под пулями неприятеля, а среди умирающих, втоптанных в грязь, производил жуткое впечатление. Лишь на миг отвлекся Наполеон, когда рядом с ним оказался майор фон Грюнберг, он нес под своим плащом маленькую левретку, которая жалко дрожала. Бонапарт вдруг заметил ее, сухие до этого момента глаза его — заблестели, взор смягчился. И вот среди криков раненых, воплей умирающих император обратился к майору с вопросом: не хочет ли тот продать ему собачку?
Фон Грюнберг отказался, сказав, что левретка дорога ему, поскольку проделала с ним всю кампанию. «Но, если Ваше Величество пожелает, я готов предоставить ее в ваше распоряжение», — добавил майор.
Наполеон умилился такой привязанности и сказал с легкой улыбкой:
— Я понимаю ваши чувства к этому животному, это делает вам честь. Сохраните его себе, я не хочу вас лишать его.
Остается добавить, что переправа продолжалась еще сутки, сколько людей мы там потеряли — не счесть, говорят, что до 25 тысяч. Но почему-то из всех ужасов тех дней именно история с собачкой запомнилась мне сильнее прочих. Верно — из-за императора, который даже самое малое дело своим участием производит в событие историческое. Впрочем, я видел Наполеона и в лучшие дни, среди сражений, где он был по-настоящему велик, — завершил я свой печальный рас