P.S.S. Не застав вас в редакции, еду встреч Кутузову — что вам Наполеон. Надеюсь, хотя б на Бородино.
А.П.
Противу Пушкина ранее уже велось дело, касавшееся отрывка из элегии «Андрей Шенье», озаглавленного кем-то «На 14 декабря». Это перевод с французского пиесы, связанной с революционными событиями и повествующий о казни поэта. Там у Пушкина было оправдание в том, что перевод был сделан им до семеновской истории, и потому он не мог иметь в виду события, которые еще не произошли. И новый заголовок приписан был рукой какого-то студента. Расследование показало непричастность Пушкина к бунту, иначе бы царь не простил его. Тем не менее, дело было заведено. А история с «Гавриилиадой» значительно хуже. «Гавриилиада» — произведение богохульное, вольтеровское, сродни «Орлеанской девственнице». За насмешки над религией и атеизм могут в Соловки сослать или подале.
Первый допрос — дело важнейшее, тут надо сразу давать те показания, которых потом полагаешь держаться. Это я знаю и на собственном опыте, и на следствии относительно Грибоедова. Он во все время давал одни показания, и, когда не нашли противного в других показаниях, это послужило признанием его честности. Лучше бы уж Пушкин рискнул и приехал ко мне, ведь совет, опоздавший к сроку — одно сожаление.
Я едва дотерпел до полудня, сказал, что еду завтракать и отправился к Демуту. Александр Сергеевич был уже дома.
— Ах, Фаддей Венедиктович! — воскликнул поэт, принимая меня в объятья, — каково это — отвечать за глупости юнца, какого уж нет давно.
Пушкин находился в лихорадочном возбуждении, вызванном допросом.
— От души сочувствую и надеюсь, что дело еще можно поправить, — ответил я. — Что, как было?
— Строго, официально, вежливо. Сам генерал-губернатор Голенищев-Кутузов задавал некоторые вопросы. Впрочем, все сделанные мне вопросы касались одного — авторства «Гавриилиады».
— Надеюсь, вы не сознались?
— Иначе бы тут не стоял. Верно, они готовы были меня и арестовать.
— Не преувеличиваете, Александр Сергеевич?
— Как знать, Фаддей Венедиктович, но я сильно опасаюсь новой ссылки… Успокойте — зря? — Пушкин раз за разом пересекал короткое пространство комнаты, словно ему было тесно.
— Нет, нимало, — тревога моя за Пушкина усилилась. Он осознавал опасность, но явно не знал, как ее отвести. — Дело наисерьезнейшее, Александр Сергеевич — тут я вас не утешу. Расскажите по порядку — откуда все произошло? Поэма эта написана довольно давно, по крайней мере, я с ней знаком более пяти лет, отчего же дело возникло сейчас?
— В июне месяце дворовые люди отставного штабс-капитана Митькова подали жалобу, что сей Митьков развращает их в понятиях православной веры, читая им сочинение «Гавриилиаду». Они и список поэмы представили митрополиту Серафиму. От митрополита дело перешло к генерал-губернатору, который замещает царя, отбывшего на войну с турками. Вот все, что мне известно.
— Голенищев-Кутузов наверное доложил царю, и следствие идет с высочайшего соизволения.
— Вероятно так.
— В чем вас обвиняли?
— Допытывались, знаком ли с поэмой и ее автором. Я сказал, что знаком еще с лицейских времен. Рукопись ходила между офицерами гусарского полка, стоявшего в Царском Селе, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список я, вероятно, потерял или сжег.
— Очень плохо. Знаком ли вам этот штабс-капитан Митьков?
— Нет, не знаком, по счастью… А что, по-вашему, плохо?
— Потерял или сжег — плохой ответ, неуверенный, — сказал я. — Словно вы сами не знаете, какой линии держаться.
— Верно, не знаю. Я вдруг оказался перед лицом угрозы. Несчастье это свалилось нежданно, ведь я давно от той поэмы отрекся, ее словно бы писал другой человек.
— Да, юношеская шалость бывает слишком дерзновенной и опасной… ну-ну, не унывайте, Александр Сергеевич! — сказал я, видя, как бледен поэт. — Кто в юности не ошибался, тому и в старости вспомнить нечего будет. Всяк грешил и путался — а иначе как бы и не жил. Беда, что талант ваш ваши шалости так превознес над прочими. Не подумайте, что в укор говорю — сам, и в немладые годы, отринув прошлое, жизнь сызнова начинал… Думаю, что признаваться вам ни в коем случае нельзя, это дело грозит не Михайловским, а Соловками. Но если бы у следствия были прямые доказательства — вам бы их предъявили — свидетелей или список, сделанный вашей рукой. Царь поручил генерал-губернатору дело — и тот хочет как можно скорее отрапортовать о выполнении задания. Потому на вас так наседают и долго не отстанут… Но вот что я подумал, Александр Сергеевич! Раз они хотят, чтоб вы назвали автора — так назовите.
— То есть как? — опешил Пушкин.
— Необходимо выбрать кандидата.
— Обрушить свои несчастья на чужую голову? Спастись ценой чужой жизни, чужой души? — вспыхнул поэт.
— Ничего страшного, при условии, если это будет душа — мертвая.
Пушкин задумался…
— Кого вы предлагаете? Баркова?
— Пожалуй, но стилистически… Не слишком вы похожи…
— Да слава Богу! — воскликнул Пушкин.
— Конечно, но в данном случае это не на пользу. Барков давно помер. Понятно, что вы могли бы имитировать его, но наша задача от вас подозрение и отвести. Любой эксперт, если, эта счастливая случайность выпадет, например, не мне, отметит разницу.
— У вас есть свой кандидат?
— Предлагаю князя Дмитрия Горчакова.
— Пожалуй, — сказал Пушкин после некоторого раздумья. — Надеюсь, Дмитрий Петрович на меня там, — он возвел глаза к небу, — не обидится за этот обман. Человек он был талантливый, обладал колким стихом и чистым слогом. Кстати, его «Вирсавия» похожа на «Гавриилиаду», вы не находите?
— Иначе бы я его вам не предложил.
— Вы думаете, такое заявление отведет угрозу?
— Не могу сказать наверное. Но другого средства не вижу, — ответил я. — Хорошо было бы ваши показания относительно Горчакова подтвердить со стороны. Если мне удастся, то я постараюсь сделать свое свидетельство. Пока наша дружба не видна всем, мое мнение могут счесть беспристрастным.
— И вы готовы засвидетельствовать неправду?
— Конечно. Но, уверяю вас, Александр Сергеевич, что лжесвидетельство я готов совершить не из слепого чувства дружбы, а потому, что вижу ваше искреннее раскаяние. Вы теперь не тот, что были, когда писали злосчастную поэму. Теперь запоздалое наказание настигнет совсем другого человека и обращено будет не по адресу. Так что мое свидетельство будет лживо только формально.
— Спасибо, Фаддей Венедиктович, за совет, теперь я буду чувствовать себя увереннее. Не зря я обратился именно к вам.
— Я вашей тайны никому не открою, — сказал я на прощанье.
Пушкин цепко посмотрел мне в глаза, крепко пожал руку, и мы расстались. Авось грозу пронесет. Александр Сергеевич был по-прежнему бледен, но держался увереннее.
3
Случай помочь Пушкину мне представился скоро. Верно, что высшее начальство все было не только в курсе этого дела, но очень им озабочено. Через несколько дней я докладывал Бенкендорфу относительно «Северной Пчелы». Александр Христофорович был благодушно настроен и говорил одни комплименты — мне и газете. И в итоге разговора, когда я почувствовал себя уж совсем вальяжно, он вдруг перевел тему.
— Фаддей Венедиктович, позвольте побеспокоить вас посторонним вопросом. Как вы полагаете, есть среди наших литераторов люди неверующие? Надсмехающиеся над религией?
— Открыто неверующих нет, иначе все бы их знали и отдали общественному порицанию.
— А скрытые?
— Не могу сказать наверное, Александр Христофорович. Если бы кто-то посмел обратиться ко мне с такими словами, я бы не стал ждать вопроса вашего высокопревосходительства, а сразу бы таким человеком распорядился.
— Значит, вы, Булгарин, таких людей указать не можете? А что же Пушкин?
— Пушкин ведет рассеянный образ жизни, но это нимало не говорит о том…
— Вот прочтите его слова, — Бенкендорф подал мне лист с текстом, похожий на выписку откуда-то, так как написанное размещалось лишь в самой середине страницы.
Я прочел: «Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение жалкое и постыдное».
— Можно ли верить Александру Сергеевичу?
Я на секунду задумался. Поскольку Бенкендорф подозревал прежде нас с Пушкиным в дружбе, будет неосторожно с моей стороны безоговорочно вставать на его защиту — это подозрительно.
— Я уверен, что Пушкин нисколько не ставит под сомнения основы религии, но не могу гарантировать, чтобы он не писал в юношестве каких-то фривольных строк. Но эта оговорка нисколько не умоляет моего мнения — Пушкин не тот человек, чтобы покушаться на религию.
— О каком произведении идет речь — вы поняли?
— Никак нет, Александр Христофорович, — и представить не могу.
— «Гавриилиада» разве не Пушкиным писана в те самые юношеские годы? Вы верно, знакомы с этим его сочинением? — Бенкендорф внимательно наблюдал за мной, я чувствовал это и старался себя не выдать. Пойманный на вранье про Пушкина, я бы повредил не только ему, но и себе.
— Поэму сию я читал, у кого — не спрашивайте. Но авторство Пушкина мне представляется сомнительным. Для ранней молодости это слишком серьезный замысел. Мне кажется, это исполнено более зрелым и циничным умом. В молодости принято быть вольнодумцем, но не циником. Скорее, эти вещи несовместимые.
— У вас есть этот список?
— Боже упаси, Александр Христофорович! — воскликнул я.
— Вы, однако, так уверенно говорите о предмете, словно недавно читали его, — заметил генерал.
Я решил утроить осторожность.
— У меня отличная память, ваше высокопревосходительство. А это произведение настолько необычное, что выбросить его из памяти я не могу — хотя бы и желал.
— Кто же автор — по-вашему?
— Не могу знать, Александр Христофорович. А если начать гадать, то можно кого-то зря обидеть. А дело серьезное.