…А вы, между тем, по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор — прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика. Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время еще продержится среди стольких опавших прелестей — а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее боязливая рабыня, не встретит ее в беспредельной вечности».
«…Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни.
Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами — всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придется все бросить и пасть к вашим ногам. Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму. Там смогу я совершать паломничества, бродить вокруг вашего дома, встречать вас, мельком вас видеть…»
На последней бумаге были стихи:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Каролина теперь жила в Крыму. Я отодвинул последний лист и уперся взглядом в черную доску бюро. В колеблющемся огне свечей она плыла перед глазами, покрылась рябью, превращаясь в бездну без дна. Я отдернул локоть, на который опирался, боясь провалиться в эту тьму.
— Ваше благородие!.. Ваше благородие! — моего плеча коснулась робкая рука. — Вы меня слышите?
Я оглянулся и увидел квартального, прибежавшего на шум.
— Ваше благородие, извольте выйти из помещения! Или меры придется… применять.
— Куда он уехал?
— Куда уехал? — передал кому-то вопрос караульный и также доставил ответ, — на Кавказ, говорят. Пойдемте, ваше благородие!
Я встал, достал из кармана деньги.
— Тебе, голубчик, за хлопоты. И хозяину дай за дверь.
Где я бродил — не помню. В какой-то момент я почувствовал холод из-за распахнутой шубы, опомнился и нашел дорогу. Домой я вернулся через несколько часов в полном изнеможении.
За это время я потерял надежду примириться с бывшей возлюбленной, не смог выплеснуть на Пушкина всю накопившуюся ярость, а после еще испугался за него же. Там, на Юге, уже погиб один великий поэт, не хватало потерять второго. Личные счеты мерялись с опасностью, которой подвергался Александр Сергеевич. Злость на Пушкина и страх за него смешались в какой-то странный коктейль. От противоположности охвативших меня чувств наступили опустошение и горечь.
Записка Собаньской открыла мне ее чувства, — такое беспрекословное подчинение могло родиться только от великой любви. Она, несомненно, не стремилась меня видеть, но послушалась Пушкина, и пригласила к себе. Как далеко она (и он) намеривались зайти в своей жалости?
А черновики писем Александра Сергеевича выдали мне чувства поэта. Он любил Собаньскую отчаянно, также как я. Разница в том, что я не мог сделать ее счастливой, а он мог. Но не стал этого делать. Может быть, от того ей так хочется на баррикады? Я вспомнил, что он говорил мне про сходство Каролины с Мнишек, про честолюбие… наверное, в этом есть правда. Но не вся — потому что он не пытался сделать ее счастливой. Он от нее отказался. От женщины, ради которой я, не задумываясь, рискнул свободой и жизнью. Больше я ничего сделать не мог, больше ей было не нужно от меня. А от него, верно, — нужно. А он написал черновик письма, стихи и… уехал на Кавказ.
Вот этого я ему простить не в силах.
От него единственного зависело ее счастье, да и его собственное, а он отверг свое предназначение…
От мыслей, бегающих по заколдованному кругу — от Каролины к Пушкину и обратно, меня снова спас Греч, который, конечно, не знал о приглашении Собаньской, и пришел меня развлечь. Он единственный не оставлял меня во все это время. Лишь в нем я видел дружеское участие и поддержку, на которую оказался неспособен Александр Пушкин. Мне это было столь дорого, что я решил показать это Гречу. Зная, как он тщеславен (это общий грех литераторов, да и не только их), я предложил ему долю в своих журналах, а он в ответ разделил пакет акций «Северной Пчелы», принадлежавший преимущественно ему, в мою пользу. В деньгах я что-то потерял, но мы стали теперь равными партнерами во всем.
Вспомнил я, правда, что обещал Пушкину достать место редактора «Пчелы», да какой теперь в этом прок? С дороги он писем не слал, а я не пытался отыскать его в далеком краю.
Сразу после отъезда Александра Сергеевича, как я слышал, Санкт-Петербург также покинула Каролина-Розалия-Текла Собаньская. Ирония в том, что она, желая или нет, сослужила службу генералу Бенкендорфу. Наша дружба с Пушкиным, которой он, по словам Мордвинова, опасался, оказалась разрушена Лолиной.
Больше я ее никогда не видел.
3
Не знаю, сумел бы Пушкин помочь мне советом в моей записке, посвященной гласности. Так или иначе — она была отклонена. От имени правительства мне было сказано, что нет таких мелких тем, которые можно было бы безболезненно передать публике для свободного обсуждения. Любые из них будут подрывать самые основы монархического устройства. Здесь мне пришлось отступить.
Но я непрестанно сражался и на других направлениях — несмотря что в одиночку, несмотря, что один против всех. Я не позволял цензуре надевать на меня намордник, как на собаку. Я написал новый цензурный устав 1828 года, и он был либеральнее предыдущего. В том же году все цензоры, получившие мой отрицательный отзыв, были заменены рекомендованными мною кандидатами. Я не похвалялся этим перед Пушкиным, чтоб он не понял превратно мою связь с правительством, но на свой счет эти победы записал.
Что Пушкин — он оставил меня именно в то время, когда должен был встать рядом — плечом к плечу. Пришлось мне одному изворачиваться. Мину мою ни царь, ни Бенкендорф разгадать не сумели. Коли бы сами зубы точили на других литераторах, то и меня бы раскусили. А как понадобилась меня попробовать — так не по зубам кость, а спросить-то не у кого!
Притом роман был авантюрным, так устроенным, что уж кто брался — отложить не мог. Успех был огромный, и он совершенно затмил пушкинскую «Полтаву». Первое издание «Выжигина» разошлось в неделю, и в этом же 1829 году было распродано второе — всего за год около семи тысяч экземпляров. А потом пошел роман гулять по Европе, к 1832 году его перевели на французский, польский, немецкий, шведский, английский, итальянский, голландский и испанский языки. Выпустил я Роман и с тем выполнил положенный себе обет.
Пушкин, не трогая прежде отрывки, выступил против «Выжигина» — без разговора со мной. На этом, я считаю историю нашей дружбы с Александром Сергеевичем Пушкиным оконченной. Но после точки обычно следует эпилог. Есть он и в этом рассказе.
Эпилог
Характер Пушкина — загадка неизъяснимая. Александр Сергеевич с помощью Дельвига создает свою газету и начинает литературную войну со мной. «Литературная Газета» закрыта, и «Пчелка» осталась победителем. Попытки реванша со стороны Пушкина. Последний удар на деньги Смирдина. Провидение спасло меня. Я сжигаю письма Пушкина.
Я много размышлял над характером Пушкина, но так и не постиг его полностью. Какие-то его черты выпуклы и всем очевидны, но они сочетаются и с другими, которые наблюдают только близкие ему люди. Я лишь познакомился с некоторыми из них, а другие, верно, и вовсе не заметил. Потому по прошествии времени вижу, что не могу взять на себя смелость описать этот характер. С той поры личного общения я узнал отзывы людей, с которыми поэт поддерживал отношения перепискою, — и все они толкуют его характер и наклонности совершенно по-разному, словно и говорят о разных людях. Огромный отпечаток наложил на Пушкина его великий талант, которым он распоряжался весьма беспорядочно, но еще больше этот талант мешает нам разглядеть его обладателя.
С отъездом Александра Сергеевича на Кавказ отношения наши прервались, и я не мог уже спросить то, о чем имел неточные сведения. Так, по рассказу нашего общего знакомого Полторацкого, Пушкин едва не проиграл ему в карты письма Рылеева. Случилось это, якобы так: Полторацкий несколько раз просил у Пушкина писем к нему Рылеева, чтобы списать их. Пушкин все отказывался, обещаясь подарить ему самые письма. Раз за игрою Полторацкий ставил 1000 рублей ассигнациями и предлагал Пушкину против этой суммы поставить письма Рылеева. В первую минуту Пушкин было согласился, но потом опомнился и отказался. Не почище ли это того, как я обошелся с архивом Кондратия? И уж, верно, не такому игроку прощать меня за минутную слабость к любви всей жизни?..
Тяжело пережив гибель Грибоедова, я лишь постепенно вернулся ко всем делам. Осенью 1829 года до меня дошли слухи о хлопотах барона Дельвига, которые были к тому времени в самом разгаре. Он добивался права на издание «Литературной Газеты». Зная, как нескоро даются в России любые разрешения, я понял, что хлопоты эти Пушкин поручил Дельвигу еще перед своим отъездом — без Александра Сергеевича барон бы такого дела не затеял.
Мне трудно сказать, чем руководствовался Пушкин: то ли он решил, что потеря Грибоедова надолго лишила меня возможности работать, то ли считал, что наши взгляды не так близки, то ли вовсе — переменил свои. Может быть, так и не простил мне рецензию на «Бориса Годунова»?
Неприятным было то, что, не объяснившись со мной, он решил выпускать свою газету. Вот бы смешон я был, коли бы взялся выхлопотать для него места соредактора «Пчелы»! Молча такие дела не делаются, мне кажется. Проявляя редкую щепетильность к чужим словам — вспомнить хоть историю с Великопольским, надо бы и за свои поступки научиться давать объяснения. Понятно, что в газете Дельвига первым сотрудником станет Пушкин, но вторым-то — князь Вяземский! А при таком пасьянсе Булгарину четвертым не бывать. Отводился ли в расчете Пушкина мне более отдаленный номер? Какой-нибудь 16-й? Этого я знать не хочу, потому что простое уважение требует и меня спросить — согласен ли я?.. Не знаю, к чести сказать, на что я способен ради дела. Ведь когда-то я вс