Мисти не понимала, это любовь или просто инерция.
По окончании института, сказала она, вот когда она станет художницей. Когда соберет некоторое количество работ и найдет галерею, где их можно выставить. Когда сумеет продать хоть сколько-нибудь картин. Мисти хотелось быть реалисткой. Возможно, она устроится учительницей рисования в старшей школе. Или техническим рисовальщиком, или художником-иллюстратором. Что-то практическое, прикладное. Не всем же быть знаменитыми художниками.
Запихивая картину под свитер, Питер сказал:
— Ты можешь стать знаменитой.
И Мисти велела ему заткнуться.
— Почему? — сказал он. — Это правда.
По-прежнему глядя в телевизор, беременный ее картиной, Питер сказал:
— Ты очень талантливая. Ты можешь стать величайшей художницей своего поколения.
Глядя в телевизор, на испанскую рекламу какой-то пластмассовой игрушки, Питер сказал:
— С таким даром ты просто обречена стать великой художницей. Зачем тебе институт? Это напрасная трата времени.
То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.
Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он сказал:
— Тебе нужно только одно: рисовать.
Возможно, поэтому Мисти его и любила.
Любила тебя.
Потому что ты верил в нее даже больше, чем она сама верила в себя. Ты ожидал от нее большего, чем она ожидала сама от себя.
Прорисовывая крошечные золоченые дверные ручки, Мисти сказала:
— Может быть.
Она сказала:
— Вот поэтому я не хочу детей…
Просто для сведения: это было даже мило. Подменить все ее противозачаточные таблетки крошечными леденцами-сердечками.
— Выходи за меня замуж, — сказал Питер. — И ты станешь следующей великой художницей школы Уэйтенси.
Мора Кинкейд и Констанс Бертон.
Мисти сказала, что всего двух художниц нельзя считать «школой».
И Питер сказал:
— Трех, считая тебя.
Мора Кинкейд, Констанс Бертон и Мисти Клейнман.
— Мисти Уилмот, — сказал Питер и засунул картину обратно под свитер.
Ты так сказал.
В телевизоре какой-то мужик без остановки кричит: «Te amo… Te amo…» темноволосой девице с карими глазами и пушистыми длинными ресницами, пинками спуская ее с лестницы.
Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он встал рядом с Мисти, которая прорисовывала детали высокой каменной церкви, пятнышки зеленого мха на крыше, рыжую ржавчину на водосточных трубах. Он встал рядом с ней и сказал:
— В этой церкви, вот прямо в ней, мы и поженимся.
И гл-гл-глупенькая Мисти, она сказала, что выдумала эту церковь. На самом деле такой церкви не существует.
— Это ты так считаешь, — сказал Питер.
Он поцеловал ее в шею и прошептал:
— Выходи за меня замуж, и остров устроит тебе грандиозную свадьбу, какой там не видели сотню лет.
11 июля
Время — за полночь, внизу, в вестибюле отеля пустынно, только Полетта Хайленд сидит за конторкой. Грейс Уилмот обязательно вам расскажет, что Полетта — Хайленд по мужу, а в девичестве она Питерсен, и ее мать была из Ниманов, причем по линии Тапперов. Раньше это означало огромные деньги, потомственное богатство и по линии отца, и по линии матери. Теперь Полетта — портье в отеле.
У камина в противоположном конце вестибюля, утопая в красном кожаном кресле, Грейс сидит и читает.
Вестибюль «Уэйтенси» — это десятилетия старого барахла, наслоившегося друг на друга. Сад в помещении. Парк. Шерстяной ковер — зеленый мох поверх гранитной плитки. Синий ковер, что спускается по лестнице, — водопад, омывающий лестничные площадки, струящийся по ступенькам. Ореховые стволы, оструганные, отполированные и снова собранные воедино, они образуют лес идеально квадратных колонн, прямые ряды темных блестящих деревьев, подпирающих лесной полог из гипсовых листьев и купидонов.
Хрустальная люстра под потолком — твердый солнечный луч, что разбивается вдребезги по всей этой лесной поляне. Сверкающие хрустальные висюльки, они кажутся крошечными на такой высоте, но когда заберешься на высоченную стремянку, чтобы их протереть, каждая подвеска будет размером с кулак.
Ниспадающие складки зеленого шелка закрывают окна. Днем они превращают солнечный свет в мягкую зеленоватую мглу. Диваны и кресла — обитые тканью цветущие кусты с длинной густой бахромой. Камин как костер в чаще леса. Весь вестибюль — остров в миниатюре. Сад в помещении. Эдем.
Просто для сведения: в этом пейзаже Грейс Уилмот чувствует себя как дома. Даже больше, чем в собственном доме. В ее доме.
В твоем доме.
На половине пути через вестибюль Мисти пробирается меж диванов и маленьких столиков, и Грейс поднимает глаза.
Она говорит:
— Мисти, иди посиди у огня.
Она снова склоняется над своей книгой и говорит:
— Как твоя голова? Сильно болит?
У Мисти совсем не болит голова.
У Грейс на коленях — раскрытый дневник, ее дневник в красном кожаном переплете, она вглядывается в страницы и говорит:
— Какое сегодня число?
Мисти ей отвечает.
Дрова прогорели до ложа оранжевых углей за каминной решеткой. Ноги Грейс свисают с кресла, носки ее коричневых, с пряжками, туфель направлены к полу, но до пола не достают. Голова в длинных белых кудряшках склонилась над книгой, раскрытой у нее на коленях. Рядом с ее креслом стоит торшер, его свет отражается яркими бликами от серебряного ободка увеличительного стекла, нависающего над страницей.
Мисти говорит:
— Мама Уилмот, нам надо поговорить.
Грейс перелистывает пару страниц и говорит:
— Ой. Я все перепутала. Голова у тебя заболит послезавтра.
Мисти наклоняется к Грейс и говорит ей в лицо:
— Зачем ты морочишь моего ребенка, чтобы потом ее сердце разбилось?
Грейс поднимает глаза от книги, ее лицо провисает от удивления. Ее подбородок и шея сминаются в складки от уха до уха. Ее поверхностная мышечно-апоневротическая система. Ее подбородочный жир. Сморщенные платизмальные тяжи у нее на шее.
Мисти говорит:
— Зачем говорить Табби, что я стану знаменитой художницей?
Она смотрит по сторонам — рядом по-прежнему никого нет, — и Мисти говорит:
— Я официантка, моими стараниями у вас есть крыша над головой, и это уже кое-что. Я не хочу, чтобы ты поощряла моего ребенка питать надежды, которые я не смогу оправдать.
Грудь сдавило, воздуха уже не хватает, но Мисти говорит:
— Ты хоть понимаешь, в каком свете меня выставляешь?
Губы Грейс расплываются в гладкой, широкой улыбке, и она говорит:
— Но, Мисти, ты ведь и вправду станешь знаменитой.
Улыбка Грейс — это занавес, раздвигающийся на сцене. Вечер премьеры. Это Грейс раскрывает себя.
И Мисти говорит:
— Нет, не стану.
Она говорит:
— Мне не дано.
Она самый обычный человек, который живет и умрет в безвестности, никому не нужный и не интересный. Непримечательный. Не такая уж и трагедия.
Грейс закрывает глаза. По-прежнему улыбаясь, она говорит:
— О, ты станешь знаменитой, как только…
И Мисти говорит:
— Замолчи. Перестань.
Мисти говорит, обрывая Грейс на полуслове:
— Ты так вот запросто вселяешь надежды в других людей. Неужели ты не понимаешь, что тем самым их губишь?
Мисти говорит:
— Я чертовски хорошая официантка. Если ты вдруг не заметила: мы больше не правящий класс. Мы уже не хозяева жизни.
Питер, проблема твоей матери в том, что она никогда не жила в трейлере. Не стояла в очереди с продовольственными талонами. Она не знает, как жить в бедности, и не желает учиться.
Мисти говорит, что лучше бы им воспитать Табби так, чтобы она сумела вписаться в эту экономическую ситуацию, чтобы она сумела найти работу в том мире, в котором ей предстоит жить. Нет ничего страшного в том, чтобы обслуживать столики. Убираться в гостиничных номерах.
Грейс кладет между страниц кружевную ленточку вместо закладки. Она поднимает глаза от книги и говорит:
— Тогда почему ты пьешь?
— Потому что люблю вино, — говорит Мисти.
Грейс говорит:
— Ты пьешь и таскаешься с мужиками, потому что боишься.
Должно быть, под мужиками она подразумевает Энджела Делапорта. Мужчину в кожаных штанах, который снимает у Уилмотов дом. Энджела Делапорта с его графологией и фляжкой отменного джина.
И Грейс говорит:
— Я хорошо понимаю твои чувства.
Сложив руки на дневнике у себя на коленях, она говорит:
— Ты пьешь потому, что хочешь выразить себя и боишься.
— Нет, — говорит Мисти. Она наклоняет голову к плечу и искоса смотрит на Грейс.
Мисти говорит:
— Нет, ты не понимаешь мои чувства.
Огонь рядом с ними трещит и выстреливает искрами. Искры уносятся по спирали в каминную трубу. От камина идет запах дыма. От их костра в чаще леса.
— Вчера, — говорит Грейс, читая из дневника, — ты начала копить деньги, чтобы уехать обратно в свой родной город. Ты их складываешь в конверт, а конверт прячешь под угол ковра, рядом с окном в твоей комнате.
Грейс поднимает глаза, ее брови ползут вверх, мышца, сморщивающая бровь, сминает в складки крапчатую кожу на лбу.
И Мисти говорит:
— Ты за мной шпионила?
И Грейс улыбается. Постукивает увеличительным стеклом по открытой странице и говорит:
— Все записано в твоем дневнике.
Мисти ей говорит:
— Это твой дневник.
Она говорит:
— Нельзя вести чей-то чужой дневник.
Просто, чтобы ты знал: старая ведьма шпионит за Мисти и все записывает в свою жуткую книжицу в красном кожаном переплете.
И Грейс улыбается. Она говорит:
— Я его не веду. Я его просто читаю.
Она переворачивает страницу, смотрит сквозь увеличительное стекло и говорит:
— О, завтрашний день обещает быть интересным. Тут написано, что ты, по всей вероятности, познакомишься с весьма привлекательным полицейским.
Просто для сведения: завтра Мисти сменит замок на двери в свою комнату. Первым делом, с утра.