Твоя дочь, уже подросток.
Грейс Уилмот тянет руку, заправляет Табби за ухо упавшую на глаза прядку волос и говорит:
— Клянусь, этот ребенок далеко пойдет.
Мисти с подносом на плече останавливается на секунду, чтобы спросить у Грейс:
— От чего умер Харроу?
Грейс отрывает взгляд от фарфора. Ее круговые мышцы глаз выполняют свою работу, глаза широко раскрываются, и она говорит:
— А почему ты вдруг спрашиваешь?
Мисти говорит, что была у врача. У доктора Туше. Говорит, что Энджел Делапорт ей сказал, будто по почерку Питера можно понять кое-что о его отношениях с отцом. Все подробности, которые сами по себе — ничто.
И Грейс говорит:
— Доктор назначил тебе лекарство?
Поднос тяжелый, еда остывает, но Мисти говорит:
— Доктор сказал, у Харроу был рак печени.
Табби показывает пальцем и говорит:
— «Горэм»… «Данск»…
Грейс улыбается.
— Конечно. Рак печени, — говорит она. — Почему ты спрашиваешь у меня?
Она говорит:
— Я думала, Питер тебе сказал.
Просто для сведения: погода сегодня туманная от крайне противоречивых сведений о причине смерти твоего отца. Любая подробность сама по себе — ничто.
И Мисти говорит, что ей сейчас некогда разговаривать. Она занята. Время обеда, самый наплыв клиентов. Может быть, позже.
В художке Питер рассказывал о живописце Джеймсе Макниле Уистлере, который работал на Инженерный корпус армии США: зарисовывал участки побережья, где намечалось строительство маяков. Проблема в том, что Уистлер изрисовывал все поля крошечными набросками человеческих фигур. Он рисовал старух, младенцев, нищих — все, что видел на улицах. Он исправно делал свою работу для правительства, с фотографической точностью переносил на бумагу ландшафты, но не мог пренебречь всем остальным. Он не мог ничего упустить. Мужчины, курившие трубки. Дети, катавшие обруч. Он собирал их всех в быстрых набросках на полях своих официальных работ. Разумеется, правительство отказалось от его услуг.
— Эти наброски, — говорит Питер, — сейчас они стоят миллионы.
Говорил ты.
В Орехово-золотом зале сливочное масло подают в маленьких глиняных горшочках, только теперь на каждом кусочке масла ножом вырезана картинка. Крошечный набросок человеческой фигуры.
Может быть, это дерево или склон холма из фантазий Мисти. Может быть, это утес, или водопад в ущелье, или тенистый овраг, заполненный мшистыми валунами и заросший плющом, обвивающим толстые стволы деревьев. Пока она все это воображает и зарисовывает на бумажных салфетках, гости решают, что будет быстрее сбегать на автовокзал и взять кофе там. Гости стучат вилками по стаканам, чтобы привлечь внимание Мисти. Они щелкают пальцами. Эти летние люди.
Они не дают чаевых.
Склон холма. Горный ручей. Пещера на речном берегу. Усик плюща. Все эти детали, они приходят ей в голову, и Мисти не может их упустить. К концу обеденной смены у нее набирается целая стопка салфеток, бумажных полотенец и чеков, и на каждом клочке что-нибудь нарисовано.
У себя в комнате на чердаке она копит эскизы орнаментов из цветов и листьев, которых не видела никогда. В другой стопке — абстрактные фигуры, похожие на скалы и горные вершины на горизонте. Ветвистые контуры деревьев, кустарник. Что-то, что можно принять за шиповник. За птиц.
То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.
Когда ты часами сидишь на толчке и рисуешь всякую ерунду на обрывках туалетной бумаги до тех пор, пока жопа не станет отваливаться, — прими лекарство.
Когда ты вообще не выходишь на смену, когда сидишь в своей комнате на чердаке и общаешься с внешним миром, только если звонишь в обслуживание номеров, когда ты всем говоришь, что болеешь, а сама круглые сутки рисуешь пейзажи, которых не видела никогда, — это значит, пора принимать лекарство.
Когда твоя дочка стучится к тебе и просит поцеловать ее перед сном, а ты говоришь, чтобы она шла ложиться, а ты подойдешь через пару минут, и в конце концов бабушка оттаскивает ее от двери, и ты слышишь, как она плачет, уходя по коридору, — прими лекарство, двойную дозу.
Когда ты находишь браслет со стразами, который дочка пропихнула под дверь, — прими еще одну капсулу.
Когда никто не замечает твое ненормальное поведение, когда все улыбаются и говорят: «Ну, что, Мисти, как продвигается твоя живопись?» — пора опять принимать лекарство.
Когда голова болит так, что нельзя съесть ни кусочка. Когда спадают трусы, потому что задницы больше нет. Проходя мимо зеркала, ты не узнаешь своего отражения в этом тощем, изможденном призраке за стеклом. Твои руки перестают трястись, только когда держат кисть или карандаш. Это значит, что надо принять лекарство. У тебя есть еще полпузырька, но доктор Туше уже принес тебе новый. Оставил на стойке портье. Пузырек с твоим именем на этикетке.
Когда ты работаешь и не можешь остановиться. Когда тебе не хочется ничего, только закончить очередную картину и сразу взяться за новую. Прими лекарство.
Потому что Питер был прав.
Ты был прав.
Потому что все важно. Каждая деталь. Просто мы еще не знаем почему.
Все — автопортрет. Все — дневник. Все наркотики, принятые за всю жизнь, — в пряди твоих волос. Твои ногти. Твое досье. Стенки твоего желудка — документ. Мозоли у тебя на руке выдают все твои тайны. Твои зубы выдают тебя с головой. Твой акцент. Морщинки вокруг рта и глаз.
Во всем, что ты делаешь, ты проявляешь себя.
Питер говорит, что задача художника — пристально вглядываться, подмечать, собирать, систематизировать, архивировать, сохранять, а потом составлять отчет. Документировать. Изображать. Задача художника — просто не забывать.
21 июля Луна в третьей четверти
Энджел Делапорт поднимает к свету одну картину, потом другую. Все картины написаны акварелью. Все они разные. Есть просто контуры странного горизонта, есть пейзажи с залитыми солнцем полями. Сосновые леса. Дом или деревня на втором плане. Глаза Энджела бегают туда-сюда, взгляд ощупывает каждый лист.
— Невероятно, — говорит он. — Выглядите вы кошмарно, но ваши работы… Боже мой.
Просто для сведения: Энджел и Мисти, они сейчас в Ойстервиле. В чьей-то пропавшей гостиной. Они пролезли в очередную дыру, чтобы сделать снимки и посмотреть на граффити.
Твои граффити.
Выглядит Мисти и вправду неважно, никак не может согреться, даже в двух свитерах, ее зубы стучат. Ее руки трясутся, когда она подает Энджелу очередную картину. Плотная акварельная бумага трепещет. Это какое-то кишечное недомогание, последствия пищевого отравления. Даже здесь, в сумрачной замурованной комнате, куда свет с трудом проникает сквозь плотные шторы, Мисти остается в темных очках.
Энджел принес свою сумку с фотографическими принадлежностями. Мисти — свою старую папку для художественных работ. Папка из черного пластика, она осталась еще с института: тонкая, с молнией по трем сторонам. Внутри с одной стороны — тоненькие резинки, чтобы поддерживать большие акварельные листы. С другой стороны — кармашки разного размера, для зарисовок.
Пока Энджел фотографирует стены, Мисти раскрывает папку на диване. Когда Мисти вынимает пузырек с лекарством, у нее так сильно трясется рука, что слышно, как капсулы гремят внутри. Мисти выуживает одну капсулу и говорит Энджелу:
— Зеленые водоросли. От головной боли.
Она кладет капсулу в рот и говорит:
— Я тут кое-что нарисовала. Посмотрите и скажите мне, что вы думаете.
Питер написал что-то краской прямо поверх дивана. Его черные надписи тянутся по семейным фотографиям в рамочках на стене. По декоративным подушкам, обвязанным кружевами. По шелковым абажурам. Питер плотно задернул шторы и написал прямо по ним.
Ты написал прямо по шторам.
Энджел отбирает у Мисти пузырек с лекарством и подносит его к свету из окна. Энджел встряхивает пузырек, капсулы гремят внутри. Он говорит:
— Какие большие.
Желатиновая капсула во рту у Мисти уже размягчается, уже чувствуется вкус порошка. Вкус соли и фольги, вкус крови.
Энджел вручает ей фляжку с джином, и Мисти делает горький глоток. Просто для сведения: она пьет его джин. В художке ты узнаешь, что у наркоманов есть свой этикет. Нужно делиться.
Мисти говорит:
— Угощайтесь. Возьмите штучку.
Энджел открывает пузырек и вытряхивает на ладонь две капсулы. Убирает одну в карман и говорит:
— На потом.
Он глотает вторую капсулу, запив ее джином, корчит страшную рожу, как будто его сейчас вырвет, наклоняется вперед и высовывает красно-белый язык. Его глаза крепко зажмурены.
Иммануил Кант с его подагрой. Карен Бликсен с ее сифилисом. Питер сказал бы Энджелу Делапорту, что страдание — ключ к вдохновению.
Раскладывая на диване свои наброски и акварели, Мисти говорит:
— Что скажете?
Энджел берет картинку, рассматривает. Кладет на место, берет следующую. Качает головой: нет. Качает почти незаметно, словно он парализован. Он говорит:
— Просто невероятно.
Он берет очередную картинку и говорит:
— Какими вы пользуетесь инструментами?
Он имеет в виду ее кисти?
— Соболь, — говорит Мисти. — Иногда белка или бычий волос.
— Нет, балда, — говорит он. — На компьютере. Какой у вас графический редактор? Ручными инструментами так не сделаешь.
Он стучит пальцем по старинному замку на одной из картинок, потом — по летнему домику на другой.
Ручными инструментами?
— Вы же пользуетесь не только циркулем и угольником, да? — говорит Энджел. — И не только транспортиром? У вас все углы одинаковые, идеальные. Вы наверняка пользуетесь трафаретами или шаблонами, да?
Мисти говорит:
— Что такое циркуль?
— Ну, такой инструмент с двумя ножками. В школе им пользуются, на геометрии, — говорит Энджел, изображая две ножки большим и указательным пальцем. — На одной ножке — иголка, в другую вставляется карандаш, чтобы чертить правильные окружности и дуги.
Он берет картинку с домиком на холме над пляжем. Океан и деревья раскрашены разными оттенками синего и зеленого. Единственный теплый штрих — желтое пятнышко, свет в одном из окон.