И ты сказал:
— Ты помнишь этот дом, потому что он так и живет в твоем сердце.
И Мисти сказала:
— Млядь, откуда ты знаешь, что живет в моем сердце?
Большие каменные дома. Мох на деревьях. Океанские волны, что плещут и бьются о берег под утесами, нависшими над водой. Вот что живет в маленьком жалком сердечке девчонки из белых отбросов.
Может быть, потому, что Мисти осталась стоять на месте, может быть, потому, что она была толстой и одинокой и не убежала, как все остальные, ты глянул на брошь у себя на груди и улыбнулся. Ты посмотрел на нее, на Мисти, и сказал:
— Нравится?
И Мисти сказала:
— Она старинная?
И ты сказал:
— Надо думать.
— Что это за камни? — спросила она.
И ты сказал:
— Синие.
Чтобы ты знал: было очень непросто влюбиться в Питера Уилмота. В тебя.
Мисти сказала:
— Откуда она у тебя?
И Питер легонько качнул головой, улыбаясь в пол. Он пожевал свою нижнюю губу. Прищурившись, оглядел галерею, тех немногих людей, что еще там оставались, посмотрел на Мисти и сказал:
— Обещай, что не испугаешься, если я тебе кое-что покажу.
Она оглянулась на своих подружек; они стояли у какой-то картины на другом конце зала, но наблюдали за ними.
И Питер прошептал, не отрывая задницы от стены, он наклонился к Мисти и прошептал:
— Художник должен страдать, чтобы творить настоящее искусство.
Просто для сведения: Питер однажды спросил у Мисти, знает ли она, почему ей нравится то искусство, которое нравится. Почему жуткая батальная сцена вроде «Герники» Пикассо может быть невероятно прекрасной, а картина с двумя единорогами, целующимися в цветнике, может быть совершенно никчемной херней.
Хоть кто-нибудь знает, почему ему нравится то, а не это?
Почему люди делают то, а не это?
Там, в галерее, под пристальным взглядом подружек, одна из выставленных работ должна была быть картиной Питера. И Мисти сказала:
— Да. Покажи мне настоящее искусство.
И Питер отхлебнул пива и вручил ей кружку. Он сказал:
— Помни. Ты обещала.
Он схватился двумя руками за обтрепанный подол своего свитера и поднял его вверх. Так раздвигается занавес. Сбрасываются покровы. Показался тощий живот с тонкой дорожкой волос, тянущейся посередине. Потом — пупок. Затем — два розовых соска в обрамлении жидких волосков.
Свитер остановился, закрыв лицо Питера, и один из сосков приподнялся, вытянулся длинной каплей: покрытый струпьями, красный, прилипший к изнанке старого свитера.
— Смотри, — сказал из-под свитера голос Питера, — брошь приколота прямо к соску.
Кто-то вскрикнул, и Мисти резко обернулась к подружкам. Пластмассовая кружка выпала у нее из рук и грохнулась на пол, взорвавшись пивом.
Питер опустил свитер и сказал:
— Ты обещала.
Это была она, Мисти. Ржавая булавка протыкала сосок насквозь и выходила с другой стороны. Кожа вокруг прокола измазана кровью. Волоски на груди склеились от засохшей крови. Это была Мисти. Это она закричала.
— Я каждый день делаю новую дырку, — сказал Питер и наклонился, чтобы поднять кружку.
Он сказал:
— Чтобы каждый день чувствовать новую боль.
Теперь она видела: свитер вокруг брошки затвердел коркой темной засохшей крови. И все-таки это была художка. Мисти видела кое-что и пострашнее. Хотя, может, и нет.
— Ты, — сказала Мисти. — Ты псих ненормальный.
Без всякой причины, наверное, от потрясения, она рассмеялась и сказала:
— Нет, правда. Ты мерзкий.
Ее ступни в босоножках, липкие и облитые пивом.
Кто знает, почему нам нравится то, что нравится?
И Питер сказал:
— Ты когда-нибудь слышала о художнице Море Кинкейд?
Он крутанул брошку, приколотую к груди, чтобы она заискрилась под белым светом галерейных ламп. Чтобы она кровоточила.
— Или о школе живописи Уэйтенси? — сказал он.
Почему мы делаем то, что делаем?
Мисти опять оглянулась на своих подружек. Они смотрели на нее во все глаза, готовые прийти на помощь.
И она посмотрела на Питера и сказала:
— Меня зовут Мисти, — и протянула руку.
И очень медленно, по-прежнему глядя ей прямо в глаза, Питер поднес руку к броши и расстегнул застежку. Он поморщился, все его лицевые мышцы напряглись на секунду. Глаза зажмурились, накрепко сшитые ниточками морщин, и он вынул булавку из свитера. Из своей груди.
Из твоей груди. Испачканной твоей кровью.
Он защелкнул застежку и вложил брошь в ладонь Мисти.
Он сказал:
— Ну так что, выйдешь за меня замуж?
Его слова прозвучали как вызов, как повод для драки, как перчатка, брошенная к ее ногам. Подначка. Дуэль. Он пожирал Мисти глазами, ее волосы, ее грудь, ее ноги и руки, он смотрел так, словно Мисти Клейнман была для него всей оставшейся жизнью.
Мой милый Питер, ты что-нибудь чувствуешь?
И эта дурочка из трейлерного парка, она взяла брошь.
3 июля
Энджел просит сжать руку в кулак. Он говорит:
— Выпрямите указательный палец, как будто будете ковыряться в носу.
Он берет руку Мисти, ее выпрямленный указательный палец, и держит так, чтобы кончик вытянутого пальца прикоснулся к черной краске на стене. Он ведет ее пальцем по буквам, написанным черной аэрозольной краской, по обрывкам фраз и каракулям, по потекам и пятнам. Он говорит:
— Чувствуете что-нибудь?
Просто для сведения: эти двое — мужчина и женщина, стоящие близко друг к другу в маленькой темной комнате. Они залезли сюда ползком через дыру в стене, а домовладелица ждет снаружи. Просто тебе на будущее: на Энджеле — коричневые обтягивающие кожаные штаны, которые пахнут, как крем для обуви. Как кожаные сиденья в автомобиле. Как твой бумажник, пропитавшийся потом в заднем кармане после долгой поездки на летней жаре. Этот запах. Мисти всегда притворялась, что он ее бесит, и именно так пахнут кожаные штаны Энджела Делапорта, прижатые к ней.
Время от времени домовладелица, ожидающая снаружи, пинает стену и кричит:
— Эй! Чем вы там занимаетесь?
Погода сегодня теплая и солнечная, с редкими облачками, разбросанными по небу, и некая домовладелица позвонила из Плезант-Бич, чтобы сообщить, что она отыскала свой пропавший столовый уголок, и пусть кто-нибудь к ней приедет на это взглянуть, лучше бы прямо сейчас. Мисти позвонила Энджелу Делапорту, и он встретил ее на паромном причале, чтобы ехать вместе. Он захватил с собой фотоаппарат и сумку, набитую пленкой и съемными объективами.
Энджел, если ты помнишь, живет в Оушен-Парке. Вот подсказка: Ты замуровал его кухню. Он говорит, что в твоих строчных «т» первая дуга больше второй — верный признак того, что свое личное мнение ты ценишь выше общественного. На конце твоих строчных «н», «т» и «п» часто нет «хвостика» вправо — просто прямая черта — это значит, что ты не желаешь идти на компромисс. Это графология, настоящая наука, говорит Энджел. После того как он увидел твои записки в его исчезнувшей кухне, ему захотелось взглянуть на другие дома.
Просто для сведения: он говорит, нижние петельки в твоих строчных «у» тянет влево. Это значит, что ты очень сильно привязан к своей матери.
И Мисти сказала ему, что в этом он прав.
Энджел с Мисти, они доехали до Плезант-Бич, и женщина отворила им дверь. Она посмотрела на них, запрокинув голову: глаза скошены к носу, подбородок выдвинут вперед, губы сжаты в тонкую линию, челюсти стиснуты, обе жевательных мышцы — как маленькие кулачки. Она посмотрела на них и сказала:
— А что, Питер Уилмот поленился приехать лично?
Эта маленькая мышца, что проходит от нижней губы к подбородку — подбородочная мышца, — напрягалась так сильно, что подбородок у этой женщины был как будто изрыт миллионом крошечных ямочек, и она сказала:
— С самого утра мой муж беспрестанно полощет рот.
Мышца, сморщивающая бровь, подбородочная мышца, все эти маленькие лицевые мышцы — на анатомии для художников их изучают в первую очередь. После этого ты запросто отличишь искреннюю улыбку от фальшивой, потому что мышца смеха и подкожная мышцы шеи тянут нижнюю губу вниз и в стороны, распрямляя ее и открывая нижние зубы.
Просто для сведения: умение распознавать, когда люди лишь притворяются, что ты им нравишься, оно не такое уж и полезное.
Женщина провела их в кухню. Там желтые обои содраны со стены вокруг дыры у пола. Желтый кафельный пол покрывают газеты и белая гипсовая пыль. На полу стоит большой пластиковый пакет, набитый обломками гипсокартона. Из пакета свисают кудрявые ленты рваных обоев. Желтых обоев, в мелкие оранжевые подсолнухи.
Женщина встала рядом с дырой, скрестив руки на груди. Она кивнула на дыру и сказала:
— Оно там.
Монтажники-высотники, сказала ей Мисти, они непременно привяжут ветку дерева к самой высокой точке нового небоскреба или моста, чтобы отпраздновать, что на стройке никто не погиб. Или чтобы принести процветание новому зданию. Это у них называется «дерево на макушку». Диковинная традиция.
Строители, они вообще суеверные люди.
Мисти сказала домовладелице, чтобы та не беспокоилась.
Ее мышца, сморщивающая бровь, сводит брови над переносицей. Ее levator labii superioris поднимает верхнюю губу в презрительной ухмылке и раздувает ей ноздри. Ее depressor labii inferioris опускает нижнюю губу, обнажая нижние зубы, и она говорит:
— Это вам следует побеспокоиться.
Там, в дыре, темная маленькая комнатушка, обрамленная с трех сторон желтыми встроенными скамейками наподобие ресторанной кабинки без столика. Домовладелица называет ее столовым уголком. Скамейки обтянуты желтым винилом, на стенах — желтые обои. Поверх всего этого идут черные надписи, сделанные аэрозольной краской, и Энджел ведет руку Мисти по желтой стене, где написано:
«…спасем наш мир, перебив эту армию захватчиков…»
Это черная краска Питера, его обрывочные предложения и закорючки. Его каракули. Краска петляет поверх вставленных в рамки картин, кружевных подушек, желтых виниловых сидений. На полу — пустые баллончики из-под краски с черными отпечатками ладоней Питера. Отпечатки измазанных в краске пальцев, они по-прежнему сжимают каждый баллончик.