– Боюсь, что так.
По-прежнему уставясь на Мисти, ощупывая глазами все ее тело, ее руки и ноги, лицо и груди, приятель наклонил голову вбок, как петух. Не прекращая жевать, он сказал:
– Ты уверен, что это именно она?
Какая-то сорока, живущая внутри Мисти, какая-то маленькая принцесса у Мисти внутри не могла отвести глаз от блестящей красной сережки. Искрящего эмалевого сердца. Брызг красного света, стеклянных рубинов.
Питер вставил в раму картонную подкладку и запечатал ее края клейкой пленкой. Ведя большим пальцем по пленке, разглаживая ее, он сказал:
– Ты видел картину.
Он остановился и вздохнул, его грудь расширилась и опала, и он сказал:
– Боюсь, это именно она.
А Мисти… Мистины глаза утонули в путанице волос приятеля. Красное мерцание сережки было фонариками на рождественской елке и свечками на именинном торте. В солнечном свете из витрины мастерской сережка была фейерверками Дня независимости и букетами роз на День святого Валентина. Глядя на сверкание, Мисти забыла, что у нее есть руки, лицо, имя.
Она забыла, как дышать.
Питер сказал:
– Ну, кореш, что я тебе говорил?
Теперь он смотрел на Мисти, околдованную красной сережкой, и Питер сказал:
– Она без ума от старых драгоценностей.
Блондин заметил, что она таращится на него, и его голубые глаза метнулись вбок, чтоб увидеть предмет, приковавший взгляд Мисти.
В стразовом сверкании сережки было сверкание шампанского, которого Мисти никогда не видела, не то что не пила. В нем были искры праздничных костров на берегу, спиралью возносящиеся к летним звездам, о которых Мисти могла лишь мечтать. В нем были переливы хрустальных люстр, которыми она украшала свои фантазийные гостиные.
Все страстные желания и идиотские потребности бедного, одинокого ребенка. Некая глупая, нецивилизованная часть Мисти – не художник, живущий внутри нее, а дура, живущая внутри нее, влюбилась в эту сережку, в ее яркое сочное сверкание. Блеск приторной карамели. Карамели на стразовом блюде. Блюде из дома, где она никогда не бывала. Никакой премудрости, никакой глубины. Только то, что мы запрограммированы обожать. Блестки и радуги. Те побрякушки, что при ее образованности ей следовало б презирать.
Блондин – приятель Питера, – поднял руку, прикоснулся к волосам, потом к сережке. Его челюсть отпала так резко, что жвачка полетела на пол.
Твой приятель.
И ты сказал:
– Берегись, красавчик: видно, ты решил ее у меня отбить…
А пальцы приятеля зарылись в волосы, и он со всей силы дернул сережку. Раздалось хлюпанье, и все содрогнулись.
Когда Мисти открыла глаза, блондил протягивал ей сережку, в его голубых глазах набухали слезы. Порванная мочка свисала двумя клочками, раздвоенная, как змеиный язык, с обоих кончиков капала кровь.
– Вот, – сказал он. – Держи.
И он швырнул сережку в сторону верстака. Она приземлилась – золото и фальшивые рубины брызнули кровью и красными искрами.
Навинчивающееся колесико было по-прежнему на штырьке. Сережка была такой старой, что золотое колесико позеленело. Приятель рванул ее так поспешно, что вырвал клок светлых волос. На кончике каждого волоса белела мягкая луковичка.
Прижав руку к уху, с кровью, струящейся между пальцев, блондин улыбнулся. Коругатор свел его бледные брови вместе, и он сказал:
– Прости, Питюль. Кажись, ты и вправду везунчик.
И Питер поднял картину – завершенную, в раме.
Внизу – подпись Мисти.
Подпись твоей будущей жены. Ее буржуазной душонки.
Твоей будущей жены, уже протянувшей руку за кровавым пятном красных искр.
– Да, – сказал Питер, – ебаный я везунчик.
И, по-прежнему глядя на них, прижав руку к уху, с кровью, струящейся вниз по руке и каплющей с острого локтя, приятель Питера отступил на два шага. Свободной рукой нащупал дверную ручку. Кивнул на серьгу и сказал:
– На память. Свадебный подарок.
И был таков.
9 июля
Когда сегодня вечером Мисти укладывает твою дочь в кроватку, Табби говорит:
– У нас с Бабусей Уилмот есть секрет.
Просто для протокола: Бабуся Уилмот знает про всех, какой у кого секрет.
Грейс отсиживает церковную службу и пихает Мисти в бок локтем, говоря, что вот это окно-розетка – посмертный дар Бёртонов их бедной, опечаленной невестке и снохе… что ж, правда такова, что Констанс Бёртон завязала с живописью и спилась до смерти.
Целых два века стыда и страданий Уэйтенси, а твоя мать помнит каждую подробность. Чугунные скамьи на Торговой улице, отлитые в Англии, они установлены в честь Моры Кинкейд, что утонула, пытаясь доплыть две мили до материка. Итальянский фонтан на Пасторской улице – он в память о муже Моры.
Которого убили, по словам Питера.
По твоим словам.
Все деревня Уэйтенси – их братская кома.
Для протокола: мамочка Уилмот шлет свою любовь.
Не то чтобы она горела желанием тебя навестить.
Закутавшись в одеяло, Табби поворачивает голову, чтоб взглянуть за окошко, и говорит:
– Может, нам устроить пикник?
Нам это не по средствам, но в ту секунду, когда ты умрешь, мамочка Уилмот вынет затычку из питьевого фонтанчика из латуни и бронзы – голой Венеры, скачущей в дамском седле в виде раковины моллюска.
Табби принесла свою подушку, когда Мисти заставила Уилмотов переехать в гостиницу «Уэйтенси». Все они что-нибудь да притащили. Твоя жена захватила твою подушку – она пахнет тобой.
Мисти сидит на краю кровати в Таббиной комнате, расчесывая волосы твоей дочери пальцами. У Табби – длинные черные космы, как у отца, и его зеленые глаза.
Твои зеленые глаза.
У нее крохотная комнатенка, которую она делит со своей бабушкой, рядом с комнаткой Мисти в коридоре гостиничной мансарды.
Почти все старые семейства сдали свои дома в аренду и перебрались в мансарду гостиницы. Комнатка оклеена обоями в выцветших розах. Обои отслаиваются по всем швам. В каждой комнатке ржавая раковина и маленькое зеркало, болтами прикрепленное к стенке. В каждой – две или три железные кровати с облупившейся краской, матрасы мягкие и проседают в середине. Это тесные комнатки под наклонными потолками, ютящиеся за крохотными окошками, слуховыми окошками, что словно собачьи будки рядами на крутом скате гостиничной крыши. Мансарда – казарма, лагерь беженцев из числа милых белых землевладельцев.
Эти люди, которые никогда никем не работали, – нынче летом они обслуживают столики. Как будто у всех одновременно испарились все деньги, этим летом каждый островитянин голубых кровей таскает багаж постояльцев. Вылизывает их номера. Чистит туфли. Моет посуду. Прислуга для длинноногих блондинок с голубыми глазами и сияющими волосами. Вежливая, бодрая и полная рвения сбегать за чистой пепельницей или отказаться от чаевых.
Твоя семья – твои жена, дочь и мать, – все они спят на провисших, облупившихся пружинных кроватях под нависшими, наклонными стенами, надежно припрятав серебряные и хрустальные мощи собственной некогда благородной жизни.
Прикинь, но все островные семейства – они улыбаются и насвистывают. Словно бы это какое-то приключение. Эксцентричный прикол. Как будто они лишь из прихоти временно подались в прислуги. Словно утомительное гнутье спин и отскребание противней – не вся их оставшаяся жизнь. Их жизнь и жизнь их детей. Как будто новизна не испустит дух через месяц-другой. Они не тупицы. Просто никто из них никогда не был беден. Не то что твоя жена – она знает, что значат лепешки на ужин. Что значит сыр из правительственных излишков. Сухое молоко. Носить туфли на шпильках и тыкать пальцем в кнопку злоебучих табельных часов.
Сидя здесь вместе с Табби, Мисти говорит:
– Ну и какой там у вас секрет?
И Табби говорит:
– Мне нельзя рассказывать.
Мисти подтыкает покрывала вокруг плечей дочери, старые гостиничные простыни и одеяла, застиранные так, что от них остались лишь серые драные нити и запах отбеливателя. На Таббиной тумбочке – ее фарфоровый розовый ночник, расписанный цветочками. Они с Мисти принесли его из дома. Здесь большинство ее книжек – ну, тех, для которых хватило места. Они захватили с собой ее картинки с клоунами и развесили над ее кроватью.
Кровать ее бабушки так близко, что Табби могла бы вытянуть руку и тронуть стеганое одеяло, что покрывает кровать бархатными клочьями бывших восточных платьев и рождественских нарядов столетней давности. На подушке дневник – дневник Грейс, обтянутый красной кожей, со словом «Дневник», вытисненным на обложке золотыми витиеватым буквами. Все секреты и тайны Грейс Уилмот заперты там, внутри.
Мисти говорит:
– Душечка, постой смирно, – и поднимает упавшую ресницу с Таббиной щеки. Мисти трет ресницу между пальцев. Длинная, словно отцовские ресницы.
Твои ресницы.
Таббина кровать и кровать ее бабушки, сдвоенные кровати, занимают почти всю комнатку. Мамочка Уилмот принесла свой дневник. Дневник и несессер для рукоделия, набитый мулине. Вязальными спицами, крючками и пяльцами для вышивания. Чтоб было чем заняться, сидя в вестибюле с ее древними подружками или, в хорошую погоду, снаружи, на дощатом настиле над пляжем.
Твоя мать – она точно такая, как прочие славные дряхлые потомки переселенцев с «Мэйфлауэра», паркующие свои фургоны кольцом вокруг гостиницы «Уэйтенси», пережидающие осаду чудовищных пришельцев.
Как ни глупо, Мисти взяла с собой свои орудия труда. Ящик бледного дерева с акварелью и масляными красками, бумагу и кисти, и все это свалено кучей в углу ее комнатки.
И Мисти говорит:
– Табби, душечка?
Она говорит:
– Может, ты хочешь уехать и жить со своею бабушкой Кляйнман там, возле Текумсе-лейк?
И Табби катает голову влево-вправо («нет») по подушке, потом останавливается и говорит:
– А Бабуся Уилмот мне сказала, почему папа все время был злой как собака.
Мисти говорит ей:
– Пожалуйста, не говори «злой как собака».
Просто для протокола: Бабуся Уилмот – на первом этаже, играет в бридж со своими каргами-подружками, сидя напротив огромных часов в обшитом деревянными панелями зале, выходящем в вестибюль. Самый громкой звук в зале – тик-так здоровенного маятника, что ходит туда-сюда. Либо идет игра в бридж, либо Грейс восседает в большом красном кожаном кресле с подголовником рядом с камином в вестибюле, читая сквозь толстенное увеличительное стекло, что парит над страницами книги, лежащей у нее на коленях.