То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
Если ты часами сидишь на унитазе, рисуя всякий бред на туалетной бумаге, сидишь, пока твое очко не заболит, будто готово отвалиться – что ж, прими пилюлю.
Если ты перестаешь спускаться на работу вообще, торчишь в своей комнатке, заказывая ленч по телефону… Если ты сообщаешь всем, что ужасно простыла, дабы иметь возможность круглые сутки рисовать пейзажи, которых никогда не видела… что ж, пора принять пилюлю.
Когда твоя дочка стучится к тебе, умоляя поцеловать ее перед сном, а ты говоришь: «Отправляйся в кровать, минутку, я занята», и так продолжается, пока бабуся Уилмот не оттаскивает ее от двери, и ты слышишь, как дочка рыдает в пустом коридоре, – прими две пилюли.
Когда ты обнаруживаешь стразовый браслет, который дочка запнула в твою комнату под дверь, – прими еще.
Когда все прекращают замечать твое дурное поведение, знай улыбаются и говорят: «Ну, Мисти, как оно там, с живописью, продвигаются дела?» – тогда не сомневайся: пришло время пилюль.
Когда из-за мигрени ты не можешь есть… Когда трусы спадают, потому что задница твоя куда-то делась… Когда проходишь мимо зеркала, не понимая, что за тощий, усыхающий призрак отразился там… Когда дрожь в твоих руках проходит, только если ты держишь карандаш или кисть… Тогда прими пилюлю. И ты еще половину съесть не успела, а доктор Туше уже приготовил очередную бутылочку, вот она, на столе в приемной, с твоим именем на этикетке.
Когда ты просто не можешь прервать работу… Когда воображения хватает лишь на то, чтобы представить завершение очередной картины… Что ж, прими пилюлю.
Ибо Питер прав.
Ты прав.
Все важно. Каждая деталь. Мы просто-напросто еще не знаем почему.
Все – автопортрет. Дневник. Вся история твоих отношений с наркотиками – в одном-единственном твоем волоске. Твои ногти. Отпечатки пальцев в судебном досье. Рельеф твоего живота – документ. Мозоли на твоей ладони разглашают твои тайны. Зубы выдают тебя. И твой акцент. Морщины, окружающие твои глаза и губы.
Во всем, что ты делаешь, видна твоя рука.
Питер частенько говаривал, что задача художника – быть внимательным, копить, организовывать, хранить, каталогизировать и, наконец, писать отчет. Документировать. Готовить к показу. Задача художника – просто не забывать.
21 июля – луна в третьей четверти
Энджел Делапорте поднимает к свету одну акварель за другой. Все они – на разные темы, одни изображают странный пустой горизонт, другие – залитые солнцем поля. Сосновые заросли. Дом или целую деревню на среднем плане. Лицо Энджела непроницаемо, лишь глаза движутся, скачут по каждому листу.
– Невероятно, – говорит он. – Выглядите вы ужасно, но ваши работы… Боже.
Для протокола: Энджел и Мисти, они находятся в Ойстервилле. Это чья-то пропавшая без вести общая комната. Они вползли внутрь сквозь очередную дыру, чтобы сделать фотки и посмотреть на граффити.
Твои граффити.
Мисти и вправду выглядит ужасно, никак не может согреться, даже в двух свитерах, ее зубы стучат. Когда она протягивает Энджелу картину, руки так дрожат, что жесткая акварельная бумага хлопает, как на ветру. Это какое-то кишечное расстройство, оставшееся после пищевого отравления. Даже здесь, в полумраке замурованной комнаты, куда свет едва просачивается через шторы, она не снимает темных очков.
Энджел притащил с собой свой кофр. Мисти принесла этюдник. Свой старый черный этюдник из пластика, память о школе, – плоский такой чемоданчик с «молнией», обегающей его буквой «П», так что можно его открыть, как книжку. Тонкие резинки прижимают акварели к одной половине этюдника. На другой половине множество разнокалиберных кармашков, и в каждый напиханы наброски.
Энджел щелкает затвором фотоаппарата, а Мисти раскладывает этюдник на диване. Когда она вынимает бутылочку с лекарством, руки так дрожат, что слышно, как громыхают пилюли. Вытряхнув одну на ладонь, Мисти говорит Энджелу:
– Зеленые водоросли. Это от мигрени.
Мисти кладет капсулу в рот и говорит:
– Гляньте-ка вот на картинки, скажите, как они вам.
Питер наспреил что-то поперек дивана. Его черные слова, как вихри, рассекают висящие на стенке семейные фотографии в рамках. Рассекают обвязанные кружевами подушечки. Шелковые абажурчики. Питер даже задернул плиссированные шторки и наспреил слова на внутренней стороне.
Твоя работа.
Энджел вынимает из Мистиной руки бутылочку с пилюлями и поднимает ее к свету, что сочится из окошка. Он трясет бутылочку, пилюли громыхают. Он говорит:
– Какие большие.
Желатиновая капсула у нее во рту размягчается, вкус порошка внутри – словно соль и фольга. Вкус крови.
Энджел протягивает ей фляжку джина, которую вынул из кофра, и Мисти делает судорожный глоток горечи. Для протокола: она пьет его бухло. В художественном колледже ты узнаешь, что существует наркоманский этикет. Нужно делиться.
И Мисти говорит:
– Вы тоже угощайтесь. Примите штучку.
Энджел отщелкивает крышку и вытряхивает пару на ладонь. Одну кладет в карман и говорит:
– Про запас.
Вторую запивает джином и корчит страшную рожу, будто удавленник, наклонившись вперед и высунув красно-белый язык. Зажмурив глаза.
Иммануил Кант и его подагра. Карен Бликсен[33] и ее сифилис. Питер наверняка сказал бы Энджелу, что страдание – ключ к вдохновению.
Раскладывая наброски и акварели на диване, Мисти говорит:
– Как они вам?
Энджел берет их, рассматривает и кладет на место, одну за другой. Качает головой: мол, не может быть. Самую чуточку качает, как паралитик. Он говорит:
– Просто невероятно.
Берет очередную акварель и говорит:
– Чем вы рисуете все это?
Он про кисточки?
– Они из соболя, – говорит Мисти. – Иногда беличьи или из бычьего волоса.
– Нет, дурочка такая, – говорит он. – Я про софт. Какой у вас компьютер? Так нельзя нарисовать вручную.
Он стучит пальцем по крепости на одной картине, по коттеджу на другой.
Что значит «нельзя вручную»?
– Вы ведь пользуетесь не только циркулем и линейкой? – говорит Энджел. – И транспортиром? Вы рисуете идеальные, правильные углы. Вы чертите по трафарету, с помощью лекала, да?
Мисти говорит:
– А что такое циркуль?
– Ну, им пользуются в средней школе, на геометрии, – говорит Энджел, расставляет большой и указательный пальцы и крутит ими. – У него на одной ножке иголка, а в другую вставляется карандаш, и можно чертить идеальные окружности.
Он поднимает к свету картинку – домик на склоне прибрежного холма, океан и деревья – сине-зеленые, но разных оттенков. Единственный теплый штрих – ярко-желтая точка, лампа в окошке.
– Смотрел бы и смотрел, хоть целую вечность, – говорит Энджел.
Синдром Стендаля.
Он говорит:
– Я заплачу вам за это пятьсот долларов.
И Мисти говорит:
– Я не могу.
Он достает другую акварель из этюдника и говорит:
– Ну, тогда как насчет этой?
Она не может продать ни одной.
– А за тысячу? – говорит он. – Я дам вам тысячу за одну только эту картину.
Тысяча баксов. И все равно Мисти говорит:
– Нет.
Уставившись на нее, Энджел говорит:
– Ну, тогда я заплачу вам десять тысяч за весь цикл. Десять тысяч долларов. Наличными.
Мисти открывает рот, чтобы сказать «нет», но…
Энджел говорит:
– Двадцать тысяч.
Мисти вздыхает и…
Энджел говорит:
– Пятьдесят тысяч долларов.
Мисти смотрит в пол.
– Почему? – говорит Энджел. – Почему у меня такое чувство, что вы откажетесь их продать и за миллион?
Потому что картинки не закончены. Они несовершенны. Людям нельзя на них смотреть, еще нельзя. А некоторые картинки даже не начаты. Мисти не может их продать, ибо они нужны ей как эскизы для чего-то большего. Картинки – части целого, которое ей самой еще не ясно. Они – подсказки.
Кто знает, почему мы делаем то, что делаем?
Мисти говорит:
– Почему вы предлагаете мне такую кучу денег? Это что, какая-то проверка?
И Энджел расстегивает «молнию» кофра и говорит:
– Я хочу вам кое-что показать.
Он вынимает оттуда какие-то сияющие приспособления из металла. Одно представляет собой два острых стерженька, соединенных кончиками в виде буквы «V». Второе – полукруг, точь-в-точь как буква «D», вдоль прямой стороны размечены дюймы.
Энджел прикладывает «D» к наброску дома фермера и говорит:
– Все ваши прямые – абсолютно прямые.
Он кладет «D» плашмя на акварель с коттеджем; все линии идеальны.
– Это транспортир, – говорит он. – С его помощью можно измерять углы.
Энджел прикладывает транспортир к одной картинке за другой и говорит:
– Все ваши углы идеальны. Ровно девяносто градусов. Ровно сорок пять.
Он говорит:
– Я заметил это еще на рисунке с креслом.
Он берет в руки V-образный инструмент и говорит:
– Это циркуль. С его помощью чертят идеальные круги и кривые.
Он втыкает острую ножку циркуля в центр наброска, сделанного углем. Вращает циркуль и говорит:
– Все круги идеальны. Каждый подсолнух, каждая купальня для птиц. Все изгибы абсолютно правильны.
Энджел тычет пальцем в картины, разложенные на зеленом диване, и говорит:
– Вы рисуете идеальные фигуры. Это невозможно.
Для протокола: погода сегодня становится жутко, жутко некомфортной. Прямо сейчас.
Единственный человек, который не требует, чтобы Мисти стала великой художницей, заявляет ей, что это невозможно. Когда твой единственный друг говорит, что ты просто не можешь быть великой художницей, одаренной от природы, изощренной художницей, проглоти пилюлю.
Мисти говорит:
– Послушайте, мы с мужем оба ходили в художественный колледж.
Она говорит:
– Нас научили рисовать.
И Энджел спрашивает: она что, калькировала фотографию? Использовала проекционный фонарь? Камеру обскура?