– Мисти, carino. Salud![3]
Когда это происходит, подними в его честь бутылку, сказав:
– За мертвый мозг моего мужа. За дочь, которую я никогда не вижу. За наш дом, что вот-вот отойдет Католической церкви. За мою рехнувшуюся свекровь, обгрызающую сыр бри и сандвичи с зеленым луком… – А потом скажи: —Te amo, Рамон.[4]
После чего опрокинь еще рюмку, как бонус.
Всякий раз, когда некая нудная древняя окаменелость из славного островного рода пытается объяснить, что ее-то фамилия Бёртон, но вот мать ее, та была из Сеймуров, а отец ее был из Тапперов, причем его мать, ту звали Карлайл, и каким-то образом это делает ее твоей троюродной тетушкой, а потом она кладет хладную, мягкую, сморщенную кисть тебе на запястье, пока ты пытаешься вымыть грязные салатницы, и говорит:
– Мисти, почему ты больше не пишешь картин? – и когда ты воочию видишь, что просто стареешь все больше и больше, что вся твоя жизнь по спирали летит в мусоропровод, опрокинь пару рюмок.
Чему тебя не учат в художественном колледже – так это никогда, ни за что и никому не говорить, что ты хотел стать художником. Просто чтобы ты знал: до скончания дней твоих люди будут мучить тебя, повторяя, как ты любил рисовать, когда был юн. Как ты любил писать картины.
Пара порций спиртного. Пара таблеток аспирина. Повторить.
Для протокола: сегодня твоя бедная жена, она роняет нож для масла в гостиничной столовой. Когда она наклоняется, чтобы его поднять, в серебре лезвия что-то отражается. Это какие-то слова, написанные на нижней стороне столика шесть. Встав на четвереньки, она приподнимает краешек скатерки. На дереве, там, где засохшая жвачка и комки козюль, написаны слова:
«Не дай им обмануть тебя снова».
Написаные карандашом, слова велят:
«Раскрой любую книгу из библиотеки».
Чье-то самодельное бессмертие. Вечное влияние. Жизнь после смерти.
Для протокола: погода сегодня ясная, с отделными порывами отчаяния и гнева.
Послание на нижней стороне столика шесть, сей блеклый тонкий иероглиф, подписан: Мора Кинкейд.
29 июня – новолуние
В Оушен-Парке мужчина отворяет на стук парадную дверь, в одной руке бокал, какое-то ярко-оранжевое вино наполняет его по самый указательный палец, прижатый к стеклу. На мужчине белый махровый купальный халат с именем «Энджел», вышитым на отвороте. На нем золотая цепочка, что запуталась в седых волосах на груди, и от него пахнет штукатуркой. В другой руке мужчина держит карманный фонарик. Мужчина отпивает вино до уровня среднего пальца, лицо его выглядит одутловатым, с темной щетиной на подбородке. Его брови высветлены или выщипаны настолько, что их почти нет.
Для протокола: вот так они встретились, мистер Энджел Делапорте и Мисти Мэри.
В художественном колледже ты узнаешь, что полотно Леонардо да Винчи, та самая Мона Лиза – у нее потому нет бровей, что это была последняя деталь, которую добавил художник. Он написал их влажной краской поверх сухой. В семнадцатом веке реставратор использовал не тот растворитель и стер их навсегда.
Сразу же за парадной дверью штабелем высятся чемоданы – такие, из натуральной кожи, – и мужчина показывает фонариком в руке за них, куда-то в глубь дома, и говорит:
– Вы можете передать Питеру Уилмоту, что его грамматика отвратительна.
Этот летняя публика, Мисти Мэри говорит им – плотники всегда пишут на внутренней стороне стен. Это та самая идея, что возникает у всякого мужчины – написать свое имя и дату, прежде чем он заложит стену «шитроком».[5] Порой они оставляют там газету, выпущенную в день окончания работы. Стало традицией оставлять в стене бутылку вина или пива. Кровельщики обязательно напишут что-нибудь на настиле, прежде чем покрыть его толем и гонтом. Штукатуры напишут что-нибудь на доске, которой обиты бревна, прежде чем покрыть ее дранкой и штукатуркой. Свое имя и дату. Оставят маленькую частичку самих себя, чтобы кто-нибудь в будущем ее обнаружил. Может, какую-нибудь мысль. Мы были здесь. Мы построили это. Напоминание.
Назовите это обычаем, суеверием или фэн-шуй.
Это такая милая непритязательная разновидность бессмертия.
На курсе истории искусства тебе рассказывают, как Папа Пий V попросил Эль Греко закрасить несколько обнаженных фигур, написанных Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы. Эль Греко согласился, но только при условии, что ему дадут расписать весь потолок. Тебе рассказывают, что Эль Греко знаменит только из-за своего астигматизма. Вот почему он искажал человеческие тела – потому что видел их неправильно: он растягивал всем руки и ноги и прославился этим драматичным эффектом.
От знаменитых художников до строительных подрядчиков, мы все хотим оставить свою подпись. Свое вечное влияние. Свою жизнь после смерти.
Мы все хотим сообщить свою суть. Никто не хочет быть забытым.
В этот день в Оушен-Парке Энджел Делапорте показывает Мисти столовую, дубовые панели и обои в синюю полоску. На полпути к потолку в одной из стен пробита дыра – завитки рваной бумаги и пыль штукатурки.
Каменщики, говорит она ему, они прикрепляют цементом в печной трубе амулет, освященную медаль на цепи, чтобы она висела там и не давала злым духам спуститься по дымоходу. Вольные каменщики Средневековья замуровывали в стенах нового здания живую кошку, чтобы она принесла удачу. Или живую женщину. Чтобы вдохнуть в здание душу.
Мисти, она наблюдает за его бокалом вина. Она разговаривает с вином, а не с его лицом, провожая вино глазами, надеясь, что он заметит и предложит ей выпить.
Энджел Делапорте прижимает свое одутловатое лицо, свою выщипанную бровь к дыре и говорит:
– …люди острова Уэйтенси убьют вас так же, как они раньше убивали всех…
Он крепко прижимает маленький фонарик к своей скуле, и тот сияет во тьму. Колючие латунные и серебряные ключи свисают ему на плечо, яркие, словно декоративная бижутерия. Он говорит:
– Вам стоит посмотреть, что здесь написано.
Медленно, точь-в-точь как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорте вглядывается в темноту и говорит:
– …а теперь я вижу, как моя жена работает в гостинице «Уэйтенси», вылизывая ваши комнаты и превращаясь в жирную ебучую тупицу в розовой пластиковой униформе…
Мистер Делапорте говорит:
– …она приходит домой, и руки ее воняют, как латексные перчатки, которые ей приходится надевать, чтоб подбирать ваши использованные резинки… ее белокурые волосы поседели и смердят, как дерьмо, которое она использует, чтоб выскребать ваши сортиры, когда она вползает на постель ко мне под бок… Гм-м, – говорит он и отпивает вино до уровня безымянного пальца, – это придаточное предложение с обстоятельством времени здесь явно не на месте.
Он читает:
– …ее сисяры свисают с фасада, словно парочка дохлых карпов. У нас три года не было секса…
Становится так тихо, что Мисти пытается хихикнуть.
Энджел Делапорте протягивает ей фонарик. Он отпивает свое ярко-оранжевое вино до уровня, который отмечает его мизинец, прижатый к стеклу бокала, кивает на дыру в стене и говорит:
– Прочтите сами.
Его кольцо с ключами настолько тяжело, что Мисти приходится напрячься, чтобы поднять малюсенький фонарик, и когда она приближает глаз к маленькой темной дыре, слова, нанесенные краской на дальнюю стену, сообщают ей:
– …вы умрете, желая, чтобы никогда ноги вашей не было…
Бельевой шкаф, пропавший без вести в Сивью, ванная, сгинувшая без следа в Лонг-Бич, общая комната в Ойстервилле, – каждый раз, когда люди начинают шарить в поисках, именно это они и находят. Всегда – тот же самый Питеров приступ ярости.
Твой старый знакомый приступ ярости.
– …вы умрете, и мир станет лучшим местом для…
Во всех этих домах на побережье, где поработал Питер, в этих инвестициях, – везде одна и та же гадость написана и замурована внутри.
– …умрете, визжа в ужасащих…
И у нее за спиною Энджел Делапорте говорит:
– Скажите мистеру Уилмоту, что слово ужасающих он написал неверно.
Эта летняя публика – бедняжка Мисти, она говорит им, что мистер Уилмот был не в себе весь последний год или около того. У него была опухоль мозга, а он об этом не знал – мы не знаем, как долго он об этом не знал. Все так же прижимаясь лицом к дыре в обоях, она говорит этому Энджелу Делапорте, как мистер Уилмот выполнил какую-то работу в гостинице «Уэйтенси», и теперь номера комнат перескакивают от 312 сразу на 314. Где раньше всегда была комната, там теперь просто идеальный, непрерывный коридор, лепной поручень вдоль стены, плинтус, новые розетки через каждые шесть футов, первоклассная работа. Все соответствует строительным нормам, за исключением замурованной комнаты.
И этот оушен-парковский мужчина закручивает вихрем вино в своем бокале и говорит:
– Надеюсь, комната 313 была в то время не занята.
На улице, у нее в машине, есть лом. Они могут вскрыть дверной проем за пять минут. Это же просто толстый слой штукатурки, и всё, объясняет она мужчине. Просто мистер Уилмот обезумствовал.
Когда она засовывает нос в дыру и нюхает, обои пахнут так, как будто миллионы сигарет нашли здесь свою смерть. Внутри самой дыры пахнет корицей, пылью, краской. Где-то там, во тьме, слышно гудение холодильника. Тикают часы.
Написанная круг за кругом вдоль по стенам, это всегда одна и та же гневная тирада. Во всех этих да иных домиках. Написанная по большой спирали, что стартует с потолка и штопором спускается к полу, оборот за оборотом, так что приходится встать в центре комнаты и вращаться на месте, чтобы прочесть ее, вращаться, пока не закружится голова. Пока не станет дурно. В свете фонарика с кольца для ключей, слова гласят:
– …убиты, несмотря на все ваши деньги и положение в обществе…
– Смотрите, – говорит она. – Вон ваша газовая плита. Именно там, где вы думали.