И она отступает на шаг и вручает ему фонарик.
Каждый подрядчик, говорит ему Мисти, обязательно подпишет свою работу. Отметит свою территорию. Отделочники напишут что-нибудь на бетонном полу, прежде чем положить паркет из твердого дерева или подкладку для ковра. Они напишут на голых стенах перед тем, как наклеить обои или выложить плитку. Это то, что находится внутри стен каждого дома, эта память – рисунки, молитвы, фамилии. Даты. Капсулы времени. Или, что хуже, вы можете обнаружить свинцовые трубы, асбест, токсичную плесень, неизолированную проводку. Опухоли мозга. Бомбы замедленного действия.
Доказательство того факта, что ни одна инвестиция не останется вашей навечно.
Об этом вам не очень хочется знать – но забыть вы не смеете.
Энджел Делапорте, его лицо прижато к дыре, он читает:
– …Я обожаю свою жену, и я обожаю свою дочурку…
Он читает:
– …Я не увижу, как вы спихиваете мою семью все вниз и вниз по общественной лестнице, вы, низменные паразиты…
Он напирает на стену, его лицо перекошено от усилий, и он говорит:
– Этот почерк просто неотразим. Например, как он пишет букву «б» в «убиты» и «жирную ебучую тупицу» – верхний хвостик настолько длинный, что нависает над остальной частью слова. Это значит, что на самом деле он очень любящий мужчина, защитник.
Он говорит:
– Видите «к» в словах «парочка дохлых карпов»? То, что передняя ножка слишком вытянута, показывает, что он чем-то обеспокоен.
Вбуравливаясь лицом в дыру, Энджел Делапорте читает:
– …Остров Уэйтенси убьет детей Божьих всех до одного, если так он сможет спасти своих собственных…
Он говорит, заглавные Я такие узкие и острые, что это доказывает: у Питера живой и цепкий ум, но он до смерти боится свой матери.
Его ключи звенят, он шарит в темноте лучом фонарика, и он читает:
– …Я танцевал с вашей зубной щеткой, затолкав ее в свой грязный анус…
Его лицо отдергивается от обоев, он говорит:
– Да, это моя газовая плита, все в порядке.
Он выпивает остаток вина и с бульканьем, громко, полощет им рот. Он глотает его и говорит:
– Я знал, что у меня есть кухня в этом доме.
Бедняжка Мисти, она говорит, что ей очень жаль.
Она вскроет ломом дверной проем. Мистер Делапорте, он, вероятно, хочет пойти и почистить зубы. Да, и, возможно, вколоть себе сыворотку от столбняка. И, может, немного гамма-глобулина в придачу.
Мистер Делапорте одним пальцем трогает большое мокрое пятно рядом с дырой в стене. Он поднимает свой бокал ко рту и пьяно обнаруживает, что тот пуст. Темное, мокрое пятно на синих обоях, он трогает его. Потом корчит мерзкую рожу, вытирает палец о бок купального халата и говорит:
– Надеюсь, мистер Уилмот надежно застрахован и долги его обеспечены облигациями.
– Мистер Уилмот уже несколько дней лежит без сознания в больнице, – говорит Мисти.
Выудив пачку сигарет из кармана купального халата, он вытряхивает одну наружу и говорит:
– Значит, вы теперь управляете его интерьерной фирмой?
И Мисти пробует засмеяться.
– Я жирная ебучая тупица, – говорит она.
И мужчина, мистер Делапорте, говорит:
– Прошу прощения?
– Я миссис Питер Уилмот.
Мисти Мэри Уилмот, изначальный склочный сучий монстр, во плоти. Она говорит ему:
– Я работала в гостинице «Уэйтенси», когда вы позвонили утром.
Энджел Делапорте кивает, глядя на свой опустевший бокал. Стекло запотело и заляпано отпечатками пальцев. Он поднимает бокал между ней и собою и говорит:
– Вы хотите, чтобы я сделал вам выпить?
Он смотрит туда, где она прижималась лицом к стене его столовой, где она позволила одной слезе вытечь, испачкав его обои в синюю полоску. Влажный отпечаток ее глаза, «гусиные лапки» вокруг ее глаза, ее круговая мышца глаза за решеткой. Все еще держа незажженную сигарету в одной руке, он берет в другую свой белый махровый пояс и трет им слезную кляксу. И он говорит:
– Я дам вам книгу. Называется «Графология». Ну, понимаете – психоанализ по почерку.
И Мисти, которая некогда вправду думала, что Уилмот-хаус, шестнадцать акров на Березовой улице, означают счастливую жизнь до глубокой старости, она говорит:
– Вы хотите, может быть, снять дом на лето?
Она глядит на его бокал и говорит:
– Большой старый каменный дом. Не на материке, а на острове?
И Энджел Делапорте, он оглядывается через плечо на нее – на Мистины бедра, потом на груди под розовой униформой, потом на ее лицо. Он щурится, слегка качает головой и говорит:
– Не беспокойтесь, у вас волосы не очень седые.
На его щеке и виске и вокруг его глаза – белая пыль штукатурки.
И Мисти, твоя жена, она протягивает ему руку, растопырив пальцы. Повернув ладонь кверху – кожа красная и шершавая, – она говорит ему:
– Эй, если вы не верите, что я – это я, – говорит она, – понюхайте мою руку.
30 июня
Твоя бедная жена, она мчится из столовой в музыкальную гостиную, хватая на лету серебряные канделябры, маленькие золоченые каминные часы и статуэтки из дрезденского фарфора, и набивает ими наволочку. Мисти Мэри Уилмот, отбарабанив утреннюю смену, ныне грабит огромный Уилмот-хаус на Березовой улице. Как будто она – богом проклятый взломщик в своем собственном доме, Мисти грабастает серебряные портсигары, табакерки и коробочки для пилюль. С каминных полок и тумбочек она собирает солонки и безделушки слоновой кости. Она волочит по дому наволочку, тяжеленную и дребезжащую соусниками из позолоченной бронзы и вручную расписанными фарфоровыми тарелками.
Все еще в своей розовой пластиковой униформе, под мышками – влажные пятна пота. Именная табличка, приколотая к ее груди, позволяет всем незнакомцам в гостинице звать ее Мисти. Твоя бедная жена. Она занимается точно такой же дерьмовой ресторанной работой, что и ее мамаша.
Жить несчастливо до глубокой старости.
После работы она бежит домой паковаться. Она тащит связку ключей, лязгающих, словно якорные цепи. Связку ключей, подобную грозди железного винограда. Длинных и коротких ключей. Витиевато зазубренных отмычек. Латунных и стальных ключей. Здесь есть ключи от цилиндровых замков, полые, словно дуло ружья, некоторые из них большие, точно пистолет, какой обозленная жена могла бы спрятать в своей подвязке, чтобы застрелить идиота мужа.
Мисти вонзает ключи в замки, проверяя, повернутся ли они. Она пытается открыть замки на шкафчиках с полками и дверцах чуланов. Она пробует ключ за ключом. Вонзить, крутнуть. Пырнуть и повернуть. И каждый раз, когда замок со щелчком открывается, она вываливает внутрь содержимое наволочки – золоченые каминные часы, серебряные кольца для салфеток, хрустальные, на длинной ножке, вазы для орехов – и запирает дверцу.
Сегодня день переезда. Еще один самый длинный день в году.
В огромном доме на Восточной Березовой улице все предположительно должны паковаться, но нет. Твоя дочь сходит вниз по лестнице, в руке ее то, что она проносит до конца своей жизни – считай, ничего. Твоя мать-лунатичка все еще прибирается. Она где-то в доме, волочит за собою старый пылесос, на четвереньках, выщипывая пух и обрывки нитей из ковриков и скармливая их пылесосному шлангу. Будто это имеет чертовски огромное значение, как выглядят коврики. Будто семья Уилмотов когда-нибудь снова будет здесь жить.
Твоя бедная жена, та глупая девчонка, что приехала сюда миллион лет назад из какого-то трейлерного парка в Джорджии, она не знает, с чего начать.
Не то чтобы семья Уилмотов не видела, как момент приближается. Нельзя просто проснуться однажды и обнаружить, что в банке пусто. Что все состояние семьи улетучилось.
Еще только полдень, и она пытается отсрочить вторую рюмку. Вторая никогда не хороша так, как первая. Первая рюмка – само совершенство. Просто маленькая передышка. Маленькое существо, которое составит тебе компанию. Остается всего лишь четыре часа до прихода арендатора за ключами. Мистер Делапорте. Пока им не придется очистить помещение.
Это даже не выпивка в смысле напиться пьяной. Это большая рюмка вина, и она сделала только один, ну, может быть, два глоточка. Все равно, просто знать – рюмка рядом… Просто знать – она все еще как минимум наполовину полная… Это комфорт.
Допив вторую рюмку, она примет пару таблеток аспирина. Еще пара рюмок, еще пара таблеток аспирина, и это поможет ей продержаться сегодня.
В огромном доме на Восточной Березовой, едва войдя в парадную дверь, ты увидишь что-то похожее на граффити. Твоя жена, она тащит по полу наволочку с трофеями, и тут замечает это – какие-то каракули на внутренней стороне двери. Карандашные метки, имена и даты на белой краске. На высоте колена и выше ты видишь прямые, короткие темные черточки, и вдоль каждой черточки – имя и число:
«Табби, пять лет».
Табби, которой теперь двенадцать, с ее боковыми морщинами угла глазной щели от постоянного плача.
Или: «Питер, семь лет».
Это – ты, семилетний. Маленький Питер Уилмот.
Другие каракули говорят: «Грейс, шесть лет», «восемь лет», «двенадцать лет». Они дорастают до Грейс, семнадцатилетней. Грейс с ее обвисшими брыльями подбородочного жира и глубокими платизмами вокруг шеи.
Звучит знакомо?
Хоть одно мое слово звонит в колокольчик твоей памяти?
Эти карандашные черточки, гребень приливной волны. Годы: 1795… 1850… 1979… 2003. Старинные карандаши были тонкими палочками из смеси воска и сажи, обвитыми ниткой, чтоб не пачкались руки. До их появления на двери – лишь зарубки и инициалы, вырезанные в толстом дереве и белой краске.
Многие другие имена на внутренней стороне двери – ты их не знаешь. Герберт и Кэролайн и Эдна, куча незнакомцев, что жили здесь, росли, исчезли. Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом мертвецы. Твои кровные родственники, твоя семья, но – незнакомцы. Твое наследство. Исчезли, но не исчезли. Забыты, но по-прежнему здесь, чтобы их нашли.