И этот единственный рисунок она продала за вшивые пятьдесят баксов.
Детектив Стилтон спрашивает по телефону:
– Вы еще здесь?
Мисти отзывается:
– Что понимать под здесь.
Говорит:
– Сходите. Повидайте Питера.
Кладет идеальные цветы на идеальный луг нейлоновой кистью номер 2. Где Тэбби – Мисти не знает. Должна ли Мисти в этот миг быть на работе или нет – ей плевать. Она уверена в одном – она работает. Голова у нее не болит. Руки не трясутся.
– Проблема в том, – говорит Стилтон. – Что в больнице настаивают на вашем присутствии, когда я буду видеться с вашим мужем.
А Мисти отвечает, что не может. Ей нужно рисовать. Ей нужно воспитывать тринадцатилетнего ребенка. У нее вторая неделя мигрени. Соболевой кистью номер 4 она прокладывает по лугу светло-серую полосу. Выстилая по траве пол. Она выкапывает яму. Утапливает фундамент.
На бумаге перед ней рисовальная кисть уничтожает деревья и утаскивает их прочь. Коричневой краской Мисти вгрызается в откос холма. Мисти реградирует. Кисть врезается под траву. Цветочков больше нет. Белые каменные стены восстают из ямы. В стенах распахиваются окна. Восходит башня. Над центром постройки набухает купол. От дверей бегут вниз ступени. Вдоль террас бегут перила. Взмывает еще одна башня. Стелется еще крыло, покрывая больше луга и отталкивая лес.
Это Ксенеду. Это Сан-Симеон. Бильтмор. Мар а Лаго. Такое строят люди с деньгами, чтобы получить защиту и одиночество. Это края, от которых люди ждут счастья. Это новенькое здание – всего-навсего обнаженная душа богача. Рай на замену, для людей, которые слишком богаты, чтобы попасть в настоящий.
Можно рисовать что угодно, потому что раскрываешь ты только саму себя, и ничего кроме.
А в трубке чей-то голос спрашивает:
– Сможем мы, к примеру, завтра в три, миссис Уилмот?
Вдоль идеального ската крыши одного из крыльев появляются статуи. Бассейн раскрывается на одной из идеальных террас. Луга почти не остается, и новый пролет ступеней сбегает к опушке идеального леса.
Всё – автопортрет.
Всё дневник.
А голос в трубке зовет:
– Миссис Уилмот?
По стенам карабкается виноградная лоза. Печные трубы пробиваются сквозь шифер крыши.
А голос в трубке зовет:
– Мисти?
Голос спрашивает:
– Доводилось вам запросить данные по медицинскому расследованию попытки самоубийства вашего мужа?
Детектив Стилтон спрашивает:
– Не знаете, откуда ваш муж мог раздобыть снотворное?
Просто на заметку, беда худфака в том, что там тебя могут обучить технике и приемам, но не могут дать тебе талант. Вдохновение не купишь. Осмысленного пути к прозрению не выстроишь. Не выведешь формулу. Маршрут дороги к просветлению.
– Кровь вашего мужа, – сообщает Стилтон. – Была наполнена фенобарбиталом соды.
И на месте не было улик о лекарстве, говорит он. Ни пузырька, ни воды. Никаких примет того, что у Питера когда-то был рецепт.
Не прекращая рисовать, Мисти спрашивает, что все это значит.
А Стилтон отзывается:
– Вам бы подумать, кто мог желать его смерти.
– Только я, – говорит Мисти. И тут же жалеет о сказанном.
Картина закончена, идеальна, прекрасна. Мисти не видела этого края никогда в жизни. Откуда он взялся – она понятия не имеет. И вот, плоской кистью номер 12, полной «черного слоновая кость» она вытирает все окрестности с глаз долой.
25 июля
ВСЕ ДОМА по Ирисовой и Магнолиевой улицам смотрятся так великолепно, когда видишь их впервые. Все они в три и четыре этажа, с белыми колоннами, все ведут счет годам с последнего бума в экономике, который был восемьдесят лет назад. Столетие назад. Дом за домом – пристроились среди ветвистых деревьев размером с зеленые грозовые тучи, среди зарослей дуба и ореха. Они обрамляют улицу Вязов, глядя друг на друга через укатанный газон. Когда видишь их впервые, они смотрятся так роскошно.
– Храмовые фасады, – сообщил Мисти Гэрроу Уилмот. Начиная примерно с 1798-го, американцы взялись строить нехитрые, но массивные фасады, в греческом ренессансе. К 1824-му году, сказал он, когда Уильям Стрикленд спроектировал Второй банк Соединенных Штатов в Филадельфии, пути назад не было. После – все здания, больше и маленькие, обязаны были иметь ряд рифленых колонн и фронтон угрожающих размеров в парадной части.
Люди называли их «односторонними домами», потому что все эти причудливые детали были сосредоточены у одного края. Остальная часть постройки была гладкой.
Так можно описать каждый дом на острове. Каждый фасад. Первое впечатление.
От здания Капитолия в Вашингтоне, округ Колумбия, до самого мелкого из коттеджей, – то, что архитекторы называют «греческий рак» – было везде.
– Для архитектуры, – сказал Гэрроу. – Это стало концом прогресса и началом повторной переработки.
Он встретил Мисти и Питера на автостанции в Лонг-Бич и повез их к парому.
Эти островные дома кажутся такими великолепными только пока не заметишь, что краска облупилась и усыпала землю у основания каждой колонны. Что кровельный фартук на крыше проржавел и свисает с краю гнутыми рыжими полосками. Что окна без стекол закрыты коричневыми кусками картона.
Три поколения плечом к плечу.
Ни одно вложение не останется твоим навечно. Это сказал ей Гэрроу Уилмот. Средства уже подходили к концу.
– Одно поколение создает капитал, – однажды поведал ей Гэрроу. – Следующее поколение бережет капитал. У третьего – он истощается. Люди вечно забывают, какой ценой семейству достается благосостояние.
Нацарапанные Питером слова – «…ваша кровь – наше золото…»
Просто на заметку: пока Мисти едет на встречу с детективом Стилтоном, все три часа езды до Питеровой камеры хранения, она собирает в целое все, что может припомнить о Гэрроу Уилмоте.
Впервые Мисти увидела остров Уэйтензи в первый визит с Питером, когда его отец катал их в древнем семейном «бьюике». Все машины на Уэйтензи были старые, начищенные и вощеные, но сиденья – заклеены кусками прозрачного пластыря, чтобы наружу не вылезала набивка. Обитая приборная доска растрескалась от избытка солнечного света. Хромированная филигрань и бампера – в пятнышках и бугорках ржавчины от соленого воздуха. Потускневшая краска под белым налетом окисла.
У Гэрроу были густые седые волосы, собранные надо лбом в корону. У него были голубые или серые глаза. Зубы – скорее желтые, чем белые. Выступающий острый нос и подбородок. В остальном он был худ и бледен. Гладок. У него пахло изо рта. Старый островной дом с персональным подгнившим интерьером.
– Этой машине десять лет, – сказал он. – Для автомобиля в прибрежной зоне это целая жизнь.
Он привез их к парому, и они ждали в доке, глядя поверх воды на темную зелень острова. Наши Питер и Мисти были на летних каникулах, искали работу, мечтали жить в городе, – в любом городе. Они поговаривали о том, чтобы все бросить и переехать в Нью-Йорк или Лос-Анджелес. В ожидании парома они обсуждали, что могли бы изучать живопись в Чикаго или в Сиэтле. Где-то, где каждый из них мог бы начать карьеру. Мисти помнится – ей пришлось трижды хлопнуть дверцей машины, прежде чем та осталась закрытой.
Это была та самая машина, в которой Питер пытался наложить на себя руки.
Та самая машина, в которой ты пытался наложить на себя руки. В которой ты принял свое снотворное.
Та самая машина, в которой едет она сейчас.
Сейчас на ее борту отпечатано – «Боннер и Миллз – КОГДА ВЫ ГОТОВЫ ПРЕКРАТИТЬ НАЧИНАТЬ ЗАНОВО».
Непонятному можно придать любой смысл.
На пароме в тот день Мисти сидела в машине, а Гэрроу и Питер стояли у перил.
Гэрроу склонился к Питеру и спросил:
– Ты уверен, что она – та самая?
Склонился к тебе. Отец и сын.
А Питер отозвался:
– Я видел ее картины. Точно, она.
Гэрроу поднял брови, его складочная мышца собрала кожу на лбу в длинные морщины, и он сказал:
– Тебе известно, что это значит.
А Питер улыбнулся, подняв, правда, только levator labii, мышцу недовольства, и ответил:
– Угу, само собой. Сраный я везунчик.
А его отец кивнул. Сказал:
– Это значит, мы наконец отстроим гостиницу.
Мамочка-хиппи говаривала Мисти, что Американская мечта – это такое богатство, которое дает возможность сбежать от окружающих. «Глянь на Говарда Хьюза в пентхаусе. На Уильяма Рэндольфа Хирста в Сан-Симеоне. Глянь на Бильтмор. На все пышные загородные дома, куда богатеи отправляются в изгнание. На эти самодельные Эдемы, где скрываются люди. Когда все рушится – а оно рушится всегда – мечтатель возвращается в мир».
– Поскреби любое благосостояние, – говаривала мамочка Мисти. – И обнаружишь кровь всего одно или два поколения назад.
Эти слова призваны были облегчить им жизнь в трейлере.
Эксплуатация детей в рудниках или на фабриках, говаривала она. Рабство. Наркоторговля. Складские махинации. Уничтожение природы вырубками, загрязнением, опустошительными сборами урожая. Монополии. Болезни. Войны. Каждое состояние рождается из чего-нибудь неприятного.
Невзирая на мамочку, Мисти считала, что все собственное будущее в ее руках.
У коматозного центра Мисти на минуту приостанавливается, подняв глаза на третий ряд окон. На окно Питера.
На твое окно.
Нынче Мисти цепляется за края всего, что минует, – за косяки дверей, за полки, столы, спинки стульев. Чтобы держаться прямо. Голову Мисти теперь может носить, только наполовину подняв ее от груди. Каждый раз, когда она выходит из комнаты, ей приходится надевать солнцезащитные очки, потому что от света очень больно. Одежда на ней болтается, вздымается так, будто внутри ничего нет. Волосы ее… их больше на расческе, чем на голове. Все старые пояса можно обернуть трижды вокруг новообретенной талии.
Тонкой, как из мексиканской мыльной оперы.
С ее глазами, которые видно в зеркало заднего обзора, со ввалившимися и отекшими, Мисти может сойти за труп Паганини.
Перед выходом из машины Мисти принимает очередную пилюлю с зелеными водорослями, и боль пронзает ей голову, когда она заглатывает ее с пивом из банки.