29 июня
Июль
Что, если это песня?
Лев Осповат. Как вспомнилось. М.: Водолей Publishers
Лев Самойлович Осповат – историк испанской и латиноамериканской словесности, переводчик, биограф поэта Федерико Гарсиа Лорки и художника Диего Риверы, автор нескольких весомых статей о Пушкине – написал еще одну книгу, «Как вспомнилось».
Что вспомнилось,
как вспомнилось,
и – ни размеров,
ни рифм,
ни поэтических образов.
Только
заданный первыми же словами,
пришедшими в голову,
ритм,
подчиняясь которому,
возникают,
проборматываются
и ставятся в строчки
остальные слова.
Первой – задающей мелодию – миниатюре предпослан эпиграф: …что, если это проза, / да и дурная?.. Юный Пушкин язвительно пародировал «Тленность» Жуковского, еще не умея расслышать чистой музыки освобожденного от «украшений» стиха, белого бесцезурного пятистопного ямба, сложенного из «простых» слов и изобилующего смелыми переносами. Этот размер со сходным ритмико-синтаксическим рисунком годы спустя будет использован Пушкиным во «…Вновь я посетил…», где оживут поэтические мысли автора «Тленности» – мысли о жизни, смерти и бессмертии.
Л. С. написал свою книгу верлибром – стихом, не знающим ограничений (только «произвольное» деление на строки), который в ХХ—ХХI веках может (не всегда и не у всех!) служить аналогом «прозаических» пятистопников Жуковского и Пушкина. Конечно, при выборе размера (интонации, конструктивного принципа) сказался опыт переводчика поэзии ХХ века (в частности, Пабло Неруды, одного из самых любимых поэтов Л. С. и самых обаятельных персонажей его книги). Конечно, в формуле «дурная проза» (так увертюра и названа) слышится самоирония, за которой нешуточная (и понятная) тревога автора, вдруг дерзнувшего предстать поэтом – заговорить о себе и от себя. Но, по-моему, важнее было обозначить «пушкинскую» тональность – тональность, позволяющую соединить анекдоты в духе table-talk и исповедальную лирику.
Что и случается почти во всех «новеллах». («Этюдах», «набросках», «отрывках»? – все определения хромают. Может, лучше других подошло бы слово opus, да употребляется оно сейчас чаще не в старинно-музыкальном, а в глумливо-фельетонном смысле.) Вот автор постигает «краткий опыт небытия» – щель, в которую он залег при бомбежке, завалило землей.
Ничего
я не запомнил.
Очнулся – дышу.
Существую. Лежу на травке.
Приподымаюсь —
земля с меня сыплется.
Ребята
отряхивают с лопаток
эту же землю,
пот утирают со лбов.
Смеются:
– А мы уже поспорили.
Одни говорят:
«Откапывай!»
Другие:
«На хрен откапывать?
Может, звездой накрылся
младший сержант,
придется
обратно его закапывать —
двойная работа!»
А ты жив-здоров.
Примета добрая – жить будешь долго.
И в самом деле:
долго живу!
Чего здесь больше – неподдельного ужаса от встречи со смертью или юмора, солдатской грубоватости, радости жизни, бодрящей юношеской надежды? И чего больше в коде – благодарности за то спасение или печали, которой одарили долгие годы?
Улыбка возникает в самых страшных эпизодах – военных, связанных с «большим террором» (к счастью, мальчишки, создавшие в 1937 году «Тайное общество лордов и графов, / сокращенно – ЛОГРА» попались незлому следователю: «Какие вы лорды, / какие графы, / засранцы вы!») или борьбой с космополитизмом, прямо сказавшейся на судьбе автора. Фронтовик, член партии, блестящий выпускник истфака МГУ отправился учителем в сельскую школу, оставив в Москве семью – можно сказать, дешево отделался. В откровенно же комических историях сквозит печаль. Деревенский школьник рассказывает о Варфоломеевской ночи:
Он воспроизводит,
а может, и передразнивает
мою патетическую интонацию:
– За одну эту ночь погибло
сорок тыщ бегемотов!—
И – наигрывая патетику:
– Кровь бегемотов текла
по парижским улицам.
Смешно-то смешно, но когда-то кровь и впрямь текла по парижским улицам. А в пору описанного урока – от Москвы до самых до окраин. Правда, не бегемотов. И не гугенотов. «Космополит», которого нигде не берут работу, нанимается в зоопарк… львом; однажды в его клетку вводят тигра, а тот, подбежав к бедняге, спрашивает: «– Ду бист ойх Аид? (– Ты тоже еврей?)». Продолжение следует:
Анекдотом этим отменным
я еще не успел насладиться
вдоволь,
посмеяться над ним с друзьями,
как вдруг узнал,
что мой однокурсник,
который его рассказал,
выбросился
с десятого этажа.
Сюжеты времен вегетарианских поданы мягче. Но и там порой продирает холодок. Например, в истории о лекции, которую автор читал где-то «в районе Лубянки» («пропуск в проходной, / не забудьте паспорт»). По настойчивой просьбе заказчиков рассказывать пришлось о трех трудно связуемых произведениях – шолоховской «Судьбе человека», «Старике и море» Хемингуэя и романе ныне напрочь забытого Олдриджа «Последний дюйм». Начальник подводит итог: «– Товарищи! Мы с вами прослушали / очень полезную лекцию. / Нам было / продемонстрировано, / как должен вести себя / человек, / оказавшийся в чрезвычайных условиях. // Тут я окончательно / понимаю, / где нахожусь». А читатель – кто был четвертым человеком «в чрезвычайных условиях». И сходно в меланхоличной реплике легендарного парикмахера ЦДЛ о толпе членов СП, собравшихся для обсуждения (погрома) романа Дудинцева:
– Как покойника хоронить —
не дозовешься людей,
некому гроб нести,
а вот живого – сколько угодно!
Читая смешное, все время помнишь о грустном. Но и на самые скорбные страницы падает иной свет – любви (о начале войны вчерашний десятиклассник узнает вечером – дело происходит в Хабаровске – на «Ромео и Джульетте»: «И вдруг понимаю – / нужно / только одно: / остаться в театре / вместе с Алкой, / рука в руке, / досмотреть спектакль до конца,/ до последнего слова. / И в глазах ее / читаю то же решение. / Легкомыслие? Безответственность? / Или – предчувствие: / все это – в последний раз / и никогда уже / не повторится»), дружества, верности долгу, жизнелюбия, поэзии, музыки.
Книгу завершает «Очередь»:
Сон.
Концлагерь,
Майданек или Треблинка.
Очередь в крематорий.
Стою в ней,
Продвигаюсь
мало-помалу.
И вдруг откуда-то
со столба
из репродуктора —
Концерт номер 21
до мажор,
часть вторая.
Оказывается, и здесь
бывают минуты
счастья.
Комментировать невозможно. Как невозможно исчислять то многое страшное, что осталось за кадром – и то, что случилось, и то, чего удалось избежать. Лучше представить еще один – по-моему, ключевой – опус, где черные громады истории и психологии ушли в подтекст, дав волю музыке и счастью.
Шестилетний сын
пришел со двора,
где носился с мальчишками.
Глаза круглые:
– Папа, так ты еврей?
Ну вот, наконец
дождался…
Отвечаю как можно спокойней.
– Папа,
тогда спой мне
какую-нибудь
еврейскую
песенку!
Наверно, отец и тогда спел. Наверно, и тогда замечательно. Но главная его песня-песенка – еврейская, русская, солдатская, мужская, сердечная, красивая, берущая за душу, человеческая – была впереди. Теперь ее могут услышать не только любимая жена, выросшие сын и внук, родные и друзья, но и те, кто прочтут «Как вспомнилось».
3 июля
Не длинный, а средний
Объявлен список соискателей русской Букеровской премии
Шестнадцатый русский букеровский сезон начался рекордом. На премию было выдвинуто аж 78 романов (или текстов, которые издали или при большом желании можно принять за роман). Букеровский комитет, подивившись столь бурной номинаторской активности, остался верен себе, предложив судейской коллегии при составлении длинного списка претендентов руководствоваться не только формальными, но и вкусовыми критериями. Жюри, возглавляемое прозаиком Асаром Эппелем (поэт Олеся Николаева, режиссер Генриетта Яновская, прозаик Олег Зайончковский, критик Самуил Лурье, СПб.), так и поступило – в итоге борьбу за премию продолжат 33 сочинения, что вполне соответствует букеровским обычаям.
В том, что первоначальное число соискателей сильно выросло, ничего удивительного нет. Чем больше в стране издательств, тем больше книг они будут номинировать, естественно полагая наилучшей именно свою продукцию и игнорируя любые возможные соображения о художественном качестве. Потому на родине Букеровской премии, где число номинантов нередко переваливает за сотню, ныне длинный список не публикуется. У нас же достоянием общественности становится не полный перечень номинантов, то есть своего рода отчет о романистике года (нужен он или нет – разговор отдельный), а список прошедших предварительный отбор, который, вероятно, стоило бы именовать отнюдь не «длинным», а «средним». Такой список обречен плодить недоумения и обиды. Отобрать 33 (а почему именно столько, а не 22 или 44?) бесспорно качественных романа попросту невозможно. Обойденным авторам, их номинаторам и болельщикам трудно не задаваться вопросом о критериях, перетекающим в «убедительные» гипотезы о различных внелитературных факторах. В самом деле о каком экспертном подходе может идти речь, если столь же амбициозный, сколь беспомощный (вплоть до кричащей безграмотности) роман отставного мэтра Чингиза Айтматова «Когда падают горы» (СПб.: Азбука, 2006) с дистанции не снят?
Коли жюри действительно хотело представить список реальных претендентов, то оно должно было действовать куда решительней и жестче. К примеру, о шести сочинениях, перешагнувших важный рубеж, я прежде и слыхом не слыхал. Конечно, в букеровской истории бывали случаи, когда судьи открывали нового – никем прежде не замеченного – яркого писателя. (Так, к примеру, произошло с нынешним членом жюри Олегом Зайончковским – но стоит напомнить, что его роман «Сергеев и городок» поспел прямо к конкурсу, там судьи были первыми читателями.) Но чаще бывает иначе. Даже если жюри под девизом «Алло, мы ищем таланты» дотягивает своего протеже до шорт-листа. Разумеется, если я кого-то не читал, то это моя проблема (вина). Но почему-то в пришествие шести высоких профессионалов верится слабо.