распечатанные ранее по журналам – разнокачественные и в разные стороны глядящие рассказы и приклеивший к упаковке ассорти романный ярлычок – этот «Грех» с ним делит издательство «Вагриус».) Что серию милых тусовочных побасенок Марины Москвиной («Дом на луне» – «Дружба народов», № 1, 2) принять за роман можно только в легком «олунении»? Что пушкинского «Дубровского» лучше читать в оригинале, а не в переводе на новорусский Дмитрия Стахова («Генеральская дочка» – «Дружба народов», № 5)? Что «Редкие земли» Василия Аксенова («Октябрь», № 2, 3) уверенно конкурируют с предыдущим (и тоже «Октябрем» тиснутым) творением неутомимого мастера – романом «Москва-ква-ква»? (И коришь себя за вынужденные злобствования – не ради дутой объективности, а из чувства непреходящей благодарности; ведь это Аксенов написал «Победу», «Затоваренную бочкотару», «Ожог», а недавно – «Вольтерьянцев и вольтерьянок»!) Что хотя один роман под названием «Цунами» мы уже читали (написал его Анатолий Курчаткин, а опубликовало в 2006 году «Знамя»), преподносят нам еще один, на сей раз сочиненный Глебом Шульпяковым и напечатанный «Новым миром» (№ 10, 11)? Что «Человек, который знал все» Игоря Сахновского («Октябрь», № 1) это… А тут-то что не так? Вошел роман в букеровский шорт-лист? Вошел. А коли так, то нечего окрысиваться на Сахновского. Да и на прочих романистов. (Печатают же их просвещенные журналы!). И хватит скулить о какой-то там «беде».
Вот я и говорю: невелика беда. И бодро констатирую пышное цветение всех цветов. Разве не печатались в этом году Олег Зайончковский, Афанасий Мамедов, Евгений Попов, Ольга Славникова, Сергей Солоух, Александр Хургин, Евгений Шкловский, недавно высоко взорлившие Наталья Рубанова, Денис Гуцко, Дмитрий Новиков, то есть прозаики, чьи работы вызывали у меня острый и сочувственный интерес? Печатались. И если мне кажется, что дали они проходные, вторичные или просто плохие тексты (потому и не указываю адресов), то, во-первых, есть другие мнения (допускаю: мог чего-то и не расчухать – пусть будут правы защитники высоко ценимых мною писателей, если таковые найдутся), а во-вторых, знамо дело, художник не машина. Он имеет право как на риск, так и на замедление роста, оно же – накопление сил, оно же – углубление в найденную тему, оно же – самоповтор.
И на молчание писатель тоже имеет право. Каковым в уходящем году воспользовались, к примеру, Михаил Бутов, Марина Вишневецкая, Андрей Геласимов, Борис Екимов, Александр Кабаков, Владимир Маканин (не надо тыкать меня в «Испуг»; да, роман был окончательно сложен и издан книгой всего лишь в прошлом году, но «литературным фактом» стал много раньше, а то, что Маканин так долго не мог расстаться со своим лунным стариканом, на мой взгляд, весьма симптоматично), Олег Павлов, Алексей Слаповский… Права держать паузу у писателей, разумеется, никто не отнимет, но и преданный читатель имеет право задуматься, что сие молчание значит и что за ним последует – новые творческие решения или… Или мы останемся при вышеописанном изобилии.
Скажут, что ровно такое же «изобилие» пятнадцать, десять, пять лет назад я оценивал иначе и что дело тут во мне (возможны варианты: невесть что о себе возомнил, потерял чутье, обленился, наконец-то прозрел). Спорить не буду. И не потому, что нельзя быть судьей в своем деле (хоть и нельзя), а потому, что литература меня занимает больше, чем моя репутация. Так вот, я думаю, что нынешний литературный пейзаж серьезно отличается от того, что наблюдался еще недавно. Сумерки словесности, приход которых столь долго и блистательно расписывали наши золотые перья, в конце концов пришли . Нет, писатели еще не исчезли. Но и прежде самые энергичные похоронщики, вынося суровые вердикты, указывали на «исключения». Не о сравнительных достоинствах арбуза и свиного хрящика шел спор (да когда же у двух критиков не было трех мнений?), а о статусе словесности и роли писателя, каковые, по мнению большинства очень разных моих коллег, на рубеже 80—90-х годов претерпели радикальные и бесповоротные изменения. Искренне печалясь о якобы свершившейся гибели русского литературоцентризма (о «весельчаках» умолчу), сам факт «смерти» литераторы принимали не как вызов, требующий ответа, а как данность. Мол, конечно, все у нас не ахти (то ли дело волшебные 70-е!), но против всемирно-исторического процесса (пути которого абсолютно ясны) не попрешь. А значит, будем по одежке протягивать ножки. Пестовать толерантность. Вежливо принимать масскульт (он же китч). Широко (ирония в уголках губ) улыбаться всякому «новатору» (изобретающему велосипеды полувековой давности или сметливо использующему старые чертежи). Избегать межжурнальной полемики (да и как ее вести, если «признанные» авторы, хоть маститые, хоть дебютанты, одинаково – на вес золота – ценятся «Новым миром» и «Знаменем») и резких суждений, иронично взирая на тех, кто позволяет себе определенность. И аккуратно напоминать себе и людям: у нас сумерки (не ночь!), но и в эту пору суток (ее на наш век хватит) можно жить совсем неплохо.
Вопреки восточной мудрости от частого повторения слова «халва» (то есть «хрен») во рту стало не сладко (горько), но о-о-чень сладко (горько до слез). Об иных – политических, экономических, всемирно-исторических – причинах скукоживания нашей обильной талантами литературы (не глумлюсь; имею в виду потенциал многих писателей, а не их свежие свершения) пусть скажут другие, умеющие искать виноватых на стороне. Мне так и этой – внутрилитературной – достаточно. А если мои попытки иначе говорить о словесности воспринимались как пошлый и бесплодный «одобрямс», то это значит: худо я работал и за погружение в болото должен отвечать так же, как мои оппоненты.
«Объективность» та еще. Потому как были в 2007 году события, значимо противостоящие моему унынию. «Второе рождение» саратовского журнала «Волга» под именем «Волга XXI век» (ответственный редактор – Анна Сафронова). Появление в «Знамени» увлекательной и перспективной рубрики «Нестоличная Россия». Выход пятого тома словаря «Русские писатели. 1800–1917». Повести Ирины Поволоцкой «Жаворонок смолк» и Ирины Васильковой «Садовница» («Новый мир», № 7), «Петербургские письма» и «Выкрест» Леонида Зорина («Знамя», № 2, 9), продолжение мемуаров Руслана Киреева «Пятьдесят лет в раю» («Знамя», № 5, 6), роман Михаила Успенского «Три холма, охраняющие край света» (М.: Эксмо), книга Ирины Лукьяновой о Чуковском в «ЖЗЛ», комментарии Олега Проскурина к репринту I тома «Поэм и повестей Александра Пушкина» (М.: Новое издательство), «Спекторский» Бориса Пастернака. Замысел и реализация» (статья и комментарии Анны Сергеевой-Клятис; М.: Совпадение)…
Презентация субъективности
Да, писатели не исчезли. И говорить о тех, с кем аукаешься, разгоняя морок, кто помогает тебе (и не только тебе) жить и думать, по мне, гораздо интереснее и важнее, чем пластаться перед «тенденциями». Иными – лучшими – словами: Не так уж страшно все, как я его малюю.
Тимур Кибиров
Не так уж страшно все, как я его малюю – так начинается «Заключительный венок сонетов», включенный в пока еще не преданную тиснению (но висящую в сетевой Стенгазете) книгу Кибирова «Три поэмы». Заключительный-то он заключительный (предшествуют венку вступительный центон и три обещанных заголовком поэмы, перебиваемые жутковатыми и очень смешными рекламными паузами), но книгу все-таки не завершает. За магистралом – пятнадцатым сонетом, составленным из начальных строк предшествующих четырнадцати – помещены «Лирические комментарии». Изрядная их часть была напечатана «Знаменем» (№ 6) примерно о ту же пору, когда публика узнала, что написал Кибиров «На полях “A Shropshire lad”» (М.: Время). Сравнивать две принципиально по-разному придуманные и устроенные книги пока не стану: будучи упертым традиционалистом, хочу дождаться издания «Трех поэм». А магистрал – нарушая все приличия – процитирую полностью. Уж больно точно описывает он как своеобразие текущего (не только литературного) момента, так и состояние духа не одного лишь Кибирова. Бывают стихи (проза едва ли), прочитав которые, понимаешь, что, если б ты был не ты, а кто-то неизмеримо больший, то выдохнул бы ровно это.
Не так уж страшно все, как я его малюю,
Анафематствую и пью за упокой.
Типун мне на язык! Я сам-то кто такой?!
Аникой-воином сижу я и воюю.
«Шаташася, – визжу, – языцы эти вскую?!»
Есть наслаждение и в дикости такой,
Что проку спорить – есть и воля, и покой,
Какого ж хрена я о счастии тоскую?
Екклесиаст давно меня предупредил.
Мне самому смешон мой мальчуковый пыл.
А толку нет как нет, и не скудеет нежность.
Задор сварливый жжет, лжет несусветный страх.
Увы! Гип-гип-увы! Крепчает безнадежность,
Решимость жалкая остаться в дураках.
Олег Чухонцев
В отличие от Кибирова (и многих стихотворцев совсем иного пошиба), Олег Чухонцев сейчас отдает стихи в печать скупо. Сколько пишет – не знаю. Не удивлюсь, если очень много. Но и если мало – тоже не удивлюсь. В 2007 году Чухонцев стал лауреатом премии «Поэт» (речь при ее вручении опубликована в № 8 «Знамени»). И напечатал одно (едва ли ошибаюсь) стихотворение – «Ещё элегия» («Знамя», № 9). Читал я его так же, как тридцать (да больше уже!) лет назад редкие тогда легальные публикации Чухонцева и те стихи, что, к счастью, доходили в машинописи и до меня. Так же, как втягивал поэму «Однофамилец», которую мой друг, слышавший ее из уст автора, запомнил всю (да, чудеса бывают!) и не раз, уступая просьбам, декламировал вслух от начала до конца.
(Кстати, мало какие стихи так часто вспоминались в последнее время, как чухонцевские «Похмелья». И впрямь:
Какой тут к дьяволу поэт
тоскою вызвенит:
– Уюта нет? Покоя нет? —
А если – жизни нет.
Да что, гори она огнем!
За синь звездастую —
рассолу бы – и рукавом,
и – благодарствую!
Все тянуло в эпиграф поставить, да к такому эпиграфу еще и текст нужен. Но это в скобках.)