я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов моих партийных книжек [77] .
У поэта-гражданина складываются специфические отношения с собеседниками. К литераторам он обращается как гражданин, даже если формально речь идет о делах литературных («Послание пролетарским поэтам», «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», «Птичка божия»); в тот же ряд попадает – при понятных оговорках – «Сергею Есенину» и даже «Юбилейное» (видя в Пушкине лучшего из собратьев, Маяковский и его настойчиво учит). Как поэт (которому необходимы указания и поддержка) он не может найти достойных собеседников среди живых людей – и потому обращается к солнцу («Необычайное приключение…»), погибшему, но обретшему иное бытие герою («Товарищу Нетте, пароходу и человеку»), ушедшему вождю («Разговор с товарищем Лениным»). Маяковский требует диалога с партией, то есть с равным ей (как прежде Ленин) новым вождем («Домой»), но ему приходится довольствоваться собеседником иного калибра. Место гражданина (того, кто имеет право укорять поэта, но и понимает его) занимает «гражданин фининспектор», с которым Маяковский (обязанный видеть и видящий в чиновнике представителя государства, то есть партии) разговаривает о самом главном, пытаясь отстоять не только ценность своей работы, но и поэзию как таковую. Исчерпав аргументы, поэт оказывается в той же позиции, что и его предшественники – подобно «Поэту и толпе», «Журналисту, читателю и писателю» и «Поэту и гражданину», «Разговор с фининспектором о поэзии» завершается обрывом диалога, отказом то ли от поэзии вообще (как у Лермонтова и Некрасова), то ли от контакта с социумом (как у Пушкина):
А если
вам кажется,
что всего делов —
это пользоваться
чужими словесами,
то вот вам,
товарищи,
мое стило,
и можете
писать
сами! [78] .
Заменив в последнем четверостишье обращение (до этого трижды звучит «гражданин фининспектор», один раз просто «гражданин» и один – «гражданин канцелярист»), то есть обратившись через голову фининспектора к партии, Маяковский адресует угрозу не только гражданину в низменном смысле слова (представителю своекорыстной и чуждой поэзии толпы – для ее характеристики текст насыщается финансово-бухгалтерской лексикой), но и «товарищам» (коллективному воплощению истинного гражданина). В «Разговоре с фининспектором…» Маяковский констатирует глубинную связь коллизий «поэт и толпа» и «поэт и гражданин». Он пишет о невозможности гражданской поэзии (а иной, по Маяковскому, и быть не может) в обществе, где омонимия поглотила антонимы, граждан по сути заменили «гражданины», граждане по имени (должности). Не зря уже первые строки «Разговора…»:
Гражданин фининспектор!
Простите за беспокойство.
Спасибо…
не тревожьтесь…
я постою…
обнаруживая нешуточную тревогу поэта, строятся на игре со значениями слова «гражданин» – «бытовым», «официальным», которое ставит поэта в сомнительное положение «почти не гражданина», и утраченным «высоким».
Эту игру и варьирует Самойлов в зачине своего диалога (здесь нагляден контраст между «высоким» и «бытовым» значениями, «официальное» спрятано). Значимость реминисценции подчеркнута и усилена контекстом других «маяковских» аллюзий. Самойловский поэт ищет «баню» – в поэтической мифологии «ассенизатора и водовоза» гигиенические процедуры символизируют моральное очищение (общественное и личное), баня в его одноименной комедии призвана избавить новый мир от всевозможных врагов и паразитов. Очищение откладывается («Баня нынче выходная»); заменить баню должна пивная («Там тоже можно время провести») – «граждане» обычно посещают баню ради выпивки и общения (ср. известное присловье: «Пойдем в баню, заодно и помоемся»). Для Маяковского же баня и пивная – локусы, оцениваемые полярно; пивная – ненавистная точка ложной и губительной встречи поэта и граждан; ср. в написанном незадолго до «Разговора с фининспектром…» «Сергею Есенину»:
Почему.
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
– Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина. —
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс – он тоже
выпить не дурак
(проклятое место упомянуто уже в первом четверостишье – «Ни тебе аванса, / ни пивной») [79] .
О неприязни Маяковского к пивным (и всему, что с ними связано) напоминает и топонимический ход Самойлова: адрес пивной – «на Карла Либкнехта» – ассоциируется с инвективой по поводу присвоения «низким» объектам «высоких» имен:
Блюет напившийся.
Склонился ивой.
Вулканятся кружки,
пиво пепля.
Над кружками
надпись:
«Раки
и пиво
завода имени Бебеля».
Словно откликаясь на призыв Маяковского «брось привычку / (глупая привычка!) – / приплетать / ко всему / фамилию вождя», позднесоветская цезура (дозволявшая републикации стихотворения «Пиво и социализм», которое строится на резкой паронимической игре и втягивании в «грязный» контекст других революционных имен – «на-бе-бе-лился»; «Еще б / водчонку / имени Энгельса / под / имени Лассаля блины, – и Маркс / не придумал бы / лучшей доли! / «Что вы, товарищи, / бе-белены / объелись, / что ли?» [80] ) сочла невозможным появление в стихах всем знакомой абсурдно бытовой реалии, сочетания фамилии другого немецкого социалиста и не красящего «социалистический быт» заведения: Самойлову пришлось переместить пивную «на Глеб Успенского».
С аналогичной проблемой несколькими годами раньше столкнулся Евтушенко (почитающий себя наследником Маяковского), чье стихотворение «Граждане, послушайте меня!..» отзывается в самойловском диалоге. Начинается оно упоминанием не какого-то полузабытого в 1960-е годы немецкого социалиста (Бебеля, Либкнехта), а второго «основоположника», и хотя воплотился тот не в несущий зло пивзавод, а – строго по Маяковскому – в плавсредство (ср. «Товарищу Нетте…» и лейтмотив «плыть в революцию дальше» [81] ), бытовая картинка, запечатленная поэтом, и «еретическая» смысловая рифма потребовали устранения «великого имени». Евтушенко решил задачу изящно, заменив «Я на пароходе “Фридрих Энгельс”, / ну а в голове такая ересь» на «Я на пароходе “Маяковский”, / а в душе – Есенина березки» [82] . Скорее всего, Самойлов был знаком как с начальным, так и с цензурованным вариантами зачина и, вводя в свой текст Карла Либкнехта, отсылал разом к Маяковскому и Евтушенко (для Самойлова, тех, кто знал первоначальный текст, а теперь и для нас цензурное вмешательство парадоксально подчеркивало «евтушенковские» коннотации «Поэта и гражданина») [83] .
Дело здесь не сводится к повторению приема (введению фамилии революционера в бытовой контекст). У Евтушенко «граждане» не замечают боли поэта, хотя он-то выражает муку каждого из них:
Кто-то помидор со смаком солит,
кто-то карты сальные мусолит,
кто-то сапогами пол мозолит,
кто-то у гармошки рвет меха,
но ведь столько раз в любом кричало
и шептало это же начало:
«Граждане, послушайте меня…» [84] .
Евтушенко варьирует тему последних строф лермонтовского «Не верь себе» («На лицах праздничных чуть виден след забот, / Слезы не встретишь неприличной. // А между тем из них едва ли есть один, / Тяжелой пыткой не измятый…»), то есть тему единства противостоящих друг другу поэта и толпы, позднее развитую Некрасовым (см., например, «Не убыло ни горя ни пороков – / Смешон и дик был петушиный бой / Не понимающих толпы пророков / С не внемлющей пророчествам толпой! / И «ближний наш» все тем же глазом видел, / Всё так же близоруко понимал, / Любил корыстно, пошло ненавидел, / Бесславно и бессмысленно страдал» – «Стишки, стишки, давно ль и я был гений…»; «Зачем меня на части рвете, / Клеймите именем раба?.. / Я от костей твоих и плоти, / Остервенелая толпа») [85] . Примечательно, что Евтушенко сперва выделяет из толпы одного мучающегося гражданина («Там сидит солдат на бочкотаре <…> Он гитару и себя изводит, / а из губ мучительно исходит: / “Граждане, послушайте меня…”»), затем говорит об общей скрытой боли (одиночестве и жажде высказывания каждого из «граждан») и лишь в предпоследней строфе переводит стрелку на себя («Эх, солдат на фоне бочкотары, / Я такой же, только без гитары <…> и, уже охрипший, повторяю: / “Граждане, послушайте меня…”), чтобы в последней ужаснуться альтернативе:
Страшно, если слушать не желают,
Страшно, если слушать начинают.
Вдруг вся песня в целом-то мелка?
Вдруг в ней все ничтожно будет, кроме
этого мучительного, с кровью:
«Граждане, послушайте меня»?! [86]
Вопрос о содержании резонен – солдатик подбирает популярную городскую («блатную») песню «Гоп-со-смыком» [87] . Исповедальный порыв поэта иронически снижен (все тем же «низким бытом»), однако не отменен вовсе, а реакция пассажиров парохода на низовую песню тождественна реакции вокзальной публики (отметим перекличку транспортного антуража) на песню принципиально иную – государственный гимн СССР, печально зафиксированную другим поэтом-гражданином, чье стремление быть «Маяковским сегодня» волновало Самойлова куда больше, чем сходные чаяния Евтушенко [88] .
Имеется в виду стихотворение Бориса Слуцкого «Проба», где поэт отправляется на вокзал, чтобы узнать, как воспринимают «устаревший» (славящий Сталина) гимн люди, которым «уже объявлено,/ Что он заменится другим,/ Где многое исправлено». Транзитники заняты нехитрыми делами и разговорами, как до, так и после полночного исполнения старого гимна:
Да только что в глазах прочтешь?
Глаза-то были сонными,