Затем она настояла на том, чтобы подняться, и с помощью мисс Браун и еще нескольких человек ушла в павильон.
Финлей остался один, задетый за живое ее словами. Потом он быстро переоделся и покинул клуб. Ему бы радоваться, что победил, ликовать от триумфа. Но вместо этого он сгорал от неясного чувства стыда. Он безуспешно пытался выбросить все это из головы, но перед глазами стояло ее бледное, осунувшееся лицо.
В расстроенных чувствах он повернул через Коммон к Арден-Хаусу. А потом, выйдя на Парк-стрит, он увидел спешащую по дороге, взволнованную женщину, явно направляющуюся к теннисному клубу. Это была старшая медсестра Кларк. Наткнувшись на Финлея, она без лишних любезностей сразу спросила его в лоб:
– Вы не видели сестру Ангус? Я оставила ее в больнице в постели, а она ушла, ушла…
Ничего не понимая, он с удивлением взирал на ее раскрасневшееся, озабоченное лицо.
– А в чем дело? – спросил он. – Сегодня мы вместе играли в теннис. Она сейчас там, в клубе.
– О, доктор Финлей, – всхлипнула старшая медсестра, – как она могла, как она могла? После того, как я умоляла и умоляла ее не уходить…
– Что вы имеете в виду?! – воскликнул он.
– Разве вы не знаете? Разве она вам не сказала? Вчера вечером, когда она была на дежурстве, пациент с пятнадцатой койки опрокинул бутылку чистой карболовой кислоты. Она пролилась прямо на руку сестры Ангус и вызвала у нее ужасный ожог, кислотный ожог. Неужели вы не в курсе? Да ведь сегодня утром она едва могла удержать чашку. И подумать только, она ушла и играла!
Вне себя от волнения и тревоги сестра Кларк бросилась к теннисному корту.
С ужасом обернувшись, Финлей посмотрел на ее удаляющуюся фигуру. Так вот оно что! Вот почему Пегги упала в обморок. Теперь он понял, для чего была эта перчатка, вспомнил, как Пегги морщилась каждый раз, когда ее ракетка встречалась с мячом в том, последнем, захватывающем матче! «О, ничего страшного, – сказала она, – у меня волдыри на руке…»
Из-за того, как с самого начала он стал относиться к ней, из-за того, что он усомнился в ее отваге, она упрямо отказывалась открываться ему. Она играла матч с сильно обожженной рукой – рукой, которая с трудом сжимала ракетку.
Без сомнения, она презирала его – решила таким вот образом унизить. При одной мысли об этом он громко застонал. И вдруг сердце его словно захлестнуло гигантской волной.
Ему хотелось повернуться, побежать вслед за старшей медсестрой к теннисному клубу, обратиться к Пегги Ангус, упасть на колени, сказать, как он сожалеет, смиренно попросить прощения. Но он этого не сделал. Ничего бы не получилось. Она даже не станет его слушать. Поэтому он медленно пошел к Арден-Хаусу, стараясь успокоить себя мыслью, что увидит ее снова, что, возможно, при случае он сумеет загладить свою вину.
И при этом сердце ему сдавливало что-то непостижимое, где были и горечь, и сладость.
Наконец-то он понял, что с самого начала испытывал и всегда будет испытывать к Пегги Ангус.
12. Это просто воспаление
После финального матча на приз Ниммо, о чем тут уже шла речь, Финлею зажилось тяжело. Он пребывал в каком-то странном озабоченном состоянии, плохо ел, плохо спал и вообще походил на человека в плену сильных и непреодолимых чувств.
Пегги Ангус, проведя некоторое время у себя дома в Данхилле, пока не зажила травмированная рука, вернулась в больницу, спокойная и деловитая, – снова на дневное дежурство.
Кроме нескольких слов, которыми Финлей и молодая медсестра обменялись в обычной обстановке, в палате, больше ничего между ними не произошло.
Однако Финлей все бы отдал, чтобы сломать этот ледяной барьер непонимания, который, казалось, навсегда разделил их.
В глубине души он наконец осознал, что любит Пегги Ангус. И смертельная печаль охватила его, когда он понял, что в ее сердце ему нет и не будет места.
Спасаясь от меланхолии, он с отчаянием погрузился в работу и особенно в учебу.
Надо отметить, у Финлея было сильно развито чувство ответственности, пусть подчас и приносимое в жертву его природной импульсивности, и оно всегда побуждало его идти в своей профессии в ногу со временем. Это было нелегко, так как обычно практика занимала его настолько, что у него почти не оставалось возможности продвигаться дальше в самообразовании.
Тем не менее он старался быть в курсе современных исследований в области медицины и хирургии. И теперь больше, чем когда-либо, он искал изнурительного утешения в том, что до глубокой ночи засиживался над литературой о недавних достижениях в области своей специальности. И, как мы сейчас увидим, не без результата.
В художественном произведении драма, которая лежит в его основе, должна иметь грандиозный масштаб. Этот же случай представлял собой лишь голую реальность, и она касалась бедной семьи иностранцев по фамилии Пуласки, в особенности маленького мальчика по имени Пауль.
Пуласки были литовцами, приехавшими, как и многие другие их соотечественники, работать на шахтах Ланаркшира. Но когда промышленность охватила депрессия, эта семья перебралась в Ливенфорд. Отцу посчастливилось получить скромную должность простого рабочего на верфи.
Они влачили жалкое существование в Веннеле, родители с целым выводком детей, среди которых был и восьмилетний Пауль, проводивший бо́льшую часть свободного времени в играх на тротуаре среди убогих трущоб.
Когда у Пауля начались рвота и сильные боли в животе, никто не обратил на это особого внимания.
Разумеется, у миссис Пуласки и в мыслях не было пригласить доктора. Это была непозволительная роскошь при ее более чем скромных средствах. Но когда Пауль, напоенный каким-то темным зельем и уложенный в постель, не выказал никаких признаков улучшения, она завела с мужем непростой разговор, результатом которого стало то, что на следующее утро к больному явился Финлей.
Мальчик лежал в постели – обложенный сухой язык, красное лицо, высокая температура и сильная боль в животе справа, ниже пупка, которая еще усиливалась при нажатии. Рвота прекратилась, но облегчения не наступило, – наоборот, состояние только ухудшилось.
– Не знаю, отчего он занемог! – срывающимся голосом воскликнула миссис Пуласки, не сводя с Финлея своих темных чужеземных глаз. – А может быть, у него лихорадка в животе – воспаление, а, доктор?
На знакомое слово, прозвучавшее из ее уст, Финлей не прореагировал. Воспаление! Удобный диагноз, за которым может скрываться все что угодно.
Он продолжал осмотр, не удовлетворенный предположением, что это просто лихорадка или расстройство желудка. Что-то в симптомах и специфике недомогания мальчика тревожно напоминало ему анамнез одного случая, о котором он недавно прочел в медицинской литературе.
Однако он ничего не сказал. Закончив осмотр, он прописал больному простое лекарство, рекомендовал жидкую диету и пообещал матери, что еще раз вернется, но не один, а вместе с доктором Камероном.
В полдень он обсудил с Камероном все обстоятельства данного случая, не скрывая, что считает состояние больного серьезным, и около двух часов дня оба врача отправились в Веннел к Пуласки.
Камерон осмотрел Пауля, который, казалось, страдал еще сильнее, чем прежде, и не мог, по словам матери, сделать даже глоток воды.
Позже, на маленькой кухне, куда оба отправились посовещаться, Камерон ходил взад и вперед, собираясь с мыслями.
– Да, этот малыш в плохом состоянии, – бросил он. – По-моему, это похоже на воспаление кишечника. А твои соображения?
Наступило молчание.
«Опять это воспаление», – подумал Финлей и медленно произнес:
– Я думаю, это аппендицит.
При упоминании странного нового слова, которое в начале этого столетия вызвало настоящую войну среди ученых мужей, Камерон вскинул голову, как испуганный конь.
– Да ну! – резко сказал он.
Финлей не спеша кивнул и, не дав старому доктору высказаться, сам пустился в объяснения:
– Я читал научный труд Энглемана и отчет Митчелла о его случаях с пациентами. У этого мальчика все типичные симптомы. Это не просто воспаление, клянусь, это нечто новое, о чем говорят в Лондоне, Париже и Вене. Это аппендицит! О, я знаю, что для вас это звучит как новомодная чепуха, но я глубоко убежден, что мы имеем дело с подобным случаем[9].
Камерон спокойно посмотрел на Финлея.
– Я не считаю это чепухой, – задумчиво произнес он. – И я не собираюсь отрицать существование аппендицита только потому, что не знаком с этой штуковиной, поскольку, возможно, немного устарел и отстал от времени. – Повисла пауза. Тронутый душевной широтой Камерона, Финлей молчал, и в результате старик продолжил: – Но разговоры нам не очень-то помогут. Допустим, ты прав, но что ты предлагаешь делать?
Финлей нетерпеливо заговорил:
– Поверьте мне, касторовое масло и льняные припарки нам здесь не помогут. Только операция!
Снова наступило молчание. Камерон задумчиво погладил подбородок.
– Ну, может быть, ты и прав, – наконец сказал он. – Но это серьезный шаг, дружок, очень серьезный шаг. Я бы не хотел, чтобы ты брал это на себя. Нет и нет! А вдруг с мальчиком что-нибудь случится? Они ведь, будь я проклят, начнут уверять, что его убила операция. Тебе нужно заручиться еще чьим-то мнением. Я тебе не помощник, хотя я с тобой тут всем сердцем и душой. – Он помолчал. – Может, позвонишь Риду и послушаешь, что он скажет?
Финлей посмотрел себе под ноги. Хотя предложение Камерона было мудрым, Финлея оно едва ли могло устроить. Он был в хороших отношениях с доктором Ридом, таким же молодым человеком, как и он сам, с солидной практикой в Ньютауне и бурными, несколько суетливыми манерами, впрочем вполне сердечными, хотя, возможно, и вызывающими порой насмешку. И все же Финлею не хотелось вмешательства со стороны. Он был индивидуалистом. Тем не менее он оценил мудрый совет Камерона и наконец поднял голову.
– Правильно! – сказал он. – Я сейчас же позвоню Риду.