Без промедления он вызвал Рида, и, пока Камерон в одиночестве совершал дневной обход, два молодых врача отправились в дом Пуласки.
Рид, глубоко польщенный приглашением Финлея, заявил, что полностью осведомлен о последних работах Митчелла, и недвусмысленно дал понять, что это состояние больного, получившее название аппендицит, для него – открытая книга.
– Я только в прошлом месяце смотрел отчеты больницы Джона Хопкинса, – добавил он. – Полагаю, вы их видели?
– Нет, – сухо ответил Финлей, – но я видел этот случай.
Рид больше ничего не сказал, продолжая тщательно осматривать мальчика. Закончив, он последовал за Финлеем в другую комнату, закурил сигарету и, расставив ноги, выпустил к потолку длинное облако дыма. Казалось, он погружен в свои мысли. Наконец с некоторой неуверенностью он заговорил:
– Честно говоря, друг Финлей, я не могу согласиться с вашим диагнозом. Как уже сказал вам, я знаю, что это такое. Абсолютно. Но дело не в этом. Я не вижу тут ничего, кроме простого воспаления. Рвота у мальчика прекратилась, температура упала, мать говорит, что он меньше жалуется на боль. – Рид помахал сигаретой. – Мне очень жаль, Финлей, что я не согласен с вами. Но я убежден, что вы ошибаетесь. Здесь нет никакого аппендицита. В данных обстоятельствах я не могу рекомендовать операцию. Тут делать ничего не следует – надо просто подождать, мой дорогой. Вот в чем смысл.
И, дружески кивнув, Рид ушел.
Но Финлей остался в этом доме. Почему-то он не мог уйти. Отнюдь не успокоенный словами Рида, он вернулся в маленькую спальню и остановил взгляд на неподвижно лежащем мальчике.
Как и говорил Рид, рвота прекратилась, боль стала меньше, но для Финлея это означало не улучшение, а быстрое ухудшение состояния больного.
Он взял Пауля за руку.
– Тебе все еще больно? – спросил он.
– Мне не так больно. Но я чувствую себя ужасно странно. В комнате какая-то чернота.
Финлей прикусил губу. Бешено колотившийся под пальцами пульс вкупе с падающей температурой – в этом было нечто зловеще.
Здесь, в бедном и убогом доме, Финлей чувствовал присутствие этой ужасной фигуры – темного ангела смерти. Он, Финлей, должен что-то сделать, должен. Камерон ничем не мог ему помочь, Рид подвел его; решение целиком зависело от него самого.
Целых пять минут Финлей стоял неподвижно, уставившись на узкую кровать с мальчиком на скомканных простынях. Затем его застывшее лицо внезапно просветлело.
Вот оно! Почему он не подумал об этом раньше? Он позвонит одному профессору в Глазго. Профессор знал его, помнил как хирурга-практиканта. Человек отзывчивый и милосердный, он, несомненно, приедет и разберется с этим случаем. Иногда профессор мог потребовать сотню гиней в порядке платы, если это были знатные пациенты, и даже специальный поезд, чтобы добраться до них, но в других ситуациях он приезжал к больным из чистого милосердия и ничего не брал за свои труды. Это была именно такая ситуация, и Финлей был уверен, что профессор так и поступит.
Повернувшись, он вышел в соседнюю комнату, где стояла миссис Пуласки в окружении перепуганных мальчишек, вцепившихся ей в юбку, и как можно короче объяснил, что Паулю придется немедленно лечь в больницу.
– Больница! – повторила испуганная женщина. – Матерь Божия! Неужели он так болен, доктор?
– Да, – сказал Финлей, – и ему будет еще хуже, если мы не поторопимся.
Присев за стол, он достал блок рецептурных бланков и торопливо написал старшей медсестре Кларк, чтобы она прислала «скорую» за Паулем и подготовила все к вечерней операции, которую сделает его профессор.
Затем, утешив, как мог, плачущую мать, он поспешил обратно в Арден-Хаус, где без промедления позвонил в Глазго и был соединен с домом профессора.
Но тут он пережил настоящий шок. Профессор уехал два дня назад, чтобы провести двухнедельный отпуск на юге Англии.
В полной растерянности Финлей положил трубку и обхватил голову руками. Больше никого из хирургов он не знал настолько хорошо, чтобы попросить приехать в Ливенфорд и сделать бесплатно операцию. Загнав себя в угол своими действиями, он оказался совершенно беспомощным, как в ловушке.
Но время шло, и он не имел права терять ни минуты. Хотя и не зная, что предпринять, он все же понимал, что должен действовать – действовать немедленно.
Очнувшись, он вышел из дома и быстро зашагал по Коммон к больнице. Войдя в больницу, он направился прямо в комнату старшей медсестры, но ее там не было, поэтому он повернулся и пошел в палату.
Сестра Ангус стояла возле кровати, застеленной чистым белым бельем, на которой теперь лежал Пауль, и, когда Финлей вошел, она подняла голову и встретилась с ним взглядом, но не отстраненным, как обычно, а напряженным и озабоченным.
– Он очень плох, – тихо сказала она. – Температура ниже нормы, пульс почти не прощупывается. Похоже, он впадает в кому.
Взглянув на мальчика, Финлей понял, что она права.
– Боюсь, картина хуже некуда, – пробормотал он, а затем, помолчав, выпалил: – Профессор не приедет. Мне больше некого попросить заняться этим. Мы должны сделать все, что в наших силах, без операции.
Он не смотрел на нее, но инстинктивно ждал какого-нибудь колкого ответа. Ему казалось, что теперь она должна презирать его больше, чем когда-либо. Сердце у него упало. Но, к его изумлению, она ничего не сказала. Он поднял голову и увидел, что она с полным участием пристально смотрит на него:
– Вы хотите сказать, что эту операцию некому провести? Но вы считаете, что ее надо сделать!
Он молча кивнул, чувствуя на себе тревожный взгляд сестры Ангус, стоящей так близко. Последовала долгая пауза, затем она медленно и отчетливо произнесла:
– Почему бы вам самому не сделать операцию?
Он уставился на нее, пораженный, но в то же время до странности ободренный этим предложением. И вдруг, глядя на ее спокойное лицо, он испытал прилив вдохновения. Ему и в голову не приходило взяться за эту операцию, поскольку хотя он и знал по книгам, как она делается, но чувствовал, что это далеко за пределами его навыков.
Ему, конечно, доводилось оперировать, но большая операция на брюшной полости всегда считалась сложной, опасной и непонятной, чем-то, что было совершенно ему не по силам. Но теперь после этого неожиданного предложения ситуация для него прояснилась. Он понял: единственное, что ему остается, – это попытаться прооперировать аппендицит.
В этот момент к ним, переваливаясь с ноги на ногу, подошла старшая медсестра.
– Операционная готова, – торжественно объявила она. – Как только прибудет профессор, мы сможем начать.
Финлей с неподдельной решимостью посмотрел на нее:
– Профессор не прибудет. Но, несмотря на это, мы немедленно начинаем. Я собираюсь сам сделать операцию.
– Вы! – ахнула старшая медсестра.
– Именно, – резко сказал Финлей.
– Но, доктор Финлей… – запротестовала старшая медсестра.
Финлей не стал ждать. Прежде чем ошеломленная женщина снова открыла рот, он вышел из палаты в маленький кабинет, где снова снял телефонную трубку и позвонил Риду домой.
Ему было бы гораздо проще попросить обезболивающее средство у Камерона, но сейчас Финлей решил идти ва-банк. Он хотел, чтобы Рид был рядом, поскольку тот не согласился с диагнозом Финлея: пусть увидит все, что получится, в лучшем или худшем варианте, станет свидетелем того, что сможет сделать Финлей.
Три четверти часа спустя Финлей стоял в операционной, готовый начать операцию. В помещении было жарко. Сквозь матовые стекла окон светило солнце, и из маленького парового стерилизатора доносились горячее бульканье и шипение.
Точно в центре стоял операционный стол, на котором, неровно дыша под наркозом, лежал Пауль.
В изголовье операционного стола сидел как на иголках доктор Рид, всем своим видом показывая, что пришел только для того, чтобы дать обезболивающее, и не несет никакой ответственности за происходящее.
Возле подноса с инструментами стояла сестра Ангус, как всегда спокойная и сосредоточенная, а возле металлического баллона с кислородом, как будто чувствуя, что скоро придется им воспользоваться, – старшая медсестра Кларк.
Наконец решающий момент настал. Наскоро помолившись, Финлей склонился над больным и протянул руку за скальпелем.
Он сосредоточился на единственном маленьком участке тела Пауля, обложенном белыми салфетками, и окрасил его чистым ярко-желтым цветом йода. Именно на этом месте и должно было все произойти.
Охваченный противоречивыми чувствами, Финлей пытался вспомнить в этой жаркой операционной все, что должен был сделать.
Главным для него сейчас было присутствие рядом сестры Ангус, и он глубоко вдохнул.
Поначалу был сделан разрез. Да, поначалу разрез. Разогретый блестящий скальпель медленно прочертил ровную линию на ярко-желтой коже, и кожа распалась красной раной.
В мозгу Финлея перешептывались голоса, насмехаясь над ним, твердя, что он никогда не сможет выполнить непосильное задание, за которое взялся.
Но он продолжал операцию. Он использовал другие инструменты и наложил зажимы на кровоточащие ткани.
С инструментами, казалось, была какая-то невероятная путаница, и вдруг, в жарком тумане операционной, под прерывистое дыхание больного и скрытую тревогу в глазах Рида, Финлея внезапно парализовала мысль, что он не может продолжать.
Он был глупцом, безнадежным глупцом, профаном, бредущим в темноте в поисках того, что называлось аппендиксом, которого не существовало, не могло существовать. Капли пота выступили у него на лбу. На мгновение ему показалось, что он сейчас упадет в обморок.
И тут, несмотря на мучительный приступ страшной неуверенности, он почувствовал на себе взгляд медсестры Ангус. В ее глазах было что-то открытое и откровенное: страдание, потому что он страдал, переживание той же боли, которую переживал он, и в то же время взгляд этот был полон мужества и симпатии. И было в ее глазах еще нечто сверкающее, пронизывающее душу Финлея непонятным восторгом.