Стоя на коврике у камина, Хислоп усмехнулся и осмотрел большую уютную комнату. Столовая, подумал он, разглядывая оранжево-красные шторы, красный турецкий ковер, полыхающий огонь в камине, который топили углем, и добротную мебель красного дерева. Никакой герани, слава богу! Большая чаша с яблоками на столике и полная ваза печенья; виски в прямоугольном графине; ни картин, ни фотографий, но – всего только! – три, цвета охры, скрипки на стене. Да, хорошая, вполне достойная комната для жизни. Он с удовольствием грелся у огня, когда дверь распахнулась и, громко топая, вошел Камерон.
– Отлично! – произнес он без рукопожатия и какой-либо словесной преамбулы. – Греем зад у огня, пока я работаю как проклятый. Да пошло оно все к чертям собачьим! Я думал, со слов Стиррока, что ты приедешь утром. Джанет, Джанет! – во всю глотку рявкнул он. – Ради бога, принеси нам чая!
Камерон был среднего роста, уже в годах, с лицом, траченным шотландской погодой и шотландским виски, его маленькая седая взъерошенная бородка была покрыта каплями дождя. Доктор слегка сутулился, отчего его голова была агрессивно выдвинута вперед. Одет был в гетры, бриджи в рубчик, мешковатый твидовый пиджак неопределенно-зеленоватого цвета. От него исходил запах лекарств, карболки и крепкого табака.
Заслонив собой на три четверти огонь в камине, Камерон сбоку оглядел Хислопа и резко спросил:
– Здоров? В хорошей форме?
– Надеюсь, что да.
– Женат?
– Нет!
– Играешь на скрипке?
– Нет!
– Как и я – зато я делаю их красивыми. Куришь трубку?
– Курю!
– Хм! Пьешь виски?
От такого допроса раздражение Хислопа все росло.
«Ты мне не нравишься, – подумал он, посмотрев на странную, не похожую на доктора личность перед собой, – и никогда не понравишься».
– Я пью, что хочу и когда хочу, – мрачно ответил он.
Искра улыбки зажглась в насмешливом глазу Камерона.
– Видимо, что-то похуже виски, – сказал он. – Присаживайся и пей чай.
Джанет быстро и бесшумно накрыла на стол: пироги, сдобные булочки, тосты, варенье, ржаной хлеб, оладьи, сыр и большие лепешки, и наконец она принесла огромное блюдо с холодной ветчиной и яйцами пашот, а также большой коричневый заварочный чайник.
– В этом доме все как положено, – коротко объяснил Камерон, наливая себе чая. У него были красивые кисти рук, с грубой кожей, однако гибкие и маленькие, как у женщины. – Завтрак, ланч в середине дня, полдник и обед – еда простая и в большом количестве. Мы работаем здесь с нашими ассистентами, и – с вашего позволения – мы не морим их голодом.
Когда трапеза была в полном разгаре, вошла Джанет с новой порцией кипятка, после чего сказала безразличным тоном:
– Там последние полчаса человек вас ждет, молодой Лэхлан Маккензи, тот, у которого дом на Маркинчей. Его ребенку плохо, говорит.
Камерон, заграбастав кусок овсяной лепешки и не донеся его до рта, разразился любимым своим ругательством.
– К чертям собачьим! – крикнул он. – С меня хватит этого Маккензи с утречка, когда я проезжал мимо его дома. Бьюсь об заклад, что ребенок уже несколько дней как болен. Они что, думают, я железный? – Затем он взял себя в руки – выдохнул, как бы выпустив наружу пар, и совсем другим голосом добавил: – Хорошо, Джанет, хорошо. Пусть войдет.
Спустя минуту в дверях появился Маккензи, с кепкой в руках, жалкий, какой-то беспомощный молодой человек в одежде работника фермы, сильно сконфуженный окружающей обстановкой и ужасно нервничающий под испытующим взглядом доктора.
– Наш ребенок, доктор, – пробормотал он. – Жена думает, что это круп.
– Сколько дней он болен, Лэхлан?
Дружелюбно прозвучавшее имя придало молодому человеку уверенности.
– Два дня, доктор, но мы не думали, что это круп.
– Ай-яй-яй, Лэхлан. Круп! Именно, именно! – (Пауза.) – Как ты сюда добрался?
– Просто пришел пешком. Это недалеко.
– Недалеко! От Маркинча до Ливенфорда семь миль. – Камерон медленно потер щеку. – Ладно, друг Лэхлан. О ребенке не беспокойся. Иди с Джанет и выпей там чая, пока двуколку готовят. – Когда он ушел, в столовой воцарилась тишина; Камерон машинально помешал ложечкой в чашке с чаем и почти извиняющимся тоном сказал: – Не могу быть суровым с этим бедным чертякой. Слабость, от которой я никогда не избавлюсь. Он использует меня, а все из-за последних родов жены. Никогда не платит. А я выкатываю двуколку, еду семь миль, осматриваю ребенка, еду семь миль обратно. И что, ты думаешь, я запишу против его фамилии в книге приходов и расходов? Один шиллинг и шесть пенсов, если не забуду. Во всяком случае, он мне и пенни никогда не заплатил. О, к чертям собачьим! Что за жизнь у человека, который любит скрипки!
Снова тишина, а затем Хислоп предложил:
– Может, мне съездить по этому вызову?
Камерон отхлебнул из чашки. С насмешкой, вновь заигравшей в глубине его глаз, он сказал:
– Уж очень у тебя хороший черный саквояж – вижу его на диване, абсолютно новый, с отблеском, в нем твой стетоскоп со всеми новыми причиндалами. Не сомневаюсь, что у тебя руки чешутся использовать их. – Он глянул прямо в лицо молодому человеку. – Хорошо, можешь ехать, но позволь мне предупредить тебя, дружок. В лечебной практике, такой, как моя, саквояж не имеет значения, главное – человек! – Он встал. – Тогда давай езжай по вызову, а я здесь больных попринимаю. Сделай все, что можешь, для ребенка Маккензи. Возьми с собой антитоксин, на всякий случай. Он справа на полке, когда зайдешь в заднюю комнату. Вот здесь! Я покажу. Мне не хочется, чтобы ты ехал семь миль до Маркинч-вей, дабы обнаружить, что круп – это всего лишь несчастная дифтерия.
Двуколка уже ждала у парадного крыльца, с Лэхланом, сидевшим сзади, и кучером Джейми, стоящим на изготовку в водонепроницаемой накидке. И они отправились в путь в вечернюю дождливую тьму.
В городе дождь был довольно сильный, но, когда они миновали мост и направились к Кронхиллу, на них потоками обрушился настоящий ливень. Ветер с ураганной силой словно бил их по зубам. Спустя четверть часа Хислоп почти полностью промок, его шляпа насквозь пропиталась влагой, по шее, за воротник струились ручейки, и с его драгоценного саквояжа, который он держал на коленях, текло, как с мокрого тюленя.
Ему хотелось проклясть погоду, врачебное дело и Камерона, но он молчал, сжав зубы. Ехали они скверно, очень скверно. На дороге было темно, фонари на двуколке так залепило грязью, что Джейми едва держался дороги. Справа за массивными елями виднелись огни Дэрроха, слабые, неприветливые, а слева – едва угадывающиеся громады Ардфилланских холмов.
Они молча двигались сквозь дождь и глухую тьму. Затем впереди послышался плеск воды у незримого берега.
– Озеро, – произнес Джейми в порядке пояснения.
Это были единственные слова, прозвучавшие за всю поездку.
Невидимая дорога шла теперь вдоль уреза сердито плещущей воды. Затем еще через три мили они резко свернули налево и наконец остановились у маленького фермерского домика с единственным освещенным окном, которое казалось безнадежно погруженным в огромный провал сырой тьмы.
Едва они слезли с двуколки, как жена Лэхлана открыла дверь. Она выглядела совсем девочкой, несмотря на уродливый холщовый передник и грубые башмаки. Ее большие глаза, темные и молодые, выделялись на встревоженном бледном лице. Она молча помогла Хислопу освободиться от мокрого плаща, затем, хотя она так и не произнесла ни слова, ее тревожный взгляд указал на детскую кровать в комнате.
Хлюпая ботинками по каменному полу, Хислоп подошел к кровати. В ней, под тонким одеялом, метался трехлетний мальчик. Мертвенно-бледное лицо, лоб, покрытый потом, – он задыхался и хватал ртом воздух. Несмотря на неопытность, Хислопу было достаточно одного взгляда, чтобы понять – дифтерия гортани. Он тут же прижал пальцем язык ребенка. Так и есть! Все горло покрыто зеленовато-белой пленкой.
– Я сварила ему каши, доктор, – пробормотала мать, – но, похоже, ему она… не нравится.
– Он не может глотать, – сказал Хислоп. Поскольку он нервничал, его голос прозвучал без всякого сочувствия, даже резко.
– Ему плохо, доктор? – прошептала она, прижав к груди руку.
Плохо, подумал Хислоп, держа пальцы на пульсе, она даже представить себе не может, насколько ему плохо. Наклонившись, он внимательно осмотрел ребенка. Не было никаких сомнений, что мальчик умирает.
Какая ужасная ситуация, снова подумал он, что его первый врачебный опыт – ребенок, обреченный на смерть.
Он подошел к своему саквояжу, открыл его, наполнил шприц антидифтерийной сывороткой, восемь тысяч единиц[28]. Ребенок застонал, когда игла воткнулась в его ягодицу и сыворотка стала медленно проникать внутрь.
Чтобы убить время, Хислоп подошел к горящему камину. Джейми и Лэхлан тоже находились в комнате, поскольку она была единственным теплым местом в доме. Вдвоем они стояли у двери. Хислоп чувствовал, что они смотрят на него – внимательно, выжидающе, как и мать, взгляд которой был полон ужаса. Они ждали, что он сделает для ребенка. А что он мог сделать? Он отлично знал, что следует сделать. Но ему было страшно.
Он вернулся к детской кровати. Пожалуй, ребенку стало хуже. Через полчаса, еще до того, как сыворотка начнет действовать, он умрет из-за непроходимости трахеи. Еще одна волна страха накатила на молодого доктора. Он должен принять решение. Немедленно! Сейчас – или будет поздно.
Машинально он огляделся вокруг. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным и неопытным перед лицом огромных первородных сил, наполнивших эту комнату. Бледный, он произнес побелевшими губами:
– У ребенка дифтерия. Пленка блокирует гортань. Надо оперировать. Вскрыть трахею ниже этого места.
Мать всплеснула руками и вскрикнула:
– О нет, доктор, нет!
Хислоп повернулся к Джейми:
– Положите мальчика на стол.
После секундного колебания Джейми медленно подошел и, подняв почти бесчувственного ребенка, перенес его на выскобленный сосновый стол. В этот момент Лэхлан сорвался.