– Я этого не выдержу! Я этого не выдержу! – в бессилии воскликнул он и, зарыдав, бросился из комнаты.
Однако мать пришла в себя. Бледная, как призрак, сцепив руки, она смотрела на доктора:
– Скажите, что делать, – я сделаю.
– Стойте здесь и крепко держите его голову запрокинутой!
Хислоп намазал йодом горло мальчика. Взял чистое полотенце и положил поверх открытых глаз ребенка. В данном случае хлороформ был абсолютно неприменим – даже думать о нем было бы сумасшествием. Джейми держал возле стола масляную лампу. Стиснув зубы, Хислоп достал скальпель.
Твердой рукой Хислоп сделал надрез, но почувствовал, как дрожат ноги. Надрез глубокий, но все же недостаточно. Нужно глубже, глубже – смелее, – однако постоянно наблюдая за яремной веной. Если он заденет вену… Он расширил надрез, использовав тупой конец скальпеля, ища в нетерпении белый хрящ трахеи.
Ребенок, ошеломленный болью, бился, как пойманная в сеть рыба. Господи! Где он, этот хрящ! Хислоп знал, что ищет без всякой надежды, просто ковыряется, как полное ничтожество. Мальчик умрет, они скажут, что он, доктор, убил его. Он проклинал себя в душе. Капли пота стекали ему в рот.
Теперь дыхание ребенка стало просто ужасным – слабое, неровное, маленькая грудная клетка опускалась и поднималась при каждом пугающем бесполезном вдохе. Вены на шее набухли, горло было мертвенно-бледным, лицо потемнело. «Еще минута, – подумал Хислоп, – и мальчику конец, как и мне». В какой-то момент бессилия перед ним мелькнуло видение всех операций, на которых он присутствовал, а также холодная, идеальная чистота демонстрационного зала Макьюэна, а затем – по страшному контрасту – это бьющееся, сопротивляющееся существо, умирающее под его ножом на кухонном столе под светом масляной лампы, с завывающим снаружи ветром.
«Господи, – взмолился он, – помоги мне!» Финлей почувствовал, как глаза застилает туманом, и огромная пустота охватывает его. А затем под его пытливым ножом в поле зрения появилась тонкая белая трубка. В мгновение ока он расширил ее – и тотчас же мальчик перестал задыхаться. Через открытое отверстие с долгим вдохом всосался воздух. Еще вдох, и еще… Синюшность исчезла, пульс усилился.
Под впечатлением от этой потрясающей реакции маленького организма Хислоп почувствовал, что теряет сознание. Он опустил голову, чтобы скрыть благодарные слезы, навернувшиеся ему на глаза. «О господи, наконец получилось», – подумал он.
Затем Хислоп вставил в отверстие крошечную серебряную трахеотомическую трубочку. Он отмыл руки от крови и перенес мальчика в кровать. Температура у ребенка упала на полтора градуса. Хислоп сел у кровати, наблюдая за ним и очищая трубочку от слизи. Он испытывал необычный, полный любви и симпатии интерес к малышу.
Шла ночь. Время от времени мать подбрасывала топливо в огонь, притом так тихо, как будто была тенью в комнате. Джейми и Лэхлан спали наверху. В пять утра Хислоп вколол еще четыре тысячи единиц сыворотки. В шесть ребенок спокойно спал.
В семь часов утра доктор поднялся.
– Полагаю, теперь он выздоровеет, – сказал он улыбаясь и объяснил матери, как вытащить трубку. – Через десять дней все заживет и малыш будет как новенький.
Теперь в ее глазах был не ужас, а невыразимая, трогательная благодарность.
Запрягли лошадь, развернули двуколку. Все стоя выпили чая. Дождь давно прекратился. В половине восьмого Хислоп с Джейми отправились обратно, навстречу бледной славе утра. Джейми стал на удивление разговорчив: тут и там ронял дружелюбные словечки, которые ласкали слух доктора.
Около девяти часов Хислоп, усталый, небритый, сжимая свой заляпанный грязью саквояж, вошел в столовую Арден-Хауса. Камерон уже был там, свежий, как новая монета, что-то напевающий в процессе инспекции блюда из бекона с яйцами. Он осмотрел с головы до ног нового ассистента, затем с искорками в глазах объявил:
– По крайней мере одна хорошая вещь случилась – крещение твоего саквояжа.
И они вместе сели завтракать.
Мэри-Присмотри-За-Ребенком
«Мэри-Присмотри-За-Ребенком» – так называл ее доктор Хислоп, хотя ее звали Мэри Рейли. Когда он отправлялся по вызовам и заставал ее у входа в Колледж-Корт с огромным ребенком на тоненьких руках, то весело кричал:
– А как сегодня Мэри присматривает за ребенком?
Ее глаза улыбались ему в ответ, эти большие серьезные глаза, которые казались огромными на ее маленьком личике. Затем она покрепче подтягивала рваный конец шали, с помощью которой к ее маленькой худенькой фигурке был привязан ребенок, и смущенно отвечала:
– Хорошо!
Семья Рейли жила в Колледж-Корте, в этих худших из трущоб Ливенфорда – крольчатнике из многоквартирных домов с единственным входом через сырой и плохо освещенный «лаз». В одном из этих домов, то есть в одном из помещений этой убогой обители, и жила семья Рейли. Она была большой, семья Рейли. На самом деле можно даже сказать, что по отношению к общей площади своих владений семья Рейли была огромной.
Если быть точным, она состояла из матери, отца и девяти детей. Из них пятнадцатилетняя Мэри была самой старшей, а шестимесячный Джози – самым младшим, хотя, когда Мэри и Джози были вместе, а на самом деле всегда, разница в их возрасте не казалась столь очевидной, ведь Мэри выглядела такой маленькой, а младенец – таким большим.
Рейли были иммигрантами из Ирландии, которые во главе с бравым Пэдди, как называли отца семейства его близкие, приехали в Ливенфорд из графства Уэксфорд в поисках счастья. Пэдди был неплохим парнем – дюжий здоровяк, он работал на верфи. Но у Пэдди была одна потребность, здоровая потребность, для которой – увы! – его заработка явно не хватало. В результате в дни получки Пэдди бывал пьян и, довольный тем, что заработал, горланил ирландские песни, покуда горючая сентиментальная слеза не скатывалась по его щеке.
Тереза, жена Пэдди, тоже часто всхлипывала в таких случаях. Но она никогда не упрекала своего супруга. «А что, нормально, черти рогатые, – как человеку не принять, когда ему нужно». Ленивая, бестолковая, добродушная распустеха – такой и была Тереза Рейли, в расстегнутой блузке, простоволосая, без остановки мелющая языком. Она сплетничала целыми часами под бесконечные чаи, чтобы затем, вдруг бросив взгляд на обшарпанный будильник, всполошиться: «Силы небесные, времени-то сколько! Мэри, присмотри за ребенком, пока я приготовлю ломтик бекона к чаю для твоего папаши».
Конечно, Мэри уже и так присматривала за ребенком, а подчас и поджаривала бекон к чаю для отца. Потому Мэри и была самой худой в семье Рейли. Бо́льшая часть домашних дел была на ней: приготовить еду, отвести младших в школу – это все она. И помимо всего прочего, она заботилась о малыше. Ибо Мэри любила его. Нет, не любила – она его обожала.
Именно в связи с рождением ребенка доктор Хислоп и встретился впервые с Мэри. Обычно дети Терезы появлялись на свет, как маленькие кролики, – без всякой посторонней помощи или, самое большее, при миссис Нивен, якобы городской повитухи, стоящей рядом при родах. Но с малышом Джози все было иначе. Джози был единственным из всех детей Рейли, чье рождение удостоилось участия врача. Поскольку, как уже было сказано, в городе появился Хислоп. И именно Мэри пришла за ним в Арден-Хаус.
Когда Хислоп впервые увидел эту худенькую маленькую девочку, которая, запыхавшись от бега, стояла на пороге с просьбой помочь ее маме, то был в весьма скверном состоянии. Камерон был в отпуске в Ротсее, и всю минувшую неделю Хислоп не знал продыха. Три ночи подряд его будили, чтобы он принял роды, и вот еще одни!
– У меня нет в записях этого вызова, – сердито заявил он.
– Госпожа Нивен говорит, что вы должны прийти, – хватая ртом воздух, проговорила Мэри.
– Госпожа Нивен! – взорвался доктор. – А что хорошего в госпоже Нивен?
– Ничего хорошего, – согласилась девочка, умоляюще глядя на него своими большими серьезными глазами. – Но вы хороший. Вы ужасно хороший. Вы должны прийти и помочь моей мамочке. Я заплачу вам, когда пойду на работу. Я все вам заплачу, клянусь, заплачу!
И в дополнение к этой мольбе, она положила свою тоненькую руку на его рукав.
Хислоп кипел от возмущения, но ему действительно нужно было идти. Какое-то качество в этой девочке с чумазым личиком заставило его поступить вопреки самому себе. Он последовал за ней в Колледж-Корт.
Таким образом, с самого начала Хислоп почувствовал силу духа Мэри. Но чем больше он узнавал о ней, тем больше приходил в изумление. Она ухаживала за своей матерью в долгие «критические дни». То же касалось и малыша – Мэри ухаживала за ним. Ее осведомленность была поистине удивительной. У нее было основополагающее знание, характерное для ребенка из трущоб, – незамутненное знание тайн жизни в смеси с невинным и возвышенным настроем ума. Эти широко раскрытые глаза мадонны на чумазом некрасивом личике хранили мудрость и чистоту веков. И более того, в них был бездонный источник любви.
Хислоп часто обсуждал это с викарием церкви Святого Патрика. Они были лучшими друзьями, отец Сканлэн и он. Они вместе играли в гольф на девятилуночном поле Ливенфорда, а потом, в клубе за чаем, разговор нередко заходил о Мэри Рейли.
– Она мать, – говорил Сканлэн, – идеальная маленькая мать. Вот сила, которая наполняет ее жизнь.
Молодой доктор действительно полюбил эту удивительную девочку, которая светилась в убогом окружении, как никем не замеченный редкий драгоценный камень в сточной канаве.
Когда Джози исполнилось шесть месяцев, Хислоп остановился у «лаза» в Колледж-Корт. Мэри, как обычно, была там – присматривала за ребенком.
– Кстати, Мэри, хочу тебе что-нибудь подарить, – без обиняков заявил доктор. – Знаешь, ты была такой молодчиной – помогала мне, как ты умеешь. Ну скажи, чего бы тебе хотелось?
Серьезно глядя на него, она улыбнулась. Никаких возражений, никакого застенчивого жеманства или просьб о шоколаде!
– Мне бы не помешала шаль, чтобы носить ребенка. И пара ботинок для меня самой.