Прошел день, и еще один. На третий день, когда Хислоп, мрачнее тучи, сидел в приемной, вошел Камерон с выражением ужаса на лице.
– Ты слышал новость? – воскликнул он. – У нее тяжелая форма скарлатины. У Джинни, жены Шоухеда.
Хислоп был потрясен. И тут же в его памяти всплыл образ Шоухеда: как он с вызывающим видом передает Джинни ковш с молоком, а она пьет. Теперь уже не осталось никаких сомнений. Вот оно, убедительное доказательство его правоты!
– Ты хоть понимаешь? – спросил Камерон. – Это полностью оправдывает тебя. Теперь они отзовут свой иск. Да что там, дружок, говорят, что Шоухед чуть с ума не сходит от горя и тревоги. Это кара.
– Да, возможно, это кара. Возможно, это решение высшего суда, – сказал Хислоп.
Ливенфорд ахнул от такого сенсационного поворота событий, и мнение большинства склонилось в пользу молодого доктора. Он одним махом стал защитником горожан и всего здравоохранения Ливенфорда. Но он ни от кого не принимал никаких поздравлений, поскольку пришло известие, что Джинни Хендри безнадежно больна.
Шоухед запретил везти ее в больницу, и теперь действительно молочное хозяйство было закрыто и вся ферма изолирована.
Встревоженный Снодди, занимавшийся лечением, вызвал специалиста из Глазго. Несмотря на все это, Джинни Хендри становилось все хуже. В воскресенье стало известно, что она при смерти.
Вечером того же дня в гостиную, где сидели Камерон и Хислоп, вошла экономка Джанет и тихо сказала:
– Теперь все кончено. Джейми только что принес новость. Жена Шоухеда умерла.
Шесть недель спустя Хислоп впервые столкнулся с Шоухедом. Фермер, совершенно разбитый тяжелой утратой, возвращался с кладбища.
Хислоп остановился, и Шоухед чуть ли не машинально тоже остановился. Взгляды двоих мужчин встретились, и каждый прочел на лице другого то, что обоим было до мучительной боли известно: если бы Шоухед внял совету Хислопа, его жена, живая и здоровая, была бы сейчас рядом с ним.
Стон сорвался с бледных губ фермера, и он протянул руку, которую Хислоп пожал. Это был жест горького раскаяния и заверения в дружбе.
Наследственность
Был теплый июньский полдень, и больных было так мало, что доктор Камерон укатил в Пиблс на недельный отпуск.
Спокойный и расслабленный, доктор Финлей Хислоп стоял без дела у окна гостиной, глядя на зеленую лужайку перед домом и колышущиеся на ветру деревья за ней. Внезапно его слух уловил стук калитки, и, повернув голову, Финлей увидел, как по подъездной дорожке к дому идут молодые Гэвин Биррелл и Люси Андерсон.
Приятно было посмотреть, как они общались, смеясь и разговаривая, полностью поглощенные друг другом. Гэвин был в спортивном костюме из фланели, а Люси – в платье из чистого белого шелка. Очевидно, они играли в теннис. В них было что-то от свежести раннего летнего дня, от воздуха, полного света и надежд на прекрасное завтра. Хислоп мало знал их, но, как и всем остальным горожанам, ему было известно, что в следующем месяце они должны пожениться.
Люси принадлежала к добропорядочной ливенфордской семье. Она была светловолосой и хорошенькой, со смеющимися голубыми глазами и отчасти простодушными манерами, что делало ее большой любимицей в городе. Ей было всего девятнадцать.
Самому Гэвину было двадцать два года, это был хрупкий юноша с тонкими, нервными чертами лица. Его отец Эдгар Биррелл, родом из Далбейта, что примерно в двадцати милях от Ливенфорда, провел бо́льшую часть своей жизни в Аргентине, где сколотил значительное состояние на скотоводстве.
Два года назад Эдгар Биррелл вернулся с сыном в родную Шотландию – его жена умерла – и снял один из больших домов в Ноксхилле. Удалившись от насущных дел и мирских забот, он увлекся общественной жизнью города, чем снискал уважение своих соседей.
Вскоре он стал членом городского совета и председателем комитета больницы. Он был старостой (пресвитером) приходской церкви. Его имя возглавляло подписные листы на проведении популярных благотворительных мероприятий. Повсеместно было признано, что Эдгар Биррелл – личность достойная и полезная для Ливенфорда.
Был он невысоким и узкоплечим, с гривой седых волос, темными бровями, желтоватой, слегка морщинистой кожей и маленькими, глубоко посаженными глазами, в робком взгляде которых читалось, что перед вами честный человек. Трогательно было наблюдать за тем, как по воскресеньям он солирует, стоя с запрокинутой головой среди певчих, – его пронзительный голос возвышался над всеми остальными голосами.
И все же, хотя Хислоп не знал ничего, что могло бы дискредитировать этого человека, при взгляде на него у доктора возникало такое чувство, будто в сердце Эдгара Биррелла таится какой-то страх. Что-то скрытное в блеске глубоко посаженных глаз, промельк отрешенного, рассеянного жеста, поволока печали в этом пронзительном голосе вызывали у Хислопа какое-то душевное смятение и неловкость. Несмотря на свое богатство, замечательную репутацию, Эдгар Биррелл вызывал в молодом докторе странную, невольную жалость.
Но тут прозвенел звонок, и через минуту вошла Джанет, чтобы доложить о мистере Гэвине Биррелле и его молодой леди. Хислоп вошел в приемную и при виде двух молодых людей просиял.
– Очень мило с вашей стороны, – заявил он, – снизойти до старого холостяка, у которого на плечах все заботы о Ливенфорде.
Биррелл по-мальчишески хмыкнул:
– На самом деле мы пришли, чтобы добавить вам забот. – Он помолчал, искоса глядя на свою невесту. – Это все из-за Люси. Она силой притащила меня сюда.
– Гэвин, ты не очень-то корректен по отношению к доктору Хислопу, – рассмеялась Люси.
Доктор покачал головой в притворном расстройстве:
– Чего можно ожидать от человека, который собирается жениться в следующем месяце? Он живет в полной отключке.
За этим невинным замечанием последовало странное молчание, затем Гэвин сказал:
– На самом деле, доктор, в последнее время я и правда чувствую себя немного выключенным. А сегодня днем на теннисном корте у меня было какое-то легкое помутнение сознания. Не мог попасть по мячу, и ноги меня не слушались, как будто я был пьян. О, я знаю, что это пустяки, абсолютные пустяки. Глупо вас беспокоить, но… Люси потащила меня. Она, как сами можете убедиться, уже начала мной командовать.
– И давно пора, – беззаботно вставила Люси. – Я никогда не видела, чтобы ты так играл в теннис, как сегодня.
– Тогда идемте в кабинет и проверим ваши способности, – весело сказал Хислоп Гэвину. – Возможно, вы измотаны. Вам может понадобиться тонизирующее или что-то в этом роде.
Люси протянула доктору руку:
– Мне пора. Ждем на чай кое-кого. До свидания, дорогой Гэвин. Пожалуйста, не будьте слишком строги к нему, доктор Хислоп. До свидания. – И, улыбнувшись, она ушла.
Хислоп первым вошел в кабинет.
– Очень жаль тратить ваше время, доктор, – начал Гэвин извиняющимся тоном. – Сегодня просто был какой-то приступ. У меня они уже случались – возможно, не такие заметные, поэтому я не придавал им ни малейшего значения.
– Какой именно приступ? – спросил Хислоп.
– О котором я и говорил, – ответил Гэвин с легким смешком. – Вроде как отключился, как будто мои ноги и руки не принадлежали мне. Они как будто обессилели.
– Есть простой способ проверить ваше состояние, – сказал Хислоп, – мы называем это пробой Ромберга. Встаньте посреди комнаты. Правильно. Руки по бокам, ноги вместе, голова поднята. А теперь закройте глаза.
Гэвин, стоявший прямо и без опоры, закрыл глаза и тут же закачался, как тростинка на ветру. Каждую секунду он был на грани того, чтобы упасть, притом лицом вниз, и вскоре, слегка задыхаясь, он открыл глаза и схватился за стену.
– Вот! – воскликнул он, вопросительно улыбаясь. – Именно так это и происходит со мной.
Но вместо ответной улыбки на лице доктора Хислопа промелькнуло выражение ужаса. Взяв Гэвина за запястье, он подвел его к окну. При ярком дневном свете он внимательно осмотрел глаза юноши.
– Сядьте на минутку в это кресло и положите ногу на ногу.
Гэвин сел, и Хислоп, взяв маленький молоток с резиновым наконечником, резко постучал по каждому колену. Ответа не последовало. Рефлекса не было.
– В чем дело, доктор? – недовольно спросил Гэвин.
Хислоп ответил не сразу:
– Раз вы потрудились, Гэвин, прийти сюда, я хотел бы, чтобы вы позволили мне хорошенько вас осмотреть.
Гэвин недоуменно уставился на доктора, но в тоне последнего было что-то такое, что заставило его повиноваться. Молодой человек медленно разделся.
С бесстрастным лицом Хислоп произвел полный осмотр. Он осмотрел руки Гэвина. Он изучил реакцию и состояние мышц Гэвина. Целых пятнадцать минут, на этот раз с помощью офтальмоскопа, он осматривал его глаза и, наконец, попросив Гэвина повторять за ним некоторые труднопроизносимые слова, тщательно вслушивался в его речь.
Закончив, он убрал инструменты и сел за стол, не сводя глаз с лежащего перед ним пресс-папье. Так он и сидел довольно долгое время. В конце концов он поднял глаза и посмотрел в упор на молодого Биррелла. И все же он не увидел лица Гэвина. Он увидел лицо старого Эдгара Биррелла, гладкое, довольно бледное, обрамленное благородной гривой абсолютно белых волос.
Перед его воображением возникали также лица и фигуры других представителей рода Бирреллов. И это был род, сломленный мукой и страхом.
– Вы единственный сын? – спросил Хислоп.
– Ну да, конечно, – ответил Гэвин и покраснел, что было для него характерно. – У меня, кажется, было два брата, но они оба умерли еще маленькими.
Последовала долгая пауза, затем Хислоп спросил в той же сдержанной манере:
– Ваш отец – вы знаете что-нибудь о его семье? У него есть живые родственники?
Щеки Гэвина по-прежнему горели.
– Нет, – ответил он. – Я мало что знаю о родных отца. Он никогда не говорит о них. Но вообще-то, я не понимаю, какое отношение все это имеет ко мне?
– Боюсь, это имеет прямое отношение к вам.