от друга датами, становились все длинней. Последняя из них занимала почти пять страниц. Читать я не стал. Просто знакомился с дневником визуально, если можно так сказать. Странный почерк был у моего прадеда. И потом, на протяжении рукописи, он заметно меняется. Вначале почерк мелкий, но ровный, уверенный. Затем буквы становятся все менее четкими, словно человек, писавший их, находился в состоянии крайнего душевного волнения и очень торопился. Кто пишет в спешке собственный дневник? Я пожал плечами. Выходит, прадеда что-то весьма волновало. Возможно, его волновало не «что-то», а «кто-то». Почерк меняется стремительно, буквально с каждой страницей. Последняя запись — это вообще нечто хаотическое, нагромождение корявых неровных строчек, словно бесформенная постройка каменного века…
Я отложил дневник в сторону. Взял бокал и сделал глоток вина, не отрывая взгляда от кожаного переплета. Тетрадь притягивала меня. Я уже понимал, что не сумею преодолеть искушение и обязательно прочитаю все, что в ней написано. «Лучше бы ты в нее не совался», — угрюмо предупредил меня внутренний голос. Но это только раззадорило мое любопытство, доселе дремавшее где-то очень глубоко.
Я развернул второй сверток. У меня на коленях лежали старые фотографии, сделанные на плотном, почти вечном картоне. Я взял верхнее фото и поднес его к лицу. Удивительные снимки. Отчего сейчас фотографы разучились работать так добросовестно, как это делали их коллеги в начале двадцатого века? Почему те фотографии похожи на картины кисти хороших художников, а нынешние снимки напоминают карикатуры? Нет ответа.
Я поднес картон еще ближе к глазам и почти уткнулся в него носом. Снимок пахнул запахом акварельных красок и плотной бумаги. Из овальной рамки на меня смотрели два человека. Одним из них был, несомненно, мой прадед. Высокий красивый мужчина в шляпе-котелке, в длинном темном пальто и ослепительно белой рубашке стоял за стулом, на котором сидела молодая женщина. Женщина?.. Я прищурился, стараясь разглядеть лицо дамы, теряющееся в летних сумерках. Вряд ли. Судя по дате, проставленной на штампе под фотографией, снимок сделан в девятьсот пятом году. Прадеду на снимке уже сорок пять, а они с моей прабабкой — ровесники. Женщина, которая сидит на стуле, совсем молодая. Лет двадцать, не больше. И все же я уверен, что это именно молодая женщина, а не девушка. Не знаю, почему я так думаю. Наверное, об этом говорит выражение ее лица: очень спокойное, уравновешенное… Но есть в этом лице тайная уверенность в своей женской силе, несвойственная молоденьким барышням.
— Красавица, — сказал я вслух.
Женщина была очень красива. Широкополая шляпа венчала пышные волнистые волосы, уложенные в высокую прическу. Вуалетка, чуть приспущенная с тульи, не скрывала красиво очерченного лба с широкими «соболиными» бровями. Изящный прямой нос, довольно крупный рот, очень красивой «сексуальной» формы… В женщине определенно чувствовалась порода, хотя я и не люблю это слово. Но самой замечательной частью ее лица были, разумеется, глаза. Почему «разумеется»? Потому что от выражения глаз зависит то, как воспринимают человека окружающие. Человек с неправильными чертами лица иногда кажется привлекательнее любого писаного красавца или красавицы. Если у него умный доброжелательный взгляд. А бывает и наоборот. Самое красивое лицо кажется неприятным, если глаза выдают мелочность, глупость, завистливость или дурной характер. Дама с фотографии смотрела на меня глазами умного, хорошо образованного человека. Более того, глазами человека, к которому хочется приложить слово «личность». Помимо этого, глаза были просто красивые. Длинные, как у египтянки с храмовой росписи, широко расставленные, очень ясные. Скорее всего, светлые. Голубые или серые…
— Кто ты такая? — спросил я незнакомку. Ответа, разумеется, не дождался.
Я перебрал остальные фотографии. Увидел семейное фото прадеда и женой и ребенком. Мой дед, которому на фотографии было не больше двух лет, испуганно смотрел в объектив со спины игрушечной лошадки, позади него сидели на диване прадед с прабабкой. Да, прабабка была красивой женщиной, ничего не скажешь. Но все же, она не шла ни в какое сравнение с изысканной прелестной барышней, которую я видел на первом снимке. Красота прабабки была тяжеловесной, как и ее слегка располневшая фигура. Широкое лицо с высокими скулами, прямой, чуть приплюснутый нос, бархатные темные глаза, гладкие черные волосы, собранные в узел на затылке. Все в ней было просто, без затей, без неровных линий, без поэтического вымысла, без страсти… Вся такая, какая есть. Почтенная мать семейства, добропорядочная верная жена. Матрона, одним словом. Скучно!
Красота молодой женщины с первого снимка была красотой блоковской незнакомки. Красота женщины, случайно встреченной на улице, мелькнувшей и пропавшей перед восхищенными мужскими глазами. Красотой, которую всячески ретушируют и приукрашивают в воспоминаниях.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…
В общем, красотой, не имеющей ничего общего с повседневной семейной рутиной.
— Любовница? — спросил я вслух.
А что? Вполне возможно! Мужчины в нашем роду не отличались особой верностью своим женам!
Я перебрал снимки, нашел фотографию прадеда и погрозил ему пальцем.
— Шалун! — произнес я укоризненно.
«Кто бы говорил», — беззвучно ответил прадед.
— У меня наследственность плохая, — объяснил я предку. — Хочешь — не хочешь, приходится прислушиваться к твоим порочным генам.
Улыбка на губах прадеда стала чуть шире. А может, так легли коварные вечерние тени?
Я отложил фотографии, взял бокал и, не торопясь, допил вино. Собрал в стопку все бумаги, разложенные на скамейке, и пошел в дом.
Включил большой уютный торшер, стоявший рядом со столом, и еще раз полюбовался на прелестную незнакомку с фотографии. Сейчас, в переливах неяркого оранжевого света, она выглядела еще обольстительней, чем в тихих садовых сумерках. Она выглядела удивительно живой. Просто фантастика какая-то!
Я покрутил фотографию перед глазами, подумал и оставил ее на столе, прислонив к вазе с цветами. Женщина притягивала и гипнотизировала мой взгляд. Убрать снимок в ящик стола, вместе с остальными фотографиями, казалось мне святотатством.
«Гораздо правильней было бы поставить на стол фотографию прабабки», — укорил меня внутренний голос.
— Знаю, — ответил я с досадой.
«Что ж не ставишь?» — спросил голос.
Я пожал плечами.
— Скучная она какая-то, — ответил я виновато.
«Паразит!» — припечатал морализатор внутри.
— Ну и пусть, — ответил я вслух. — Эта барышня мне больше нравится!
— Пожалеешь, — отчетливо сказал голос у меня над ухом.
Я подскочил и оглянулся. В комнате было пусто.
— Мама дорогая, — произнес я. — Вот и глюки начались!
Прислушался, с некоторым страхом ожидая ответа. Но ничего не услышал, кроме ровного тиканья напольных часов.
Я засмеялся, выключил свет и отправился спать.
●●●
Спал я очень хорошо. Сам не пойму почему. Голова наполнилась призраками, и они устроили в моем сновидении дебош, напоминающий Вальпургиеву ночь.
Проснулся я довольно поздно, в половине одиннадцатого утра. Приподнялся на постели и тут же свалился назад, на подушку, застонав от боли. Дьявольски болела голова. Просто разламывалась на части, как после хорошей студенческой попойки с рекой дешевых отвратительных вин. Я немного полежал, привыкая к тяжести под черепом, потом повторил свою попытку сесть. Но уже осторожно, не делая резких движений. Получилось. Минуту я сидел на завоеванной позиции, оглядывался вокруг опухшими глазами. То, что глаза опухли, я ощущал очень хорошо. И вообще состояние мое мне не нравилось. Оно было слишком дискомфортным, чтобы я мог просто отмести его в сторону и заняться привычными делами.
«С чего бы это?» — подумал я.
Перебрал свой вчерашний день и не нашел в нем ничего предосудительного. Да, выпил бокал вина на ночь. Это, что ли, криминал? Да я почти каждый день заканчиваю бокалом вина, и до сих пор ничего подобного со мной не случалось! Тем более что дешевую дрянь, которой можно безнаказанно упиваться только в молодости, я уже давно не употребляю!
Не скажу, что пью только коллекционные вина, но стараюсь покупать их исключительно у производителя, благо производитель я меня прямо под боком. Сосед по квартире владеет небольшим заводом красных вин и охотно снабжает всех знакомых своей продукцией в надежде на бесплатную рекламу. Нужно ли уточнять, что дерьмо он мне не подсовывает?
Еще я изредка пью виски, но только изредка. Во-первых, потому что быстро пьянею. А во-вторых потому, что виски — весьма калорийный напиток. Я уже говорил, что стараюсь удержаться в границах девяноста килограммов.
Итак, с чего бы это мое утреннее недомогание?
Я поводил глазами по комнате и остановился на плотной шторе, которую не задернул на ночь.
Вот вам и объяснение.
Нет, штора тут ни при чем. Просто я увидел, что небо за окном пепельно-серого цвета. Облака наливались свинцовой тяжестью прямо на глазах. Приближается гроза.
— Понятно, — сказал я вслух. — Смена давления.
Понятно-то понятно, но когда это смена давления была для меня такой болезненной?
— Стареешь, — снова сказал я вслух и засмеялся. Потому что сам себе не поверил. Что же это за старость для сорокапятилетнего мужчины?
В общем, минут через пять мне удалось выбраться из кровати и принять душ. Я оделся, спустился на кухню и открыл холодильник. Оглядел довольно широкий ассортимент продуктов и недовольно скривился. Есть отчего-то совершенно не хотелось. Зато ужасно хотелось пить. Я включил чайник, налил себе немного апельсинового сока и решил выпить кофе. Возиться не стал, ограничился ложкой растворимого «Нескафе». Налил в чашку кипяток и уселся за стол. Не отрывая взгляда от грозового неба за окном, быстренько расправился с кофе и соком. Голову отпустило почти сразу. Настр