— Саш, ты о чем? — воззвал я, искренне озадаченный.
— О тебе! — закричала она, не владея собой. — О тебе! Ты же сам состряпал эту позорную рецензию от имени издателя, чтобы я больше не совалась на твою помеченную территорию! Тебе надоели мои попытки вырваться из-под твоего руководящего ока! И ты решил меня кастрировать, раз и навсегда! Чтоб не гуляла на твоем литературном поле!
— Ты сошла с ума, — сказал я тихо.
— Это ты помешался на своей гениальности! — закричала в ответ Сашка. — Это тебя уже перекосило от чувства собственной полноценности! Ах, не беспокойте его, он пишет книгу! Да кто ты такой? Как твоя фамилия? Достоевский? Булгаков? Диккенс?
— Саша, остановись, — сказал я, начиная заводиться.
— Ну, уж нет! — ответила Сашка голосом, который я перестал узнавать. — Раз в жизни я выскажусь! Ты, по-моему, давно перестал доставать ножками до этой грешной земли. Кто ты такой, Антон? Ты модный писатель. Модный, понимаешь? Модный, а не талантливый! Твои серенькие книжки раскрутились на общем безрыбье только потому, что нет по-настоящему достойного писателя. А может, нет по-настоящему достойного читателя. Но ты принял все за чистую монету: и свои литературные премии, и статьи лизоблюдов, которым твой издатель проплатил хвалебные рецензии…
Я взялся рукой за горло. Почему-то мне стало очень трудно дышать.
— Это ложь, — сказал я.
Сашка злобно рассмеялась. Внезапно она оборвала свой смех и грустно сказала:
— Если б ты знал, как я тебя ненавижу!
Я хотел спросить, что плохого я ей сделал, но не успел. Сашка разъединила связь. Мне показалось, что я услышал, с каким треском она впечатала трубку в аппарат. Я сидел неподвижно и разглядывал свой мобильник, из которого неслись рваные короткие гудки. Затем я отключил телефон и снова откинулся на спинку кресла.
Что ж, одним человеком в моей жизни стало меньше. Не скажу «близким человеком», по-настоящему близких людей у меня нет. Но все же меня терзала обида.
Это несправедливо. Несправедливо все, что она сказала.
Не верю, что издатель проплатил хорошую прессу. Не верю, что я всего-навсего модный писатель на имеющемся безрыбье. Не верю.
— Тогда вперед, — ехидно пригласил меня «пентюх». — Давай, докажи, что ты настоящий мастер! Я к твоим услугам.
Я подвинул к себе клавиатуру. Темный экран ожил и расцветился молочно-белой страничкой.
Я откашлялся и выбил дрожащим пальцем одну букву «я».
Оказалось, это все, на что я был способен.
Так мы просидели до конца дня. Я смотрел в пустой экран, «Пентюх» время от времени бросал мне ехидные ядовитые словечки. Сначала я пытался огрызаться, потом устал обороняться и только молча корчился, принимая удары.
В общем, дивно провел время.
Когда в комнате стемнело, я выключил компьютер и отправился в спальню.
Ночь прошла под знаком привычных кошмаров.
Я так привык к своим бредовым видениям, что давно перестал их бояться. Девушка по имени Сандра несколько раз приходила в мою комнату и стояла напротив моей кровати, разглядывая меня длинными загадочными глазами.
Я смотрел на нее и видел, как сквозь прозрачную бледную фигуру просвечивает картина на стене.
Присутствие Сандры давно перестало меня раздражать. При ее появлении я не испытывал ни страха, ни брезгливости. Только ежился, ощущая ледяное дыхание другого, нездешнего мира, которое она приносила с собой.
— Поговори со мной, — просил я, а она молчала. Разглядывала меня и молчала.
Но сегодня ночью что-то изменилось. Сандра подошла очень близко к моей кровати, наклонилась надо мной и прошелестела:
— Найди меня.
— Где ты? — спросил я.
Она качнула головой и начала расплываться в воздухе.
Впрочем, вполне возможно, что все это мне приснилось. Я уже давно перестал отличать границы мира реального от мира моих видений.
Пробуждение оказалось еще более тяжелым, чем обычно. Голова раскалывалась на части, зрачки резал даже неяркий дневной свет, приглушенный плотными шторами.
Я попытался подняться, и тут же в голову из шеи перекатилось тяжелое пушечное ядро.
Я замер на месте, пытаясь удержать равновесие.
Не получилось.
Я упал на подушку и вскрикнул от резкой боли, копьем ударившей в затылок.
Задышал часто-часто, пытаясь приноровиться, приспособиться к неприятному ощущению, ужиться с ним. Боль еще немного посверлила мой затылок электродрелью и улеглась на мягкое ложе мозговых полушарий.
Я снова попытался подняться. Очень медленно, считая про себя.
Получилось.
Неприятное ощущение в голове не прошло, но резкой боли удалось избежать.
Я присел на кровати и осмотрел комнату.
Предметы обстановки двоились и плавала перед глазами. Я немного поморгал, попытался сфокусировать зрение, но предметы упорно не хотели принимать ясные, четкие формы. Господи, до чего же неприятная штука — безумие!
Язык превратился в пересохшую мочалку, опух и начал занимать слишком много места. Я попытался облизать растрескавшиеся губы, но во рту не было ни капли влаги.
Да что же это такое! Пью жидкость, как верблюд, а в организме набирает темпы процесс обезвоживания! Что происходит?!
«Тебе нужно ехать в Город», — шепнуло благоразумие, которое каким-то чудом удержалось на своем месте.
— Как ты себе это представляешь? — спросил я с иронией. Говорить было нелегко, неповоротливый жесткий язык царапал небо.
— Очень просто. Сядешь в машину и поедешь, — ответило благоразумие.
Я присвистнул. Точнее, попытался это сделать.
— Ты считаешь, я смогу куда-то доехать? — осведомился я.
Благоразумие спохватилось и стыдливо умолкло.
Вот именно. Доехать я могу только до того света.
А пока передо мной стоит более скромная задача. Добраться до кухни и позавтракать обычным стаканом сока или минералки.
Я осторожно повернулся и опустил ноги на пол. Ноги подчинялись, но ощущал я их очень плохо. Посидел минуту, попытался пошевелить большими пальцами.
Пальцы шевелились. Слава богу.
— Ну, вперед, — сказал я сам себе. — Вставай. Только очень медленно.
Я приподнялся с постели, удерживая голову неестественно прямо, словно нес на макушке сосуд с водой.
Постоял, привыкая к новому положению. Голова была тяжелой, но резкая боль не возвращалась. Я уже понял, что самое неприятное время — первые десять минут после пробуждения. Главное — пережить эти десять минут, а дальше все пойдет гораздо легче.
Только вот переживать их с каждым днем все трудней и трудней. Сегодня у меня получилось. А завтра?
Что будет завтра?
Я испугался мысли о будущем. Будущее страшило меня гораздо больше, чем привидение, появившееся в моем доме или в моем больном сознании. Не нужно ходить к гадалке, чтобы представить мои недалекие перспективы.
В перспективе у меня палата в казенном доме, веселое буйное окружение, уколы, которых я боюсь как огня, и медленное, бесконечно медленное угасание в хороводе призраков.
— Ну, уж нет, — сказал я вслух. — Лучше застрелиться! Как прадед!
Я еще раз оглядел комнату, вспомнил, что нужно прихватить с собой мобильник, протянул руку к тумбочке.
И тут же ее отдернул.
На тумбочке рядом с телефоном лежала толстая тетрадь в плотной кожаной обложке.
Минуту я смотрел на дневник, как на привидение, затем протянул дрожащую руку и дотронулся до него.
Кожаный переплет отозвался в пальцах приятным ощущением прохлады.
Значит, не примерещилось.
— Я его сюда не приносил, — сказал я вполголоса.
Точно. Не приносил. Я ни разу не дотрагивался до рукописи прадеда с довольно давних пор.
Выходит, кто-то сделал это за меня. Кто?
Смешной вопрос. В доме нас только двое. Я и мое фамильное привидение.
— Ты меня достала! — сказал я вслух, обращаясь к Сандре.
Но ответа не получил. День принадлежал живым, а ночь — мертвым.
Я взял дневник, свернул его трубой, сунул под мышку, как градусник, и отправился на кухню.
Переход занял у меня рекордно долгое время: десять минут. Но в конце концов я добрался.
Открыл дверцу холодильника, отметив про себя, что сделать это оказалось трудней, чем вчера.
«Слабею», — подумал я. Достал открытый пакет апельсинового сока и чуть не выронил его из рук. Чудом сумел удержать упаковку и шлепнул ее на пол. Из надрезанного картонного горлышка плеснулась желтая жидкость.
Странно, пакет весит гораздо больше, чем вчера. Я, конечно, сильно ослабел, но точно помню, что вчера жидкость болталась на самом дне и из горлышка не переливалась.
Интересно, когда я открыл эту упаковку?
Я напрягся в попытке вспомнить. На дне глубокого колодца памяти что-то нехотя шевельнулось.
Память подсказывала, что со дня последнего приезда я открывал пакет сока всего один раз. Значит, это именно тот пакет. Но его содержимое не только не убывает, а еще и прибывает!
Так бывает, спрашиваю вас? Бывает?
Конечно, нельзя полагаться на мое больное сознание. Оно вполне могло отрезать лишний кусочек информационной пленки. Возможно, я открываю десятки пакетов, просто эту ненужную подробность мой мозг удалил на монтаже. Да, скорее всего, так и было.
Но мысль о странном пакете не заканчивающегося сока засела в моем мозгу и требовала ясности.
Обычно, одного пакета мне хватало на полтора — два дня. Судя по моей отросшей щетине и подкашивающимися от голода ногам, я не ем целую неделю. Это как минимум.
Зато жидкости за это время я выпил раз в пять больше нормы. Выходит, я уже должен был уничтожить больше десяти литров сока! Куда же я девал пустые пакеты?
Я открыл дверцу под мойкой и осмотрел мусорную корзину.
Мусора собралось много. Я ни разу не выносил корзину к общему контейнеру, стоявшему на повороте дороге в город. Точно помню. Ни разу.
Я поворошил кучу в ведре. Пустых пакетов в нем не было. Ни одного.
Вопрос: куда девались пустые пакеты, если они были? Не могли же они раствориться в воздухе!
Я налил себе стакан сока, не торопясь, выпил его. Немного посидел за столом, чувствуя, как проясняется голова. Это был мой любимый момент дня, момент, когда после выпитого стакана жидкости наступала трезвая ясность. Я ощущал даже небольшой подъем сил, который, правда, длился недолго. Обычно я пытался использовать этот короткий промежуток времени для того, чтобы поработать. Сегодня я решил добраться до подвала и проверить свои питьевые запасы.